Владимир Бенедиктов
Стихотворения (1884 г.)
В деревне
Нива зеленым ковром покрывается,
Всё так роскошно цветет,
Солнышко ярче, весна улыбается…
Птичка так сладко поет,
Всем как-то весело, всё оживилося,
Грустно лишь мне одному.
Сердце заныло и тяжко забилося, –
Жду из Парижа жену.
Март 1859Усадьба Киньгрусть
Ф. Н. Глинке
Когда в какой-то мгле печальной
Недобрый дух меня мутил,
Вдруг Иов твой многострадальный
Меня отрадно посетил.
Уже я чувствовал терзанье
Скребущих демонских когтей
В душе тоскующей моей
И звал творца на состязанье, –
Как вдруг до сердца моего
Дошли спасительные звуки,
И стихнул грешный ропот муки
В затворах сумрачных его.
Луч веры в грудь мою проникнул.
«Опомнись!» – мне вещал творец,
И, просветленный наконец,
Я вместе с Иовом воскликнул:
«Прости меня, прости, творец!»
1859
Где он?
Посвящено Пл. Ал. Кускову
Нейдет он. Не видим мы юного друга.
Исчез он, пропал он из нашего круга.
Кручинит нас долгим отсутствием он,
Грешит, но увидим, рассеяв кручину,
Греха молодого святую причину, –
Он, верно, влюблен.
Куда б ни пошел он – неловко откинет
Страдальца туда, словно вихрем, – и хлынет
В тот берег заветный крутая волна,
Где светит предмет его дум и напева,
Предмет, в старину называвшийся дева.
Иль просто – она.
Слова ее уст он по-своему слышит
И после своей ненаглядной припишет,
Что сам из души он исторгнет своей,
Сам скажет себе, что мечта сотворила!
И думает: это она говорила!
Душа его в ней.
И, к ней относя все созвучия Гейне:
«Die Kleine, die Feine, die Reine, die Erne»,
На ней отражает свой собственный свет.
Не сами собою нам милые милы, –
Нет! Это – явление творческой силы:
В нас сердце – поэт.
1850-е годы
Любит
Ты шутила, хохотала,
Но порой, при взгляде ясном,
Тайной мысли тень мелькала
На лице твоем прекрасном.
И питались в ней тревога,
Ожиданье и забота…
И гостей тут было много,
Только не было кого-то.
Он явился, взор приветный
На него ты обратила,
И с улыбкой чуть заметной
Тихо очи опустила,
И, в задумчивости сладкой,
Из очей тех луч денницы
Пробивался всё украдкой
Сквозь поникшие ресницы;
А чтоб скрыть от злой разглядки
Алых щек огонь нескромный –
Ручка в палевой перчатке
Оправляла локон темный.
И, оправившись немножко,
Ты недвижна оставалась…
Лишь коралловая брошка
Всё сильней приподымалась.
1850-е годы (?)
Одно из двух
Мне надобно его иль огорчить ужасно
Честнейшей правдою, или схитрить, солгать.
Что ж выбрать? Первое? Но это ведь напрасно:
Он не поймет меня и станет проклинать.
Он истину сочтет за личную обиду;
Он с детства рос во лжи и в ней окаменел –
А – добрый человек! Такой почтенный с виду!
Как быть? – Он в кривизне житейской закоснел.
Попробую: начну уклончивым намеком –
Вполправды! – Он дрожит… Мне жаль его, ей-ей!
Щажу его – и лгу, и тягостным упреком
Ложится эта ложь на совести моей, –
И после я грущу, упреки эти чуя,
И от него ж вопрос наивный слышу я:
«Что с вами?» Но уж тут, чтоб не солгать, молчу я
И только думаю: «Мне грустно – от тебя».
1860
Не тот
Не тот святитель настоящий
И добрый пастырь душ земных,
Кто облачен в покров блестящий,
В сиянье камней дорогих,
Кто проклинает жизнь людскую,
А сам тельцам служить готов,
Свой любит сан, и честь мирскую,
И преклонение голов, –
Но тот, кто, саном незаметный,
Проклятьем не разя наш слух,
Огнем любви новозаветной
Скорбящих возвышает дух.
Чья жизнь – не ветошь, но обнова,
Кто сердцем понял смысл креста
И в соке мысли, в пище слова
Дает нам кровь и плоть Христа.
1860
Образец смирения
Боже! Как безумна гордость человека!
«Для меня всё в мире от начала века, –
Он сказал когда-то с дерзостью незнанья. –
Царь я всей природы, я – венец созданья,
Средь светил небесных, средь пучин эфира
Я стою с Землею в средоточье мира.
Вкруг меня вертится от зимы до лета
Солнце – мой источник теплоты и света.
Там Луна – фонарь мой, звездочки – лампадки –
Светят, чтоб всё было у меня в порядке».
– «Лжешь, гордец безумный! Лжешь, глупец надменный:
Сам с своей Землею в уголку вселенной,
Глядя только в щелку узкого оконца,
Кубарем кружишься около ты Солнца;
С Солнцем вдаль несешься – и не знаешь, где ты,
Призраки лишь только видишь – не предметы.
Лунный шар – твой спутник, а тех звезд лампады –
Океаны света, страшные громады,
При которых весь твой мир в его убранстве –
Жалкая пылинка в мировом пространстве».
Он сказал: «Я – разум: мыслю, размышляю,
Лишь инстинкт животным я предоставляю;
В рабстве их держу я, создан – быть вельможей;
Я с душой бессмертной вечный образ божий.
Для меня всевышний так весь мир устроил,
Чтоб себя я только тешил и покоил.
Вождь я грозных армий, властелин творенья!»
Вот он – полюбуйтесь – образец смиренья!
Сам себя он громко, величая, славит,
Бьет себе подобных и природу давит;
Ничего не смысля, он за бога смело
Судит и решает божеское дело!
1860
Достань!
«Да! Ты всё меня голубишь
На словах, – в них нет ли лжи?
Если ты меня так любишь,
Мне на деле докажи!»
«Всё, чего ты ни потребуй,
Рад принесть тебе я в дань».
– «Друг! Одну из данных небу
Мне ты звездочек достань!
Слушай: к новому свиданью
Ты из них мне подари
Ту, что блещет мелкой гранью
В ночь до утренней зари, –
Ту, что с неба так приветно
Смотрит, чуть не говорит
И так мило, разноцветно
Искрой радужной горит.
Чтоб чудесною прибавкой
К туалету мне блеснуть, –
Я ту звездочку булавкой
Приколю себе на грудь.
И предамся грудью этой,
Тем подарком дорогим
Освещенной и согретой,
Я объятиям твоим.
Что ж? Достанешь ли» – «Помилуй!
Как я это совершу?
Невозможно!» – «Но, мой милый,
Если я тебя прошу…»
«Не могу». – «Меня погубишь
Ты отказом… Стало быть, –
Ты не любишь, да, не любишь, –
Может всё любовь добыть.
Немогущий!.. Что в нем проку?
Ты моги! Ты должен мочь.
На три дня даю я сроку,
А не то – навеки прочь!»
День – другой прошел. Несчастный
Горевал, бродил, как тень.
С торжеством к своей прекрасной
Он пришел на третий день.
Чем-то радостным отмечен,
Смелый взор его блистал.
Вмиг он был вопросом встречен:
«Что ж? Достал?» Ответ: «Достал!»
И глаза он к небу вскинул,
И со звездочкой внутри
Из кармана ларчик вынул,
И открыл его: «Смотри!
Видишь: в золоте, в эмали,
Блеском радужным полна
Эта звездочка… Она ли?»
– «Ах, мой друг! – Она! Она!
Я – души твоей царица,
Любишь ты, спокойна я,
Это – чудная вещица!
Это звездочка моя!
Эту искру – блестку ночи –
Ты достал, герой, гигант!»
И впивались милой очи
В ей врученный бриллиант,
И застежка дорогая,
С ценным камнем посреди,
Ярко вспыхнула, блистая,
У прелестной на груди.
1860
Подражание испанскому
Только б ты, кого так пылко
Я люблю, – была со мной,
Ты да хересу бутылка,
Ты да конь мой вороной,
Ты да добрая сигара,
Ты да меткое ружье,
Ты да звонкая гитара –
Вот всё счастие мое!
Легким станом, ножкой ловкой
Ты мне гибельно мила,
Ты глядишь такой плутовкой,
Что с ума меня свела.
Ты танцуешь – упоенье!
Каждый нерв во мне дрожит;
Юбки сборчатой круженье
Всю мне голову кружит.
Как в качуче это тельце
Ты совьешь да перевьешь –
Замков гордого владельца
Прямо в плен меня ведешь.
Взвейся ж выше в вихре пляски,
В позе неги и любви
И хоть только до подвязки
Видеть ножки дай свои!
1860
Пора!
(По поводу римских проклятий)
О христиане, братья, братья!
Когда ж затихнет гул проклятья?
Когда анафемы замрут?
Пора! Мы ждем. Века идут.
Учитель, преданный распятью
И водворявший благодать, –
Христос – учил ли вас проклятью?
Нет! Он учил благословлять,
Благословлять врага, злодея,
Гореть к нему любви огнем
И, о заблудшем сожалея,
Молиться господу о нем.
А вы? – Вы, осуждая строго
Co-человека своего,
Пред алтарем, во имя бога
Зовете кару на него.
Вы над душой его и телом
Готовы клятвы произнесть,
Каких в пылу остервенелом
Сам ад не в силах изобресть.
И вам не страшно имя божье
Взять на язык, хулу творя?
Навет на бога – при подножье
Его святого алтаря!
Кощунство в храме благодати!
Уж если клясть вы рождены –
Не богом проклинайте братии,
А черным автором проклятий,
Что носит имя Сатаны!
И вам же будет посрамленьем,
Коль проклинаемый ваш брат
Ответит вам благословеньем,
Сказав: «Не ведят, что творят!
1860
Затмение
«Экое диво! Клим Сидорыч! Глянь из оконца!
В полдень стемнело, ей-богу! Ведь убыло солнца.
В небе ни тучки, ни-ни… то есть – пятнышка нету, –
Ради чего ж недоимка господнего свету?»
– «Эх, голова, голова! Ничего-то не знает.
Временем это затменье такое бывает».
– «Эва! – А кто ж там на солнце потемки наводит?»
– «Это, по книгам, вишь – солнце за месяц заходит».
– «Полно, Клим Сидорыч! Эк ты неладно ответил!
Солнце ведь – светлое солнце, и месяц-то светел, –
Как же бы сталось, что свет как со светом сдвоится –
Не светлоты прибывает, а темень родится?»
– «Истинно так. Не хули моего ты ответа!
Верь аль не верь, а и свет пропадает от света.
Ну, да, примером, – ты в толк не возьмешь ли скорее?
Ум – дело светлое, разум – еще и светлее,
А в голове-то ведь темно становится разом,
Если случится, что ум в ней заходит за разум».
1860
Пляска
В улику неправд был Израилю дан
Предтеча – креститель Христа – Иоанн.
«О Ирод, – взывал он, – владыко земной!
Преступно владеешь ты братней женой».
Глагол Иоанна тревожил царя
Досадным укором, но, гневом горя,
Царь Ирод смирял свое сердце над ним –
Зане Иоанн был народом любим, –
И долго в темнице предтеча сидел,
И царь над ним казни свершать не хотел, –
Тем паче, что в дни испытаний и бед
Нередко его призывал на совет.
И молчит Иродиада,
Втайне яростью дыша, –
В ней глубоко силу яда
Скрыла женская душа.
Лишь порой, при том укоре,
Вдруг в чертах ее и взоре
Проявляется гроза.
Жилы стянуты над бровью,
И отсвечивают кровью
В злобном выступе глаза.
Месть ехидны палестинской
Зреет… Мысль проведена –
И усмешкой сатанинской
Осклабляется она.
О пророк! За дерзновенье
Ждет тебя усекновенье.
За правдивые слова,
За святую смелость речи –
У крестителя-предтечи
Отсечется голова!
В царский праздник пир был велий.
Вечер. Трапеза полна.
Много всяческих веселий,
Много брашен, пряных зелий
И янтарного вина.
Весел Ирод, – царской лаской
Взыскан двор… Но царь глядит, –
Кто ему искусной пляской
В этот вечер угодит?
Струн кимвальных мириады
Потряслись… Отверзлась дверь –
И внеслась Иродиады
Соблазнительная дщерь.
Пляшущая плавает роз в благоухании,
В пламени зениц ее – сила чародейская,
Стан ее сгибается в мерном колыхании –
Стройный, как высокая пальма иудейская;
Кудри умащенные блещут украшеньями
Перлов, камней царственных, радужно мерцающих;
Воздух рассекается быстрыми движеньями
Рук ее, запястьями звонкими бряцающих.
Вихрем вдруг взвилась она – и, взмахнув
прельстительно
Легкими одеждами звездно-серебристыми,
Стала вдруг поникшая пред царем почтительно,
Взор потмив ресницами трепетно-пушистыми.
И плясавшую так чудно
Царь готов вознаградить,
И клянется безрассудно
Ей – что хочет – подарить.
Требуй, дочь Иродиады,
Той убийственной награды,
Что утешна будет ей –
Злобной матери твоей!
«Царь! Ты видел пляску-чудо,
Так обет исполни ж свой –
Подавай плясунье блюдо
С Иоанна головой!
И, пустивший зло в огласку,
Вестник правды меж людей
Заплатил за эту пляску
Честной кровию своей!
Пусть ликует в силах ада
На земле Иродиада!
В божьем небе твой престол.
Здесь безглавье есть венчанье
За святое немолчанье,
За торжественный глагол.
Пляска смерти завершилась, –
Голова усечена.
Кончен пир. Угомонилась
Змеедушная жена.
Но рассказывали люди,
Что святая голова
Повторяла и на блюде
Те же смелые слова.
1860
Рыцарь
После тщетных похождений
И бесплодных бранных дел
Храбрый рыцарь к мирной сени
Возвратиться захотел.
И пришел он невеселый
На домашнее житье,
Бросил в угол меч тяжелый,
Щит свой, латы и копье.
«Что?» – друзья его спросили.
«Всё пропало, – говорит, –
Не щадил трудов, усилий
И – увы! – стыдом покрыт,
Уподоблен Дон-Кихоту,
А в сраженьях был велик,
Наезжал, рубил с налету –
Только цели не достиг».
«За какую ж Дульцинею
Ты сражался?» – был вопрос.
«Всё на свете – прах пред нею, –
Рыцарь гордо произнес. –
Свет красавицу такую
Должен чтить. Из дам его
Взял я истину святую
В дамы сердца моего.
Чистый вензель этой дамы
На щите моем горел.
Я из боя в бой, упрямый,
За нее стремглав летел.
Дело истины – не шутка!
На меня подъяв мечи,
Шли гиганты предрассудка,
Заблужденья силачи,
Шли толпой, стеной восстали,
Пред числом – я изнемог,
И безумцы хохотали,
Слыша мой в паденье вздох.
Но меня не то смущает,
Что потеряна борьба, –
Нет, мне сердце сокрушает
Человечества судьба».
Рыцарь! Выслушай спокойно:
Сам себя ты осудил.
Острый меч твой непристойно
Делу истины вредил.
Ты, герой, в движенье скором
Наступательных шагов,
Сам назойливым напором
Раздражал ее врагов.
Меч булатный ей не нужен,
Не нужна ей кровь врага,
Терпеливо безоружен,
Кроток, тих ее слуга.
Он не колет, он не рубит, –
Мирно шествуя вперед,
Побеждает тем, что любит,
И смиреньем верх берет.
1860
Венок кесаря
Чтит Юлия Кесаря римский Сенат,
Народ его чтит – и в знак почести новой
Венок на него возлагают лавровый,
И праву носить его Кесарь так рад!
Он лучшей награды не хочет, не просит,
Всегда он венок на главе своей носит.
Он всюду в венке – на пиру ли сидит,
Стоит ли пред войском, идет ли на форум,
Особенно ж там, где сверкающим взором
Он прелести женские хищно следит.
Зачем он всегда тем венком накрывался –
Он другу в беседе однажды признался.
«Вот, видишь ли, лысина злая моя
Меня сокрушила, – сказал он, – и сзади
Волос я всё ко лбу зачесывал пряди,
Ровнял, выправлял их и мучился я.
И, склонность имея к любовным затеям,
В насмешку плешивым был зван любодеем.
Теперь мне так кстати наградный венок, –
Им мой недостаток природный исправлен
И я от несносной прически избавлен,
С которою прежде и сладить не мог.
Волос моих лавры прикрыли утрату, –
Спасибо народу! Спасибо Сенату!»
1860
А мы?
Над Римом царствовал Траян,
И славил Рим его правленье,
А на смиренных христиан
Возникло новое гоненье,
И вот – седого старика
Схватили; казнь его близка,
Он служит сам себе уликой:
Всё крест творит рукою он,
Когда на суд уж приведен
К богам империи великой.
Вот, говорят ему, наш храм
И жертвенник! Пред сим кумиром
Зажги обычный фимиам –
И будешь жив отпущен с миром.
«Нет, – отвечает, – не склонюсь
Пред вашим идолом главою
И от Христа не отрекусь;
Умру, но с верою живою!
Прочь, искушенье ада! Прочь,
Соблазна демонские сети!»
Вотще хотят жена и дети
Его упорство превозмочь,
И заливаются слезами,
И вопиют они, скорбя:
«Склонись – и жить останься с нами!
Ведь мы погибнем без тебя».
Не увлекаясь их речами,
Глух на родные голоса,
Стоит он, впалыми очами
Спокойно глядя в небеса.
Его чужие сожалеют,
О нем язычники скорбят,
Секиры ликторов коснеют
И делом казни не спешат.
Он был так добр! – Ему вполслуха
Толпа жужжит и вторит глухо:
«Склонись! Обряд лишь соверши –
Обряд! Исполни эту меру,
А там – какую хочешь веру
Питай во глубине души!»
– «Нет, – возразил он, – с мыслью дружны
Слова и действия мои:
На грудь кладу я крест наружный,
Зане я крест несу в груди.
Нет! Тот, кому в составе целом
Я предан весь душой и телом,
Учитель мой, Спаситель мой,
Мне завещал бороться с тьмой
Притворства, лжи и лицемерья.
Я – христианин; смерть мне – пир, –
И я у райского преддверья
Стою средь поднятых секир.
Тот обречен навеки аду,
Злой раб – не христианин тот,
Кто служит мертвому обряду
И с жертвой к идолу идет.
Приди, о смерть!» – И без боязни
Приял он муку смертной казни,
И, видя, как он умирал,
Как ясный взор его сиял
В последний миг надеждой смелой, –
Иной язычник закоснелый
Уже креститься замышлял.
А мы так много в сердце носим
Вседневной лжи, лукавой тьмы –
И никогда себя не спросим:
О люди! христиане ль мы?
Творя условные обряды,
Мы вдруг, за несколько монет,
Ото всего отречься рады,
Зане в нас убежденья нет,
–
И там, где правда просит дани
Во славу божьего креста,
У нас язык прилип к гортани
И сжаты хитрые уста.
1860
Деревенский мальчик
Мимо разбросанных хижин селенья,
Старую шапку на брови надвинув,
Шел я, глубокого полн размышленья,
Сгорбясь и за спину руки закинув.
Нес я труднейших вопросов громады:
Как бы людей умирить, успокоить,
Как устранить роковые преграды
И человечества счастье устроить.
Против меня в своей грязной сорочке
Весело шел деревенский мальчишка,
С летним загаром на пухленькой щечка
Бойко смотрел и смеялся плутишка.
Смех уж готов, а еще нет минуты –
Плакал он, – слезок следы не исчезли.
Светлые волосы, ветром раздуты,
Мягко-льняные, в глаза ему лезли;
Он отряхал их, головкой мотая,
Весь он родимым был братцем здоровью, –
И приближался, лукаво моргая
Синеньким глазом под белою бровью.
Солнце удвоило жар с освещеньем
После минувшей недели ненастья.
Мальчик при этом был весь воплощеньем
Жизни беспечной и дерзкого счастья.
Даже при мне – при степеннейшем муже –
Босой ножонкой отважно он топал,
Мутную воду разбрызгивал в луже
И всеторжественно по грязи шлепал.
«Друг! Отчего ты так весел?» – ребенка
Важно спросил я. Без робости глядя
И засмеявшись в глаза мне, презвонко
Он отвечал: «Ты – смешной такой, дядя!»
1860
Борьба
Таков, знать, богом всемогущим
Устав дан миру с давних пор:
Всегда прошедшее с грядущим
Вело тяжелый, трудный спор,
Всегда минувшее стояло
За свой негодный старый хлам
И свежей силы не пускало
К возобновительным делам;
Всегда оно ворчало, злилось
И пело песню всё одну,
Что было лучше в старину,
И с этой песнью в гроб валилось,
И над могилами отцов,
Зарытых бодрыми сынами,
Иная жизнь со всех концов
Катилась бурными волнами.
Пусть тот скорей оставит свет,
Кого пугает всё, что ново,
Кому не в радость, не в привет
Живая мысль, живое слово.
Умри – в ком будущего нет!
Порой средь общего движенья
Всё смутно, сбивчиво, темно,
Но не от мутного ль броженья
Творится светлое вино?
Не жизни ль варвар Риму придал,
Когда он опрокинул Рим?
Где прежде правил мертвый идол,
Там бог живой поставлен им.
Там рыцарь нес креста обновы
И гибнул с мыслью о кресте.
Мы – тоже рыцари Христовы
И крестоносцы, да не те, –
Под средневековое иго
Уже не клонится никто.
И хоть пред нами та же книга,
Но в ней читаем мы не то
И новый образ пониманья
Кладем на старые сказанья…
И ныне мы пошли бы в бой –
Не ради гроба лишь святого,
Но с тем, чтоб новою борьбой
Освободить Христа живого!
1859 или январь 1860
Возмутитель
Они себе спокойно жили.
И в теплоте грехов своих,
Тучнея телом, не тужили,
Что духа правды мало в них.
Они средь общего недуга
И развращенья своего
Взаимно берегли друг друга,
Не выдавая никого.
И мнилось – счастья дождь перловый
Там всех во мраке орошал,
Но к ним собрат явился новый
И мирно жить им помешал.
Душою честной, сердцем правым
Он возлюбив не мрак, но свет,
Не шел на сборище к лукавым
И к нечестивым на совет.
Он против зла восстал с уликой,
Вступясь за правду и закон,
Восстал – и тем соблазн великой
Распространил повсюду он, –
И отшатнулся каждый житель
Тех мест нечистых от него,
И все кричат: «Он – возмутитель!
Схватить! Связать! Изгнать его!»
А помните – народом чтима,
Средь богом избранных земель,
На торжище Ерусалима
Была заветная купель.
И с каждой срочною денницей
То место некто посещал,
И чудотворною десницей
В купели воду возмущал;
И тот, кто первый погружался
В те возмущенные струи, –
От злых недугов исцелялся
И силы обновлял свои.
Тот благодатный посетитель…
Скажите, люди: кто он был?
И он был также возмутитель, –
Он воду грешников мутил.
Но были дни тогда иные,
И на целителя того
Там не кричали те больные:
«Схватить! Связать! Изгнать его!»
1859 или 1860 (?)
Искусство и природа
Смирись перед творцом природы,
Простершим в безднах неба своды,
О смертный! – осенен венцом
Науки, разума и чувства,
О целях судишь ты искусства –
Но ты ли был его творцом?
О нет, – в рассаднике Эдема
Еще не появлялся ты,
А на земле уже поэма
Слагалась вечной красоты.
Не до тебя ль чертог свой отчий
Установив, верховный зодчий
Бессмертной славою сиял?
В безмерной храмине эфира
Не до тебя ль художник мира
Писал картины и ваял?
И, взяв в пространстве, мглой покрытом.
Кисть света и сказав: «Гори!» –
Прошел по небу колоритом
Предвечной утренней зари,
И солнце вспыхнуло пожаром,
И, детский вид свой округля,
Запеленалась водным паром
Новорожденная земля, –
И в каплях слез благоговейных
Вода, хладея, потекла
И в углубившихся бассейнах
Блестящим зеркалом легла, –
И над водами дух природы
Промчался, бурной мощи полн, –
И всколыхнувшиеся воды
Заговорили шумом волн,
И их чтоб слышать разговоры –
Под светлым куполом небес,
Прорвав подземные затворы,
Над долом выдвинулись горы,
Над почвой вытянулся лес, –
И лес свой подал шумный голос,
Лист перемолвился с листком,
И встрепенулось всё кругом:
И с золотой щетинкой колос,
И травка с чутким стебельком, –
И было всё уже готово –
Подножье жизни и престол;
Адама нет, но есть уж слово,
Нет человека – есть глагол,
Есть красота, лучи, улыбка,
И солнца свет, и тень ветвей,
И резво плещущая рыбка,
И с звонкой трелью соловей.
Уже и зверь неукротимый
В дубравной чаще пробежал,
А человек еще незримый
В зерне грядущего лежал.
Искусство в боге начиналось
С природой вместе – заодно.
Художник смертный! Что ж осталось
И что в удел тебе дано?
Одни ль природе подражанья
Да списков слабые черты
С ее достойной обожанья
Нерукотворной красоты?
Но тут при сходстве самом близком
Ты не достигнешь торжества, –
Твой труд всё будет мертвым списком
С живой картины естества.
В замену лиц ты дашь мне маски –
И, взяв природу в образец,
Где ты возьмешь такие краски,
Какие розлил в ней творец?
Нет! Тот художник бесконечный,
– Земли и неба царь предвечный,
По изволенью своему
Тебя поставил на свободе
Не подражателем природе,
Но подражателем – ему.
Рука слаба и средства малы,
Но, при стремлении святом,
В душе ты носишь идеалы
И воплощаешь их потом.
В порывах творческих мечтаний
Свершая огненный полет,
В кругу волшебных начертаний
Ты ищешь новых сочетаний,
Каких природа не дает.
На что ей амвра фимиамов?
На что ей цирк и пантеон?
В ней нет дорических колонн,
Ни микеланджеловских храмов,
Ни рафаэлевских мадонн.
Не из природы ты их вынул,
Но, взяв их из души своей,
Ты мысль свою в природу вдвинул,
Внедрил свою идею в ней.
Служи ж творцу как жрец избранный,
Природы в храмине пространной,
Где всё, что господом дано,
Чем полн сей дом богослуженья,
Сквозь таинство преображенья
0 В твоей груди проведено.
И в благодарности смиренной
Сознай, что мощный царь вселенной,
Чтоб приобщить тебя к себе,
Отмежевал в сей жизни бренной
Участок творчества тебе!
Ноябрь (?) 1860
