Работая в подразделении, которое занималось проблемами репрессированных, реабилитированных и их родственников, я тщательно изучал архивно-следственные дела бывшего областного управления НКВД. И как-то в руки мне попал старый-престарый фотоальбом, который случайно обнаружили в архиве дел НКВД в предназначенном на слом письменном столе. Надпись на обложке гласила: «Дела Особого отдела ВЧК за 1921 год». Около половины альбома занимали фотокарточки русского офицерства, а также священников, купцов, предпринимателей. Были и снимки их с женами и детьми. Все фотокарточки пронумерованы красными чернилами и под каждой на пишущей машинке напечатаны воинские звания, фамилии, реже – имена и отчества тех, кто изображен на снимке. Как я понял, этот фотоальбом использовался сотрудниками ВЧК для «розыска контрреволюционеров». И к нему наверняка существовал какой-то пояснительный том, где содержались подробные сведения о каждом разыскиваемом, но увы, такого тома обнаружить не удалось. Будучи болен после Афганской командировки, без особого интереса я вглядывался тогда в лица на фотокарточках, но внезапно был поражен…
…Потом, кому бы я ни показывал альбом, все мои товарищи испытывали те же чувства, что и я. Конечно, никакого сравнения с лицами 37-го года! Там в делах на фотокарточках в основном потухший, морально сломленный, бедно одетый рабочий народ. Здесь – сразу видно – настоящие дамы и господа жизни. И независимо от возраста, должности, звания и происхождения – князь ли, граф, прапорщик, полковник, либо надзиратель, мировой судья… Огромное разнообразие одежды: военной и штатской, аккуратные усы, бороды, прически.
Но главное – глаза! Качество фотокарточек, несмотря на прошедшие к тому времени 70 лет, поразительно высокое. На меня смотрела незнакомая Россия – гордая, красивая и спокойная, о которой я, оказывается, практически никогда и ничего не знал! Полулживые книги и кино не в счет. Ясный глубокий ум, огромное чувство собственного достоинства в каждом – без единого исключения – взгляде, повороте головы, осанке. Это настоящая русская порода – генофонд Отечества. Какие необычные и полузабытые фамилии: «Офицер Туган-Барановских-Бучацкий, поручик Шоломский, княгиня Шаховская, граф А.Д. Шереметьев, купец Сахи-Гарей-Янович Ямбаев, М. и Ф. Кутеповы, Павел Парфентьевич Лунегов…».
В марте 2017 года этот фотоальбом я лично вручил для хранения в Музее начальнику УФСБ Центрального военного округа генерал-майору Васильеву Александру Васильевичу.
Тогда же я нашел архивно-следственные дела только на двух человек из альбома: Лунегова и Абрамова. В отношении последнего полной уверенности нет, так как эта фамилия распространена в России, под его фотокарточкой в альбоме инициалы не указаны, а в архивно-следственном деле нет фото. Но совпадает время розыска ВЧК с его гибелью и возраст. Два этих дела похожи друг на друга, как близнецы. Содержали всего по пять и десять листов, написанных еще в 20-е годы торопливым неразборчивым почерком на пожелтевшей от времени ломкой бумаге. Не все удалось разобрать…
Большая семья. Фото из открытых источников
21 января 1920 года чекистами арестован бывший поручик Абрамов Петр Афанасьевич, 25-и лет, русский, уроженец Каменского завода Екатеринбургской губернии, женат; жена Анна Александровна 22-и лет проживает в г. Камышлове. Поручик Абрамов обвинен «как офицер».
В заключении Особого отдела ВЧК при Совтрудармии № 1 от 30 апреля 1920 года, подписанном следователем с приложением сургучной гербовой печати, сказано: «…Руководствуясь революционной совестью, я предлагаю гр-на Абрамова Петра подвергнуть высшей мере наказания – расстрелять».
Лунегов Павел Парфентьевич, 26-и лет, уроженец гор. Нытвы Пермской области, русский, беспартийный, со средним техническим образованием, женат, детей нет, бывший младший офицер при канцелярии в 7-м прифронтовом полку в I916-1918 г.г. Арестован 5 января 1920 года. В заключении того же Особого отдела ВЧК указано: «Осужден к высшей мере наказания, приговор приведен в исполнение».
Ясно, что уничтожили этих молодых мужчин за принадлежность к офицерскому корпусу старого политического режима. Никаких доказательств вины в этих так называемых делах нет. Убили «руководствуясь революционной совестью». На заключении о расстреле Абрамова наискосок красными чернилами написана резолюция на предложении следователя: «Утверждается», напротив её целых три! неразборчивых подписи и дата синим карандашом: «7.5.20». Вот, оказывается, когда фактически зародились будущие особые «тройки» УНКВД областей. Потом они взматерели, напились и опьянели от народной крови и в 1937 году отправляли на смерть за один прием уже сотни человек.
Петр Афанасьевич Абрамов и Павел Парфентьевич Лунегов до сих пор по закону являются государственными преступниками. И три неразборчивых подписи на заключении Особого отдела ВЧК – желтом листочке размером в четверть обычного стандартного листа – считаются законными.
К середине 90-х годов прошлого уже века повсеместно была почти закончена реабилитация лиц, репрессированных по решениям несудебных органов: «двоек», «троек», «коллегий», которые принимались в 30-40-х и начале 50-х годов; а тогда, в начале 90-х во всех районных и большинстве областных газет опубликованы были предоставленные нашим подразделением по реабилитации краткие установочные данные на реабилитированных. После этого более чем в сотни раз увеличилось количество письменных и устных обращений граждан по вопросам, связанным с репрессиями. Возвратили из безвестности имена людей, которые невиновными были уничтожены в своей собственной стране. И справедливость эта не должна была быть дозированной, выдаваться как в аптеке. И тогда, и сегодня надо понимать, что таких, как Павел Парфентьевич Лунегов и Петр Афанасьевич Абрамов было не единицы, десятки, а сотни тысяч…
Молодой офицер. Фото из открытых источников
И за каждой такой судьбой стояли живые люди и их братья, сестры, дети, внуки и правнуки. И фотокарточка из альбома Особого отдела ВЧК оказалась в наше время единственной памятью для каждого из них…
Жертвы беззакония. Фото из открытых источников
Работая в подразделении Леонида Плотникова, я собирал по крупицам информацию о каждом конкретном человеке, чтобы сообщить подробные сведения о его трагической судьбе близким, возвратить им на память сохранившиеся личные документы, фотокарточки, решить имущественные и другие вопросы, вытекающие из факта реабилитации. Потом многие из тех, кто к нам обращался, через полвека страха и безвестности узнавали правду об обстоятельствах трагической гибели родителей. Некоторые впервые в жизни видели на фотокарточке лицо родного человека. Дети репрессированных иногда узнавали свою истинную фамилию, имя, национальность, встречались через десятки лет с братьями и сестрами, разлученными после ареста родителей.
До сих пор я убежден, что самые массовые репрессии в стране проводились в стране в период 1937-38 годов. До «перестройки» и «гласности» тщательно охраняемая полная правда о 37-м годе стала для нас перевернувшим душу чудовищным открытием. Каждый из нас, чекистов, в это трудно поверить сразу, как бы пребывал в одиночной камере с огромными толстыми стенами. Каждый знал по работе только то, к чему имел непосредственный доступ и не имел права знать, чем конкретно занимаются его коллеги в подразделении, тем более в другом отделе. Таковы железные законы конспирации любой спецслужбы мира, и их нарушение может стоить немалых страданий, крови, а, может, и жизни преданных Отечеству людей и нанести ему огромный ущерб.
Правда о 37-м годе разрушила дотла наши молодые иллюзии самым неожиданным и болезненным способом! И теперь только наша активная и конкретная помощь сотням и тысячам незаконно репрессированным и их родственникам могла несколько смягчить горечь от причастности к зловещему в прошлом учреждению, в которое когда-то мое поколение сотрудников госбезопасности входило как в храм – чистый и светлый…
Работая с делами репрессированных, постоянно задавался вопросом: как же формировалась эта установка на расстрелы не по закону, а лишь «руководствуясь революционной совестью»?
В 1930-х гг. в стране возникла парадоксальной ситуация: суды на местах перестали в своих решениях опираться на законы, а руководствовались только так называемым «пролетарским чутьем». В этом словосочетании заключался социальный корень всех жалоб на судебные решения, поскольку «пролетарское чутье» позволяло некоторым «ответственным» товарищам не соблюдать законы.
С этих позиций прокурор СССР А.Я. Вышинский уже в 1934 году вслед за Сталиным назвал советский суд «орудием борьбы за искоренение всех мелкобуржуазных, индивидуалистических пережитков», что было возможно только через продолжение диктатуры пролетариата.
Получается, что воспитательные начала советского суда определили мотивы политики репрессии. Например, «выносить на публичный суд не столько ради строгого наказания, но ради публичной огласки и разрушения всеобщего убеждения в ненаказуемости виновных».
Семья священника. Фото из открытых источников
Все общество должно было наконец осознать, что виновный перед советской властью, где бы он ни находился, будет наказан и расстрелян.
Это слово «расстрел» Вышинский не забывал вставлять во все свои публичные выступления. Понятие расстрела, применяемого к каждому из обвиняемых по уголовному кодексу РСФСР, формировало в общественном мнении ту необходимую для сталинской власти ситуацию, при которой в народе не возникало ни малейших сомнений в необходимости репрессий. Только так можно было развить в обществе привычку беспрекословно подчиняться строжайшей дисциплине. [15]
В 1938 году пошли дальше: тот же Вышинский на Всесоюзном совещании по вопросам науки права и государства потребовал судить за отсутствие доносов!!! Отсутствие доносов на тех членов общества, которые теоретически могли бы выражать и высказывать протестные или оппозиционные настроения в отношении власти.
Вышинский понимал, что при подобном подходе из-за допущенных судебных ошибок во время репрессий может погибнуть большое число невиновных людей. Он признавал такой факт, однако заявлял, что в переходный период у правительства нет морального права жалеть кого-то, а есть необходимость усилить работу репрессивных органов.
Мне кажется, что именно благодаря прокурору Вышинскому массовые политические репрессии получили теоретическое обоснование.
Небольшая моя статья о письме Жени Залецкой Сталину, датированном ноябрем 1943 года, вышла в газете «Уральский рабочий», ей предшествовала встреча в приемной УКГБ по Свердловской области.
Письмо Жени Залецкой «дяде Сталину». Фото из архива автора
«Великому дяде Сталину. Добрый дядя Сталин! Прикажи отпустить мою маму домой, я очень по ней скучаю. Она ни в чем не виновата. Она такая добрая, так меня любит, велите отпустить ее. Дядя Сталин, у Вас есть дочка Света, такая же, как я, которую Вы очень любите. Во имя ее Вас прошу: прикажите отпустить мою маму. Я осталась одна с бабушкой. Живем бедно. Жду Вашей милости. Мы, дети Урала, так Вас любим. До свидания, дядя Сталин. Писала ученица 3б класса Женя Залецкая. 29 ноября 1943 года».
Родителей Жени – десятника шпалопропиточного завода Ивана Прокопьевича Нестерчука и акушерку железнодорожной амбулатории станции Богданович Валентину Абрамовну Залецкую – арестовали в ноябре 1937 года по печально известной 58-й статье. Отца она больше не видела, а с мамой встретилась через долгие двадцать шесть лет.
Девочка Женя Залецкая стала взрослой, пришла она в УКГБ по Свердловской области как Евгения Ивановна Юрцева, приехала из города Асбеста. Привожу по памяти разговор с ней в приемной КГБ.
– К нам пришли четверо, сделали обыск. Что искали – не знаю, но в доме все было перевернуто вверх дном. Родителей увели, а вскоре вернулись за мной.
– Зачем?
– Не знаю. Бабушка со мной на руках буквально бегала вокруг стола (у нас в гостиной был большой стол) и говорила: ребенка я вам не отдам. Только через мой труп. Ничего не добившись, они ушли.
– Что было дальше?
– Бабушка позвонила нашим друзьям, я уже не помню их фамилии, помню только, что дядя Гриша был зубным врачом. Они с тетей Зоей пришли, завернули меня в одеяло, завязали в скатерть и унесли с собой. Гуляли со мной только по ночам…
– Боялись, что вас снова попытаются забрать?
– Да, но не прошло и года, как тетю Зою с дядей Гришей тоже арестовали. И тогда меня забрал дядя Вася-цыган, в то время там стоял богатый цыганский табор. Потом меня еще передавали машинистам, там тоже были наши друзья, они до сих пор живы. Года через два бабушка наконец забрала меня. Квартира наша была опечатана, мы жили у знакомой женщины, муж которой, кочегар, тоже был арестован по 58-й статье.
– А как складывалась судьба мамы?
– Ей, можно сказать, повезло, она попала в сельскохозяйственный лагерь. Их привезли по этапу в Сибирь, на станцию Юрга вторая. Там она отбывала свой срок, работала с туберкулезными больными. Потом сама сильно болела.
Норильск-лаг. Фото из открытых источников
Труд женщин в ИТЛ. Фото из открытых источников
Сейчас мама живет в Красноярском крае, в девяноста километрах от железной дороги. В деревянном бараке с печным отоплением, воду из колодца приходится носить. В начале этого года я поехала туда, сдала ее комнату с кухонькой в поссовет. Положили ее в госпиталь. Врач сказала, что пролежит она три-четыре месяца. Мне ее нужно обязательно забирать к себе. Но положение у меня такое: семья большая, детей у нас трое да внуков шестеро. Муж больной, да и за мной скоро уход нужен будет. Сдать же мать в дом престарелых или инвалидов я не могу. Ведь столько лет мы жили друг без друга. Кто заплатит мне за то, что нас сделали чужими?
Мы помолчали. Затем Евгения Ивановна Юрцева продолжала:
– Обратилась я с просьбой к нашей власти, чтобы маме нашли, выделили комнатку недалеко от нас, мне ведь за ней доходить надо. И вот уже три месяца хожу по кругу. Но все же добилась приема у заместителя председателя облисполкома Александра Федоровича Небеснова, где меня поняли и послали письмо в наш Асбестовский горисполком, адресованное его председателю Пинаеву Юрию Григорьевичу.
– Вы были у Пинаева, Евгения Ивановна, и каков результат?
– Он мне сказал, что она у нас не проживает, жила бы в области – была бы наша, мы бы могли что-то решить. Нужно срочно ее прописать.
– Но ведь ваша мама не по своей воле оказалась в Сибири. Арестовали ее в Свердловской области, полностью восстановили в правах тоже здесь. Разве это не довод?
– Он посоветовал прописать ее к нам в квартиру, она, мол, приедет к дочери, и мы ничего не будем ей предоставлять. Но сколько же можно на нас все сваливать? В конце концов должен когда-то нормально жить человек! И речь ведь не о нас, а о ней. Я хочу, чтобы маме предоставили маленькую комнатку, в которой она могла бы спокойно дожить свою жизнь. Ей просто нужен покой. А уж мы за ней присмотрим.
БАМЛАГ. Фото из открытых источников
Хочу только одного: чтобы моей матери дали почувствовать, что кто-то в нашем государстве все-таки проявил о ней заботу. Пора уже, наверное, возвращать долги, пусть даже не все то, что было отобрано силой. Я понимаю, что сейчас очень тяжелое время, и, может быть, не стоит соваться с такими вопросами в горисполком и везде. Я все понимаю! Одного не пойму – почему моя мать в свои 80 лет, лишенная государством всего на свете, еще должна стоять в очереди на квартиру? Ведь все понимают, что не дождется. Неужели на это и рассчитывают?
…Такие беседы мне по долгу службы приходилось вести ежедневно. Всем хотелось помочь и немедленно, ведь жизнь немногих оставшихся в живых репрессированных измерялась уже не на десятки лет вперед, часто даже не на годы, а на месяцы. Государство отняло у многих из них почти все: молодость, веру в справедливость, честь и достоинство, любовь, работу, жен и детей, у многих сотен тысяч отняло жизнь, а самое горькое, что иногда и память. На братских безвестных могилах безвинно расстрелянных людей выросли почти вековые деревья.
В общем хоре голосов по поводу острых наших проблем как-то приглушенно звучали голоса людей, переживших страшные годы массовых репрессий. А проблемы этих наших граждан не менее других были болезненны и неотложны. Вот на что я обращал внимание в той газетной статье конца 80-х: «Основные нормативные акты, связанные с реабилитацией жертв репрессий, устарели и несовершенны. В них имеются существенные пробелы. Нет ответов на некоторые жизненно важные вопросы. Например, имеет ли право государство, незаконно лишившее человека в годы репрессий жилой площади, перекладывать свои обязанности по восстановлению справедливости на плечи его близких?»
Верховным Советом СССР было принято постановление о порядке применения Указа Президента СССР от 13 августа 1990 года «О восстановлении прав всех жертв политических репрессий 20-50-х годов». В нем был предусмотрен комплекс мер по восстановлению не только политических, но и многих других прав реабилитированных, в том числе и их жилищных прав, которые они утратили не по своей вине. А тогда, в начале 90-х, не только на словах, но и на деле требовался именно неформальный подход к проблемам пострадавших, их нуждам и запросам.