Верю я и верить буду, Что от сих до оных мест Божество разлито всюду – От былинки вплоть до звезд.
Не оно ль горит звездами, И у солнца из очей С неба падает снопами Ослепительных лучей?
В бездне тихой, черной ночи, В беспредельной глубине Не оно ли перед очи Ставит прямо вечность мне?
Не его ль необычайный Духу, сердцу внятный зов Обаятельною тайной Веет в сумраке лесов?
Не оно ль в стихийном споре Блещет пламенем грозы, Отражая лик свой в море И в жемчужине слезы?
Сквозь миры, сквозь неба крышу Углубляюсь в естество, И сдается – вижу, слышу, Чую сердцем божество.
Не оно ль и в мысли ясной, И в песчинке, и в цветах, И возлюбленно-прекрасной В гармонических чертах?
Посреди вселенной храма, Мнится мне, оно стоит И порой в глаза мне прямо Из очей ее глядит.
1857
Бездарный
Эх, горе мое, – не дала мне судьба Ни черствого сердца, ни медного лба. Тоска меня душит, мне грудь надрывая, А с черствым бы сердцем я жил припевая; При виде страданий, несомых людьми, Махнул бы рукою, – да прах их возьми! Ничто б за живое меня не задело: Те плачут, те хнычут, а мне что за дело?
А медный-то лоб – удивительный дар, – С ним всё нипочем, и удар не в удар; Щелчки и толчки он спокойно выносит, Бесстыдно вторгаясь, бессовестно просит, К стене стенобитным орудьем пойдет И мрамор с гранитом насквозь прошибет; Другие во мраке, а он – лучезарен. Ах, я бесталантен, увы, я бездарен, – Из милых даров не дала мне судьба Ни черствого сердца, ни медного лба,
1857
Когда бы
Когда бы прихотью свободной Вооружила ты свой взор, И, в свет являясь дамой модной, Любила слушать пошлый вздор, И я, по наущенью беса, С тобою б дерзостно болтал, И, как бессовестный повеса, Над всем священным хохотал, И, сплетни света разработав, Пускал в стократный оборот Запас нескромных анекдотов Иль соблазнительных острот, – Меня бы общество щадило, И кое-кто в наш вольный век Еще б сказал: «Как это мило! Какой приятный человек!»
А ныне свет своим сужденьем Меня язвит, как погляжу, За то, что я с благоговеньем К тебе сердечным подхожу, – За то, что, позволяя видеть Своим глазам твои черты, Боюсь и мыслию обидеть В тебе святыню красоты, – За то, что с старческим сознаньем, Не смея юность оскорбить, Я, полный чистым обожаньем, За грех бы счел тебя любить. Увы! Наш мир мечтам не верит, И, чужд их облачных вершин, Все мысли он и чувства мерит На свой предательский аршин. Средь общей свалки грязной прозы Смешны и неуместны в нем Души божественные слезы И сердца трепетного грезы С их поэтическим огнем.
1857
Я помню
Я помню: была ты ребенком; Бывало – ни в вихре затей, Ни в играх, ни в хохоте звонком Не слышно тебя меж детей.
Как звездочка в белом тумане – Являлась ты в детстве, мила, И тихо, как Пушкина Таня, Без кукол его провела.
Бывало – в коротеньком платье, В домашнем своем уголке, Всегда ты в смиренном занятье – С иголкой иль книжкой в руке, –
В гостях же – с опущенным взглядом, Стыдливо склонясь головой, Сидишь себе с маменькой рядом Да щиплешь передничек свой.
Когда ты лишь жить начинала – Уж молодость я доконал, Еще ничего ты не знала, Когда я уж многое знал.
Лет тридцать я взял уже с бою, И, вольно, небрежно, шутя, Бывало – любуюсь тобою И думаю: «Прелесть дитя!
Да жаль, что мы пущены розно В дорогу, – малютка, прости! Зачем ты родилась так поздно? Тебе ль до меня дорасти?»
И гордо, спокойно, бесстрастно Я мимо тебя проходил, Я знал, что ты будешь прекрасна Тогда, как я буду уж хил.
Но мог ли я думать в то время, Что после, как в виде цветка Распустится чудное семя, – С ума ты сведешь старика?
Во многом дожив до изъяна, Теперь не могу не тужить, Зачем я родился так рано, Зачем торопился я жить.
Посмотришь на юность – завидно! Судьбой всё не так решено, – И всё бы я плакал, да стыдно, И всё бы рыдал, да смешно.
1857
Старому приятелю
Стыдись! Ведь от роду тебе уже полвека: Тебе ли тешиться влюбленною мечтой И пожилого человека Достоинство ронять пред гордой красотой? Ты жалок, ты смешон, отчаянный вздыхатель, – И – знаешь, что еще? – уж не сердись, приятель: Ты вор; у юности ты крадешь сердца жар. Ты – старый арлекин, проказник седовласый, В лоскутьях нежности дряхлеющий фигляр, Ты дразнишь молодость предсмертною гримасой.
Тогда как в стороне родной Хлопочут все об истребленье взяток И всё отрадною блеснуло новизной – Ты хочешь представлять минувшего остаток, И там, где общество суровых просит дум И дел, направленных к гражданскому порядку, Ты ловишь призраки; сорвавши с сердца взятку, Молчит подкупленный твой ум. Когда и юноши, при всем разгаре крови, В расчеты углубясь, так важно хмурят брови, Тебе ль свой тусклый взор на милых обращать, И, селадонствуя среди сердечных вспышек, С позором поступать в разряд седых мальчишек, И мадригалами красавиц угощать, И, в жизни возводя ошибку на ошибку, Весь век бродить, блуждать, и при его конце То пресную слезу, то кислую улыбку Уродливо носить на съеженном лице?
Опомнись наконец и силою открытой Восстань на бред своей любви! Сам опрокинь его насмешкой ядовитой И твердою пятой рассудка раздави! Взглянув прозревшими глазами, Смой грех с своей души кровавыми слезами И пред избранницей своей Предстань не с сладеньким любовных песен томом, Но всеоружный стань, грянь молнией и громом И оправдайся перед ней! «Я осудил себя, – скажи ей, – пред зерцалом Суровой истины себя я осудил. Тебя я чувством запоздалым, Нелепым чувством оскорбил. Прости меня! Я сам собой наказан, Я сам себе пощады не давал! Узлом, которым я был связан, Себе я грудь избичевал – И сердце рву теперь, как ветхий лист бумаги С кривою жалобой подьячего-сутяги».
1857
Оставь!
«Оставь ее: она чужая, – Мне говорят, – у ней есть он. Святыню храма уважая, Изыди, оглашенный, вон!»
О, не гоните, не гоните! Я не присвою не свою; Я не во храме, посмотрите, Ведь я на паперти стою… Иль нет – я дальше, за оградой, Где, как дозволенный приют, Сажень земли с ее прохладой Порой и мертвому дают.
Я – не кадило, я – не пламень, Не светоч храма восковой, Нет: я – согретый чувством камень, Фундамент урны гробовой; Я – тень; я – надпись роковая На перекладине креста; Я – надмогильная, живая, Любовью полная плита.
Мной не нарушится святыня, Не оскорбится мной она, – И бог простит, что мне богиня – Другого смертного жена.
1857
Посещение
Как? и ночью нет покою! Нет, уж это вон из рук! Кто-то дерзкою рукою Всё мне в двери стук да стук,
«Кто там?» – брызнув ярым взглядом, Крикнул я, – и у дверей, Вялый, заспанный, с докладом Появился мой лакей.
«Кто там?» – «Женщина-с». – «Какая?» – «Так – бабенка – ничего». – «Что ей нужно? Молодая?» – «Нет, уж так себе – того».
«Ну, впусти!» – Вошла, и села, И беседу повела, И неробко так глядела, Словно званая была;
Словно старая знакомка, Не сочтясь со мной в чинах, Начала пускаться громко В рассужденья о делах.
Речь вела она разумно Про движенье и застой, Только слишком вольнодумно… «Э, голубушка, постой!
Понимаю». После стала Порицать весь белый свет; На судьбу свою роптала, Что нигде ей ходу нет;
Говорила, что приюта Нет ей в мире, нет житья, Что везде гонима люто… «А! – так вот что!» – думал я.
Вот сейчас же, верно, взбросит Взор молящий к небесам Да на бедность и попросит: Откажу. Я беден сам.
Только – нет! Потом так твердо На меня направя взор, Посетительница гордо Продолжала разговор.
Кто б такая?.. Не из граций, И – конечно – не из муз! Никаких рекомендаций! Очень странно, признаюсь.
Хоть одета не по моде, Но – пристойно, скважин нет, Всё заветное в природе Платьем взято под секрет.
Кто б такая? – Напоследок (Кто ей дал на то права?) Начала мне так и эдак Сыпать резкие слова,
Хлещет бранью преобидной, Словно градом с высоты: Ты – такой, сякой, бесстыдный! – И давай со мной на ты.
«Ну, беда мне: нажил гостью!» Я уж смолк, глаза склоня, – Ни гугу! – А та со злостью Так и лезет на меня.
«Нет сомнения нисколько, – Я размыслил, – как тут быть? Сумасшедшая – и только! Как мне бабу с рук-то сбыть?
Как спровадить? – Тут извольте Дипломатику подвесть!» Вот и начал я: «Позвольте… То есть… с кем имею честь?..
Кто вы? Есть у вас родные?» А она: «Мне бог – родня. Правда – имя мне; иные Кличут истиной меня».
«Вы себя принарядили, – Не узнал вас оттого; Прежде, кажется, ходили Просто так – безо всего».
«Да, бывало мне привычно Появляться в наготе, Да сказали – неприлично! Времена пошли не те.
Приоделась. Спорить с веком Не хочу, а всё же – нет – Не сошлась я с человеком, Всё меня не любит свет.
Прежде многих гнула круто При Великом я Петре, И порою в виде шута Появлялась при дворе.
Царь мою прощал мне дикость И доволен был вполне. Чем сильнее в ком великость, Тем сильней любовь ко мне.
Говорю, бывало, грубо И со злостью натощак, – Многим было и не любо, А терпели кое-как.
Ведь и нынче без уклонок Правдолюбья полон царь, Да уж свет стал больно тонок И хитер – не то что встарь.
Уж к иным теперь и с лаской Подойдешь – кричат: «Назад!» Что тут делать? – Раз под маской Забралась я в маскарад, –
И, под важностью пустою Видя темные дела, К господину со звездою Там я с книксом подошла.
Он зевал, а тут от скуки Обратился вмиг ко мне, И дрожит, и жмет мне руки; «Ah! Beau masque! Je te connais».
«Ты узнал меня, – я рада. С откровенностью прямой В пестрой свалке маскарада Потолкуем, милый мой!
Правда – я. Со мной ты знался, Обо мне ты хлопотал, Как туда-сюда метался Да бессилен был и мал.
А теперь, как вздул ты перья, Что раскормленный петух, Стал ты чужд ко мне доверья И к моим намекам глух.
Обо мне где слово к речи, Там ты мастер – ух какой – Пожимать картинно плечи Да помахивать рукой.
Здравствуй! Вот мы где столкнулись! Тут я шепотом, тайком Начала лишь… Отвернулись – И пошли бочком, бочком.
Я к другому. То был тучный, Ловкий, бойкий на язык И весьма благополучный Полновесный откупщик,
С виду добрый, круглолицый… Хвать я под руку его Да насчет винца с водицей… Он смеется… «Ничего, –
Говорит, – такого рода Это дельце… не могу… Я-де нравственность народа Этой штучкой берегу.
Я люблю мою отчизну, – Говорит, – люблю я Русь; Видя сплошь дороговизну, Всё о бедных я пекусь.
Там сиротку, там вдовицу Утешаю. Вот – вдвоем Хочешь ехать за границу? Едем! – Славно поживем».
«Бог с тобою! – говорю я. – У меня в уме не то. За границу не хочу я, И тебе туда на что?
Ведь и здесь тебе знакома Роскошь всех земных столиц. За границу! – Ведь и дома Ты выходишь из границ.
У тебя за чудом чудо, Дом твой золотом горит». – «Ну так что ж? А ты откуда Здесь явилась?» – говорит,
«Да сейчас из кабака я, Где ты много плутней ввел». – «Тьфу! Несносная какая! Убирайся ж» – И пошел.
К звездоносцу-то лихому Подошел и стал с ним в ряд. Я потом к тому, к другому – Нет, – и слушать не хотят:
Мы-де знаем эти сказки! Подошла бы к одному, Да кругом толпятся маски, Нет и доступа к нему;
Те лишь прочь, уж те подскочут, Те и те его хотят, Рвут его, визжат, хохочут. «Милый! Милый!» – говорят,
Это – нежный, легкокрылый Друг веселья, скуки бич, Был сын Курочкина милый, Вечно милый Петр Ильич,
Между тем гроза висела В черной туче надо мной, – Те, кому я надоела, Объяснились меж собой:
Так и так. Пошла огласка! «Здесь, с другими зауряд, Неприличная есть маска – Надо вывесть, – говорят. –
Как змея с опасным жалом, Здесь та маска с языком. Надо вывесть со скандалом, Сиречь – с полным торжеством,
Ишь, себя средь маскарада Правдой дерзкая зовет! Разыскать, разведать надо, Где и как она живет».
Но по счастью, кров и пища Мне менялись в день из дня, Постоянного ж жилища Не имелось у меня –
Не нашли. И рады были, Что исчез мой в мире след, И в газетах объявили: «Успокойтесь! Правды нет;
Где-то без вести пропала, Страхом быв поражена, Так как прежде проживала Всё без паспорта она
И при наглом самозванстве Замечалась кое в чем, Как-то: в пьянстве, и буянстве, И шатании ночном.
Ныне – всё благополучно», Я ж тихонько здесь и там Укрывалась где сподручно – По каморкам, по углам.
Вижу – бал. Под ночи дымкой Люди пляшут до зари. Что ж мне так быть – нелюдимкой? Повернулась – раз-два-три –
И на бал влетела мухой – И, чтоб скуки избежать, Над танцующей старухой Завертясь, давай жужжать:
«Стыдно! Стыдно! Из танцорок Вышла, вышла, – ей жужжу. – С лишком сорок! С лишком сорок! Стыдно! Стыдно! Всем скажу».
Мучу бедную старуху: Чуть немного отлечу, Да опять, опять ей к уху, И опять застрекочу.
Та смутилась, побледнела. Кавалер ей: «Ах! Ваш вид… Что вдруг с вами?» – «Зашумело Что-то в ухе, – говорит, –
Что-то скверное такое… Ах, несносно! Дурно мне!» Я ж, прервав жужжанье злое, Поскорее – к стороне.
Подлетела к молодежи: Дай послушаю, что тут! И прислушалась: о боже! О творец мой! Страшно лгут!
Лгут мужчины без границы, – Ну, уж те на то пошли! Как же дамы, как девицы – Эти ангелы земли?..
Одного со мною пола! В подражанье, верно, мне Кое-что у них и голо, – И как бойко лгут оне!
Лгут – и нет средь бальной речи Откровенности следа: Только груди, только плечи Откровенны хоть куда!
Ложь – в глазах, в рукопожатьях, – Ложь – и шепотом, и вслух! Там – ломбардный запах в платьях, В бриллиантах тот же дух.
В том углу долгами пахнет, В этом – взятками несет, Там карман, тут совесть чахнет; Всех змей роскоши сосет.
Вот сошлись в сторонке двое. Разговор их: «Что вы? как?» – «Ничего». – «Нет – что такое? Вы невеселы». – «Да так –
Скучно! Денег нет, признаться». – «На себя должны пенять, – Вам бы чем-нибудь заняться!» – «Нет, мне лучше бы занять».
Там – девицы. Шепот: «Нина! Как ты ласкова к тому!.. Разве любишь? – Старичина! Можно ль чувствовать к нему?..»
«Quelle idee, ma chere! Он сходен С чертом! Гадок! Вижу я – Для любви уж он не годен, А годился бы в мужья!»
Тошно стало мне на бале, – Всё обман, как погляжу, – И давай летать по зале Я с жужжаньем – жу-жу-жу, –
Зашумела что есть духу… Тут поднялся ропот злой – Закричали: «Выгнать муху!» И вошел лакей с метлой.
Я ж, все тайны обнаружив, – Между лент и марабу, Между блонд, цветов и кружев Поскорей – в камин, в трубу –
И на воздух! – И помчалась, Проклиная эту ложь, И потом где ни металась – В разных видах всюду то ж.
Там в театр я залетела И на сцену забралась, Да Шекспиром так взгремела, Что вся зала потряслась.
Что же пользы? – Огневая Без следов прошла гроза, – Тот при выходе, зевая, Протирал себе глаза,
Тот чихнул: стихом гигантским Как Шекспир в него метал, Он ему лишь, как шампанским, Только нос пощекотал.
И любви моей и дружбы, Словно тяжкого креста, Все бегут. Искала службы, – Не даются мне места.
Обращалась и к вельможам, Говорят: «На этот раз Вас принять к себе не можем; Мы совсем не знаем вас.
Эдак бродят и беглянки! Вы во что б пошли скорей?» Говорю: «Хоть в гувернантки – К воспитанию детей».
«А! Вы разве иностранка?» – «Нет, мой край – и здесь, и там». – «Что же вы за гувернантка? Как детей доверить вам?
Вы б учили жить их в свете По каким же образцам?» – «Я б старалась-де, чтоб дети Не подобились отцам».
«А! Так вот вы как хотите! Люди! Эй!» – Пошел трезвон. Раскричались: «Прогоните Эту бешеную вон!»
Убралась. Потом попала Я за дерзость в съезжий дом И везде перебывала – И в суде, и под судом.
Там – продажность, там – интриги, – Всех язвят слова мои; Я совалась уж и в книги, И в журнальные статьи.
Прежде «Стой, – кричали, – дура!» А теперь коё-куда Благородная цензура Пропускает иногда.
Место есть мне и в законе, И в евангельских чертах, Место – с кесарем на троне, Место – в мыслях и словах.
Эта сфера мне готова, Дальше ж, как ни стерегу – Ни из мысли, ни из слова В жизнь ворваться не могу;
Не могу вломиться в дело: Не пускают. Тьма преград! Всех нечестье одолело, В деле правды не хотят.
Против этой лжи проклятой, Чтоб пройти между теснин, – Нужен мощный мне ходатай, Нужен крепкий гражданин».
«От меня чего ж ты хочешь? – Наконец я вопросил. – Ждешь чего? О чем хлопочешь? У меня не много сил.
Если бедный стихотворец И пойдет, в твой рог трубя, Воевать – он ратоборец Ненадежный за тебя.
Он дороги не прорубит Сквозь дремучий лес тебе, А себя лишь только сгубит, Наживет врагов себе.
Закричат: «Да он – несносный! Он мутит наш мирный век, На беду – звонкоголосный, Беспокойный человек!»
Ты всё рвешься в безграничность, Если ж нет тебе границ – Ты как раз заденешь личность, А коснись-ка только лиц!
И меня с тобой прогонят, И меня с тобой убьют, И с тобою похоронят, Память вечную споют.
Мир на нас восстанет целый: Он ведь лжи могучий сын. На Руси твой голос смелый Царь лишь выдержит один –
Оттого что, в высшей доле, Рыцарь божьей правоты – Он на царственном престоле И высок и прям, как ты.
Не зови ж меня к тревогам! Поздно! Дай мне отдохнуть! Спать хочу я. С богом! С богом! Отправляйся! Добрый путь!
Если ж хочешь – в извещенье, Как с тобой я речь держу, О твоем я посещенье Добрым людям расскажу».
1857
Скажите
Скажите, я вам докучаю? Скажите, я с ума схожу? У вас, – скажите – умоляю, – Не слишком часто ль я бываю? Не слишком долго ли сижу? Я надоел вам, я уверен, При вас из рук я вон, хоть брось, При вас я жалок и растерян, При вас я туп и глуп насквозь. Когда, обвороженный вами, Впиваюсь жадно я глазами В ваш ясный лик, а сам молчу – Не страшно ль вам? Вы не дрожите? Уж вам не кажется ль, скажите, Что проглотить я вас хочу? Порою зависть – эту муку – Внушает мне исподтишка Ваш столик – дерево – доска, Когда покоит вашу руку И прикасается к перстам, Которые с таким томленьем, С таким глубоким упоеньем Прижал бы я к своим устам. Тех уст иль дерева касаться Рукой, отброшенной слегка, – Вам всё равно бы, может статься, Равно холодною остаться Могла б лилейная рука. Увы! Скажите, для чего же И там мне счастья не дано, Где всё равно вам было б тоже, А мне – уж как не всё равно?
1857
На гулянье
Веет негой ночь лукавая, В небесах луна горит И, меж тучек тихо плавая, Их волшебно серебрит.
Сад тенистый с изворотами Темных липовых аллей, Сад с беседками и гротами – Полон множеством людей, –
И с июльским сладострастием На гулянье дачном здесь Дышит загородным счастием Лиц пестреющая смесь.
Огневыми бриллиантами Блещут сотни фонарей. Вот – эстрада с музыкантами! Капельмейстер-чародей
Рад смычок свой к небу взбрасывать, Скрипку вдребезги разбить, Приседать рад и приплясывать, Чтоб оркестр одушевить.
Чу! Гремят рукоплескания; Упоен народный слух, – Я один среди собрания Неподвижен, нем и глух.
Знать, одна лишь благодатная Для больной души моей Есть мне музыка понятная, – Это – музыка речей!
Звуки ясные, родимые – В царстве звучности цари, Речи так произносимые, Что прослушай – и умри!
Да меж горем и заботами В промежуточный часок Мне контральтовыми нотами Сладок женский голосок.
Да еще есть мне отрадная Музыкальность без конца: Это – музыка наглядная, Очерк милого лица.
Это – сладкая симфония, Перелитая в черты, – Это – высшая гармония В виде женской красоты!
1857
Поэту
Когда тебе твой путь твоим указан богом – Упорно шествуй вдаль и неуклонен будь! Пусть критик твой твердит в суде своем убогом, Что это – ложный путь!
Пускай враги твои и нагло и упрямо За то тебя бранят всем скопищем своим, Что гордый твой талант, в бореньях стоя прямо, Не кланяется им;
За то, что не подвел ты ни ума, ни чувства Под мерку их суда и, обойдя судей, Молился в стороне пред алтарем искусства Святилищу идей!
Доволен своего сознанья правосудьем, Не трогай, не казни их мелкого греха И не карай детей бичующим орудьем Железного стиха!
Твое железо – клад. Храни его спокойно! Пускай они шумят! Молчи, терпи, люби! И, мелочь обходя, с приличием, достойно Свой клад употреби!
Металл свой проведи сквозь вечное горнило: Сквозь пламень истины, добра и красоты – И сделай из него в честь господу кадило, Где б жег свой ладан ты.
И с молотом стиха над наковальней звездной Не преставай ковать, общественный кузнец, И скуй для доблести венец – хотя железный, Но всех венцов венец!
Иль пусть то будет – плуг в браздах гражданской нивы, Иль пусть то будет – ключ, ключ мысли и замок, Иль пусть то будет – меч, да вздрогнет нечестивый Ликующий порок!
Дороже золота и всех сокровищ Креза Суровый сей металл, на дело данный нам. Не трать же, о поэт, священного железа На гвозди эпиграмм!
Есть в жизни крупные обидные явленья, – Противу них восстань, – а детский визг замрет Под свежей розгою общественного мненья, Которое растет.
1857
При иллюминации
Праздник большой! Изукрашены здания, Ночь лучезарнее дня. Плошки и шкалики – бездна сияния! Целое море огня! Но для чего мне все эти фонарики? Я уступил бы другим Эти блестящие звездочки, шарики, – Всё предоставил бы им. Нужны мне две лишь лампады прекрасные С чистым елеем любви, Нужны мне звездочки мирные, ясные – Синие очи твои.
1857
По прочтении одного из творений Шекспира
Когда в творении великом Творца великость вижу я – Пред гениальным этим ликом Простерта ниц душа моя; Благоговейным полон страхом, Дрожу, поникнув головой, Я под торжественным размахом Шекспира мысли вековой. Несется гений огнекрылый В лучах, в пространстве голубом, – И я, подавлен этой силой, Вмиг становлюсь ее рабом. Но это рабство не обидно, – Свободы вечной в нем залог; Мое подвластье не постыдно Затем, что мой властитель – бог. Он поражает – я покорен, Он бьет – и я, приняв удар, Ударом тем не опозорен, Зане удар тот – божий дар. Могучий в громы обращает Величье сродное ему И, поражая, приобщает Меня к величью своему. Когда пред вещим на колени Я становлюсь, чело склоня, Он, став на горние ступени И молнией обвив меня, Просторожденца благородит, Раба подъемлет и сплеча Плебея в рыцари возводит Ударом божьего меча.