Что ж делать? – Судьба приказала Им вечно друг друга терзать. Их брачная доля связала, Узла их нельзя развязать.
Сожительство тяжко обоим, Где ж брака высокая цель? А мучить друг друга легко им: Всё общее – дом и постель.
И всюду они неразлучны, Друг на друга злобно глядят, Взаимно несносно-докучны, Ревниво друг друга следят.
Им страшно, чтоб, рано иль поздно От «вместе» успев ускользнуть, Минуты блаженного «розно» Из них не вкусил кто-нибудь.
Стараясь во всем поперечить Друг другу и въявь и тайком, Стремятся свой ад обеспечить, Несчастье сберечь целиком.
И, скрежетом брани, проклятья Наполнив и ночи и дни, Печально смыкают объятья И верны друг другу они.
Приходит уж старость и древность, Уж искры угасли в крови, А всё еще глупая ревность Грызет их в насмешку любви.
Посмертного злого недуга В томленье, средь мук без числа, Две жизни изводят друг друга… А брака законность цела.
1858
Наоборот
Набросать мне недавно случилось Повесть, что ли, в десяток страниц, Где немало на сцену явилось Мною вольно придуманных лиц. Много качеств нелестных я роздал Этим лицам и тем наконец Был доволен, что сам я их создал И что, как я ни плох, но – творец, – Что я в очерках вывел фигуры, Отразив в них подобье людей, Наугад, наизусть, без натуры, Артистической силой моей. Что же вышло? – Сказали иные, Что обиды я им наношу, Что пишу с них портреты живые, С лиц их копии только пишу. Нет, голубчики! В деле нечистом Вы ж обиду наносите мне, Называя меня копиистом, Где я был сочинитель вполне. Сами будучи гадки и низки В непригожих натурах своих, Вы собой мне подсунули списки С самородных фантазий моих. Наобум где рисунок творится – Виновата ль художника блажь, Что природа сама тут ложится Под летучий его карандаш?
1858
Над гробом О. И. Сенковского
И он угас. Он блеском парадокса Нас поражал, страдая и шутя, – И кто порой невольно не увлекся Его статьей, как лакомством дитя?
Не дети ль мы!.. Оправив прибауткой Живую речь, с игрушкой и с лозой, Он действовал порой научной шуткой, Порою – в смех завернутой слезой,
И средь трудов болезненных и шуток, В которых жизнь писателя текла, Смерть, уловив удобный промежуток, Свой парадокс над ним произнесла.
К числу потерь еще одну причисли, Убогий свет! Ликуй, земная тьма! Еще ушел один служитель мысли, Друг знания, с светильником ума.
Ушел, умолк – навек, без оговорок. Прочтем слова последних тех «Листков». Что он писал!.. Ведь для живущих дорог И свят завет передмогильных слов.
Он там сказал: «Всё приводите в ясность! Не бойтесь! Все иди на общий суд! Нас оградит общественная гласность От тайных язв и ядовитых смут».
Он осуждал тот взгляд тупой и узкой, Что видит зло в лучах правдивых дум; Невежеству и мудрости французской Он воспрещал давить наш русский ум.
Он уяснял голов тех закоснелость, Которым сплошь – под навык старых лет – Родной наш ум является как смелость, Как дерзкий крик, идущий под запрет.
Он говорил: «Друзья! Не заглушайте Благих семян! Не тьмите нам зарю, И нам читать и мыслить не мешайте На пользу всем, в служение царю!»
Живущий брат! Пошли же на прощанье Отшедшему, что между нами смолк, Привет любви, и помни: завещанье Умершего есть для живущих долг.
Не преграждай благих стремлений века И светлых искр мышленья не туши! Дай нам понять значенье человека! Дай видеть нам бессмертие души!
Март 1858
Из. Л. Гринберг
С какой-то невольною грустью, в тиши, Возводится взор мой уныло На всё, что исполнено сердца, души И так привлекательно, мило, На всё, что, вращаясь в сем мире пустом Под ясной небес благодатью, Отмечено в обществе божьим перстом – Живого таланта печатью, На всё, что рождает у нас на глазах Чистейшие слезы участья, На всё, что под солнцем достойно всех благ, Всех радостей, всякого счастья… Я знаю, как редко дается в удел Достоинству в мире награда; Не так всё творится средь жизненных дел, Как было бы, кажется, надо. Два сердца созвучные порознь идут; В разрыве – две дружные доли, А в вечном союзе друг друга клянут Две жертвы условной неволи. Красивый свой венчик любовно склоня, Как часто цветок золотистый Готов перевиться вкруг дикого пня, Корою одетого мшистой! Порою он спрячется в чаще лесной Да в сумраке там и заглохнет; На камни вдруг выпадет дождь проливной, А травка от жажды иссохнет. Над грязью играет там солнечный луч, Над зыбью болотной он блещет, А нива зернистая градовых туч Под грозною мглою трепещет. Напрасна мольба и бесплодна борьба: Бесчувственно вплоть до предела Ведет с непонятным упрямством судьба Свое непонятное дело. И, трепетно вами любуясь подчас, Все жребии высмотрев строго, С сердечной боязнью смотрю я на вас – И думаю, думаю много.
9 мая 1858
Горная дорога
Что за дым клубящийся тут бродит Ощупью по каменным твердыням? Где тот горн, откуда он исходит, – В дольней мгле иль в небе темно-синем?
Чем покрыты страшных стен раскаты Там – вдали? Какими пеленами? Словно пух лебяжий, неизмятый Пышно лег над этими стенами.
Объясните, что всё это значит? По уступам, с бешеною прытью, Серебро расплавленное скачет, Тянется тесьмою или нитью, Прыщет, рвется, прячется – и снова, Раздвоясь и растроясь, готово Прядать, падать, зарываться в глыбах И сверкать в изломах и в изгибах.
Что за лента между масс гранита Снизу вверх и сверху вниз извита И, вращаясь винтовым извивом, Стелется отлого по обрывам?
Нет! Не грозных цитаделей крепи Предо мною, это – Альпов цепи. То не стен, не башен ряд зубчатых, Это – скалы в их венцах косматых.
То не рвы, а дикие ущелья, Рытвины, овраги, подземелья, Где нет входа для лучей денницы. То пещеры, гроты – не бойницы.
То не дым мне видится летучий, – То клубятся дымчатые тучи – Облака, что идут через горы, И как будто ищут в них опоры, И, прижавшись к вековым утесам, Лепятся по скатам и откосам.
То не пух – постелей наших нега, – Это – слой нетоптаного снега, Целую там вечность он не тает; Вскользь по нем луч солнца пролетает, Лишь себя прохладой освежая И теплом тот снег не обижая. Не сребро здесь бьет через громады, Рассыпаясь, – это – водопады.
То не лента вьется так отлого По стремнинам грозным, а дорога.
Лето 1858
После
То на горе, то в долине, Часом на палубе в море – Весело мне на чужбине, Любо гулять на просторе. После ж веселья чужбины, Радостей суши и моря – Дайте родной мне кручины! Дайте родимого горя!
Лето 1858 (?)
Ничего
Братцы! Беда! Вот сближается с нашим фрегатом, Высясь горою над ним, роковая волна, Круто свернулась и страшным, тяжелым накатом, Мутно-зеленая, с ревом подходит она; Кажется, так и накроет, сомнет и проглотит, Мир наш плавучий, как щепку, вверх дном поворотит… Грянула… Хвать через борт!.. Миг удара приспел… В скрепах, в основах своих весь фрегат заскрипел, Вздрогнул, шатнулся, хлестнула по палубной крыше Пена, а брызги кругом так и душат его… Замер… Кончается… Люди! Безмолвствуйте! Тише! Тс! Он подъемлется грудью всё выше, всё выше – И на хребет той волны наступил… Ничего!
Лето 1858 (?)
И. А. Гончарову
Недавно, странник кругосветный, Ты много, много мне чудес Представил в грамотке приветной Из-под тропических небес. Всё отразилось под размахом Разумно-ловкого пера: Со всею прелестью и страхом Блестящих волн морских игра, Все переломы, перегибы, И краска пышных облаков, И птичий взлет летучей рыбы, И быт пролетный моряков, Востока пурпур и заката И звезд брильянтовая пыль, Живое веянье пассата И всемертвящий знойный штиль. За эти очерки в отплату Хотел бы я, свой кончив путь И возвратясь теперь, собрату Представить также что-нибудь. Оставив невскую столицу, Я тоже съездил за границу, Но, тронув море лишь слегка, Я, как медведь гиперборейской, Чужой средь сферы европейской, На всё смотрел издалека. Я видел старые громады Альпийских гор во весь их рост, В странах заоблачных каскады, И Сен-Готард, и Чертов мост. Кому же новость – эти горы? Я видел их картинный строй, Уступы, выступы, упоры; Чрез целый горизонт порой, Игрой всех красок теша взоры, Тянулись в блеске их узоры – Казалось, в небе пир горой… Но что сказать о них? Спокойны Подъяты в ужас высоты; В венце снегов, они достойны Благоговейной немоты. К сравненьям мысли простираю… Но что мне взять в подобье им Пред тем, кто, бурями носим, Ходил в морях от края к краю? Я соблазняюсь и дерзаю Прибегнуть к образам морским: Гора с горой в размерах споря И снежной пенясь белизной, Вдали являлась предо мной В твердыню сжавшегося моря Окаменелою волной, Как будто, ярой мощи полны, Всплеснулись к небу эти волны, И, поглощая прах и пыль, Сквозь тучи хлынув в высь лазури, Оцепенели чада бури, И вдруг сковал их вечный штиль, И, не успев упасть, нависли В пространстве, – над скалой скала И над горой гора, как мысли, Как тени божьего чела.
30 сентября 1858
Привет старому 1858-му году
А! Новый! – Ну, милости просим. Пожалуйте. – Только уж – нет – Не вам, извините, приносим, А старому году привет.
Характер ваш нам неизвестен, Вы молоды слишком пока, – А старый и добр был, и честен, И можно почтить старика.
К чему же хитрить, лицемерить, Заране сплетая вам лесть? Нам трудно грядущему верить, Мы верим тому, что уж есть.
А есть уже доброго много, От доброго семени плод Не худ будет с помощью бога. Не худ был и старенький год.
По солнцу он шел, как учитель, С блестящей кометой на лбу, И многих был зол обличитель, – С невежеством вел он борьбу.
И мир был во многом утешен И в прозе, и в звуке стиха, А если в ином был он грешен, Так где же и кто ж без греха?
Да! В медные головы, в груди Стучит девятнадцатый век. Внизу начинаются люди, И есть наверху Человек.
Его от души поздравляем… Не нужно его называть. Один он – и только, мы знаем, Один он – душа, благодать.
Один… за него все молитвы. Им внешняя брань перешла В святые, крестовые битвы С домашнею гидрою зла.
Декабрь 1858
Автору «Капли» (ответ на привет)
Нет, не страшусь я гонителей гневных, Стану пред ними я твердой скалой, Вновь ободрен, укреплен похвалой, Слышимой мною из уст псалмопевных, Льющейся целым потоком огня С арфы Давидовой вдруг на меня.
Буду ли ранен с противными в споре? Язв к исцеленью мне подал елей Тот, кто в таинственной «капле» своей, Капле единой, глубокой, как море, С дивным наитьем божественных сил Вечные тайны небес отразил.
И, открывая нам неба картины, Брызнул нам в душу любви кипятком, Матери-девы чистейшим млеком, Кровью Христовой, слезой Магдалины, Словом, которым, подвигнув уста, Спасся разбойник на древе креста.
Что наша слава? Во мраке забвенья Сгибнет, истлеет наш бренный венец, Ты ж провещал нам, библейский певец, Слово бессмертья, глагол откровенья, Слово, под коим негорько страдать! «Тот не умрет, в ком жива благодать!»
1858
Бедняк
О господи! Милостив буди! Лишенья меня изъедают. Ведь есть же блаженные люди – В тюрьму за долги попадают. Те люди, избавясь пристойно От горькой, несносной свободы, Под кровом тюремным спокойно Сидят себе целые годы. Даются ж им милости неба! Их кормят готовою пищей, А я-то, несчастный, без хлеба Скитаюсь – отъявленный нищий! О всем, что там тленно и ложно, Вдали от людских приключений Им там философствовать можно Без всяких земных развлечений. Пошел бы большими шагами Под сень я железных затворов, Да как запастись мне долгами? И где мне добыть кредиторов? Не верят! Как сердцу ни больно, Взаймы не возьмешь ниоткуда, И чист остаешься невольно… А чистым быть бедному худо.
О господи! Милостив буди! Во всех городках и столицах Ведь есть же счастливые люди: Лежат безмятежно в больницах. Конечно, не то что уж в барстве, А всё же не алчут, не жаждут; Иные на легком лекарстве Живут, да не очень и страждут. Есть пища, кровать с одеялом, Халат и колпак есть бумажный, Броди себе зря, с перевалом, Да туфлями хлопай преважно! Не знай ни труда, ни тревоги! Ничем тебя там не заботят, А ляжешь да вытянешь ноги – И гроб тебе даром сколотят. Из нищих великого круга В больницу пошел бы я смело, Так нет никакого недуга – Здоровье меня одолело! Не примут! – И вот, поневоле, По улицам бродишь покуда… И видишь, что в нищенской доле Здоровым быть бедному худо.
О господи! Милостив буди! Посмотришь – иные воруют, Иные способные люди Живут грабежом да пируют, Иные в пещере, в берлоге Гнездятся, в лес выйдут и свищут, И в ночь на проезжей дороге Поживы от ближнего ищут. Найдут – и в чаду окаянства Пошла удалая потеха, С разгулом кровавого пьянства И с грохотом адского смеха. Чем век мне бродить попрошайкой С мешком от порога к порогу, Пошел бы я с буйною шайкой Туда – на большую дорогу, Пошел бы гулякой веселым На праздник, на пир кровопийства, Взмахнул кистенем бы тяжелым И грянул бы песню убийства, Дней жизненных в чет или нечет Сыграл бы… пусть петля решает!.. Пошел бы – да сердце перечит, Сыграл бы… да совесть мешает! И вот – не без тайного вздоха Сквозь слезы я вижу отсюда, Что с сердцем несчастному плохо, Что с совестью бедному худо.
1859
Разговор
«Сидорыч! Здравствуй! Трудишься? Бог помочь! Как поживаешь?» – «Здорово, Пахомыч! Вот, как ты видишь, живу помаленьку. Как-то бог вашу хранит деревеньку?» – «Плохо, кум, плохо: все наши товары – Голод да холод, их полны амбары. Щей нет, водицу гнилыми сетями Ловим в котел и хлебаем лаптями. Только гляди, чтоб и ту не раскапать Сквозь прошлогодний изношенный лапоть. Где ни посмотришь – тут наго, там босо, Солнце глядит на поля наши косо, Нету от божьего неба согревы, Нет благодати на наши посевы. Кум, расскажи-ка, ведь ты с господами Ездил в неметчину, был за морями? Там, говорят, мужички богатеют, Косят да жнут, а не пашут, не сеют, Царства там мелки, царьки и подавно, Ну, а насчет прокормления – славно! Нашему ж брату это уж больно, Зависть берет, и поропщешь невольно. Ох, прогневили мы бога. Поди же! Солнышко, стало быть, к немцам-то ближе, К ним и становится прямо, не боком, Хлеб-то и в колос идет уж с припеком; Вот мужичку-то и можно лениться, Где без труда из земли всё родится, Жатва сама где привалит к овину. Сидорыч, так ли?» – «Да, так – вполовину. Всяко бывает, у всех своя доля. Есть благодать и у нашего поля. Озимь у нас, а у них яровое – Дело-то, впрочем, и там трудовое. Нет, брат, и там не по щучью веленью Жатва бывает; с проклятою ленью Сытым не будешь, ведь люди – не птицы. Взглянешь: клочка там нет праздной землицы – Всё в обработке, а сбыт, как по струнке, Верный: туда и сюда – по чугунке. Пьянствуют меньше; оно и не диво – Пьют они больше немецкое пиво. Если в ином и не так мы богаты – Сами ж, Пахомыч, мы в том виноваты. Ну, а завидовать в милостях неба Им не должны мы: ведь черного хлеба Корочки там я не мог допроситься, – Нет, да и только. А нам обходиться Как без него – без родной своей пищи? Небо немецкое, точно, почище, Ну и цветочки там гуще и краше, Время их летнее лучше, чем наше. Что говорить! – А зима-то? Зима-то? Снегом ли наша земля не богата? Хватит морозец, представить ты можешь, – Выйдешь да в дровни скотинку заложишь, Ну и пошел, как дорожку пригладит; Их же край теплый зимой и подгадит. Нет ни снежинки. Глядишь, – безобразно! Только всё сыро, дождливо и грязно. Русской зимы не далось иноземцам. Ты б, куманек, не завидовал немцам И не роптал бы, когда бы увидел, Как их зимой-то господь пообидел».
1859
Чертова башня (Легенда)
Старинного замка над Рейна водой Остался владетелем граф молодой. Отец его чтим был за доблесть в народе И пал, подвизаясь в крестовом походе; Давно умерла его добрая мать, – И юный наследник давай пировать!
Товарищей много, чуть свистни – гуляки Голодною стаей бегут, как собаки; С утра до полночи, всю ночь до утра – Развратные сборища, пьянство, игра… Игра!.. Вдруг – несчастье… граф рвется от злости: Несчастного режут игральные кости.
На ставке последней всё, всё до конца – И замок, и мрамор над гробом отца! Граф бледен, мороз пробегает по коже… Тайком прошептал он: «Помилуй мя, боже!» – «Эх, ну, повези мне!» – противник воззвал, Хлоп кости на стол – и хохочет: сорвал!
Остался граф нищим. Скитайся, бедняга! Всё лопнуло. Отняты все твои блага. Ты всё проиграл. Чем заплатишь долги? И слышится вопль его: «Черт! помоги!» А черт своих дел не пускает в отсрочку, Он тут уж: «Чего тебе?» – «Золота бочку!»
«И только? Да что тебе бочка одна? Два раза черпнешь – доберешься до дна. Счастливец ты, граф! Ты родился в сорочке! Не хочешь ли каждое утро по бочке? Изволь! Расплатиться ж ты должен со мной За это душонкой своею дрянной…
Согласен?» – «Согласен. Твой ад мне не страшен». – «Так слушай: в верху высочайшей из башен Ты завтра же первую бочку повесь! Увидишь, что мигом сосуд этот весь Наполнится золотом высшего сорта. Прощай же, да помни услужливость черта!»
Контракт заключен. Граф остался один И думает: «Буду ж я вновь господин! Да только…» И дума в нем тяжкая бродит, И к предков портретам он робко подходит. Святые портреты! – Из рам одного Мать с горьким упреком глядит на него,
Как будто сказать ему хочет: «Несчастный! Ты душу обрек свою муке ужасной!» А он отвечает: «Родная! Спаси! У бога прощенья ты мне испроси!» И вдруг вдохновение мысли счастливой Зажглось у безумца в душе боязливой.
На башне условный сосуд помещен, Да только – открытый с обеих сторон. Граф думает: «Дело пойдет в проволочку, Сам черт не наполнит бездонную бочку. Была бы лишь бочка – условье одно. Вот бочка! Я только ей выломил дно».
И только луч утра над миром явился – Над бочкою дождь золотой заструился, Стучит и звенит, но проходит насквозь; Чертовское дело не споро, хоть брось! Однако до среднего скоро карнизу Вся золотом башня наполнится снизу,
А там, как до верхнего краю дойдет, Проклятым металлом и бочку нальет. «Эй, люди! Лопаты и грабли хватайте И адские груды сметайте, сгребайте!» Измучились люди, а ливень сильней – И башня всё кверху полней и полней.
Трудящихся дождь металлический ранит, И звонко по черепам их барабанит, И скачет по их окровавленным лбам, И прыщет в глаза им, и бьет по зубам, Те в золоте вязнут, его разметая, И давит, и душит их смерть золотая.
И, видя успех дела чертова, граф «Родная, спаси!» – повторил, зарыдав, Часовня откликнулась утренним звоном, И рухнулась, башня со скрежетом, стоном И с визгом бесовским, – и был потрясен Весь замок, а граф вразумлен и спасен.
1859
Рифмоплет
Друзья! Средь жизненного поля Своя у всякого судьба, И рифмоплетствовать – есть доля Иного божьего раба. Друзья! Вы – люди деловые. Я ж в деле – чуть не идиот, Вы просто – мудрецы земные, А я – безумный рифмоплет.
О да, вы правду говорите – Я только рифмоплет. Увы! Вы ж мудрецы, за не мудрите И велемудрствуете вы. Я только брежу всё, но внятен И с мыслью связан этот бред, А мудрый толк ваш непонятен, Зане в нем смыслу часто нет.
Пишу стихи, читаю книги И. так гублю всё время я, А злость, ругательства, интриги Предоставляю вам, друзья. Дельцы, достойные почтенья! Едва плетясь кой-как вперед, Вам сплетни все и злосплетенья Предоставляет рифмоплет.
Из вас, конечно, рифмоплетством Себя никто не запятнал, И каждый служит с благородством, А я – с пятном, зато и мал. Вы в деловых бумагах быстры, Смекая, что к чему идет, Зато вы метите в министры, А я останусь – рифмоплет.
1859
Разбитый кумир
Скульптор, в восторге вдохновенья, Волшебный образ изваял. Народ, немой от изумленья, Пред изваянием стоял, И наконец главой поникнул У мраморных кумира ног, И в ослеплении воскликнул, Молясь безумно: «Это – бог!» А вождь страны, от искушенья Народ желая отвратить, Велел рабам без сожаленья Ломами статую разбить!
Сказал: «Да сгибнет изваянье!» – И, раздробленное в куски, Погибло светлое созданье Скульптора творческой руки. – И, над обломками кумира Склоняясь мыслящим челом, Стоял какой-то странник мира В раздумье грустном и немом. «Кто был преступнее, – он мыслил, В груди тая свой горький плач, – Народ, что камень богом числил, Иль дивной статуи палач?»
1859
Знакомое место
Да! Вот они – знакомые места! Я узнаю: вот улица кривая! Вот – вся в горбах, в ущербах мостовая! И вот она – разбитая плита Близ ветхого, погнувшегося дома. О! как она душе моей знакома И как ее мне памятен излом! Всё наизусть я вытвердил, как школьник: Уступ, провал, и этот треугольник, Здесь выбитый, с зазубренным углом, И эту щель с ее глубоким мраком, Идущую порывистым зигзагом, Как будто бы когда-нибудь прошла Здесь молнии сердитая стрела. О, если б всё так сохранялось в мире, Как эта щель! Прошли десятки лет. Теперь она немного стала шире, И более в ней перемены нет. По-прежнему, чернея и зевая, Она глядит, как летопись живая С изображеньем верным одного Старинного паденья моего. Когда-то здесь так повредил я ногу, Что и теперь хромаю понемногу, А тут жила… предмет любви моей. Я шел туда, я торопился к ней, Шел бойкими и крупными шагами, И, чувствуя мой неземной удел, Я на небо так пристально глядел, Что ничего не видел под ногами И – бух в провал! – И как страдал потом! Страдал… Так что ж? Со всем чистосердечьем Я вам скажу: хоть и остался хром, Я и теперь горжусь моим увечьем. Больной, я был могилы на краю, Передо мной стоял духовный пастырь, На рану воспаленную мою Телесный врач накладывал мне пластырь, И тут… Могу ль я этот миг забыть? Она пришла больного навестить! И я узрел небесное виденье, Благословил стократ мое паденье, И для меня осталась ты свята, Заветная разбитая плита! Хоть щель твоя теперь немного шире, Но если б всё так сохранялось в мире!
