Христианские мысли перед битвами (в дни св. Пасхи 1855 г.)
Готовясь в бой с врагом и ополчась на битву, Произнесем, друзья, смиренную молитву К отцу и богу сил! Не станем возглашать, Что мы идем дела святые совершать! Не будем называть святыней пир кровавый, И славу божию с земною нашей славой Безумно смешивать! – Под сению креста Во имя кроткое спасителя-Христа Не могут резаться и грызться люди-братья, Не обновляя язв честнейшего распятья, – И, может быть, тому, кто со креста поник Главою мирною, наш предпобедный клик – Клик с именем его, воинственно-разгульный, Под небом слышится насмешкой богохульной. Зачем же оскорблять учителя любви, Взывая к кроткому: Се нож! Благослови, Да в честь твою его поднимем на убийство! Уймем таких молитв кощунственных витийство! И, на врагов восстав, к владыке воззовем: Прости, о господи, мы много их побьем! О, просвети своим небесным правосудьем, Всевышний, их и нас! Мы служим лишь орудьем А явлению твоих таинственных судеб. Ты правду зришь один, а бедный смертный слеп. Дай мир нам! Изжени дух злобы и коварства, Волнующий враждой земные наши царства! В них братство водвори! Да с именем Христа Не меч подъемлется на злые состязанья, Но умиренные смыкаются уста Божественным ключом пасхального лобзанья!
Конец апреля – начало мая 1855
К России
Не унывай! Все жребии земные Изменчивы, о дивная в землях! Твоих врагов успехи временные Пройдут, как дым, – исчезнут, яко прах. Всё выноси, как древле выносила, И сознавай, что в божьей правде сила, А не в слепом движении страстей, Не в золоте, не в праздничных гремушках, Не в штуцерах, не в дальнометных пушках И не в стенах могучих крепостей.
Да, тяжело… Но тяжелей бывало, А вышла ты, как божий день, из тьмы; Терпела ты и в старину немало Различных бурь и всякой кутерьмы. От юных дней знакомая с бедами, И встарь ты шла колючими путями, Грядущего зародыши тая, И долгого терпения уроки Внесла в свои таинственные строки Суровая История твоя.
Ты зачат был от удали норманнской (Коль к твоему началу обращусь), И мощною утробою славянской Ты был носим, младенец чудный – Рус, И, вызванный на свет к существованью, Европе чужд, под Рюриковой дланью Сперва лежал ты пасынком земли, Приемышем страны гиперборейской, Безвестен, дик, за дверью европейской, Где дни твои невидимо текли.
И рано стал знаком ты с духом брани, И прыток был ребяческий разбег; Под Игорем с древлян сбирал ты дани, Под Цареград сводил тебя Олег, И, как ведром водицу из колодца, Зачерпывал ты шапкой новгородца Днепровский вал, – и, ловок в чудесах, Преград не зря ни в камнях, ни в утесах, Свои ладьи ты ставил на колесах И посуху летел на парусах.
Ты подрастал. Уж сброшена пеленка, Оставлена дитятей колыбель; Ты на ногах, пора крестить ребенка! И вот – Днепра заветная купель На греческих крестинах расступилась, И Русь в нее с молитвой погрузилась. Кумиры – в прах! Отрекся и от жен Креститель наш – Владимир, солнце наше, Хоть и вздохнул: «Зело бо жен любяще», – И браком стал с единой сопряжен.
И ввергнут был в горнило испытаний Ты – отрок – Рус. В начале бытия На двести лет в огонь домашних браней Тебя ввели удельные князья: Олегович, Всеславич, Ярославич, Мстиславич, Ростиславич, Изяславич, – Мозг ныл в костях, трещала голова, – А там налег двухвековой твой барин. Тебе на грудь – неистовый татарин, А там, как змей, впилась в тебя Литва.
Там Рим хитрил, но, верный православью, Ты не менял восточного креста. От смут склонил тебя к однодержавью Твой Иоанн, рекомый «Калита». Отбился ты и от змеи литовской, И крепнуть стал Великий князь Московской, И, осенен всевышнего рукой, Полки князей в едину рать устроив, От злых татар герой твой – вождь героев – Святую Русь отстаивал Донской.
И, первыми успехами венчанна, Русь, освежась, протерла лишь глаза, Как ей дались два мощных Иоанна: Тот – разум весь, сей – разум и гроза, – И, под грозой выдерживая опыт, Крепясь, молясь и не вдаваясь в ропот, На плаху Рус чело свое клонил, А страшный царь, кроваво-богомольный, Терзая люд и смирный и крамольный, Тиранствовал, молился и казнил.
Лишь только дух переводил – и снова Пытаем был ты, детствующий Рус, – Под умною опекой Годунова Лишь выправил ты бороду и ус И сел было с указкою за книжку, Как должен был за Дмитрия взять Гришку, А вслед за тем с ватагою своей Вор Тушинский казацкою тропинкой На царство шел с бесстыдною Маринкой – Сей польскою пристяжкой лжецарей.
И то прошло. И, наконец, указан России путь божественным перстом: Се Михаил! На царство в нем помазан Романовых благословенный дом. И се – восстал гигант-образователь Родной земли, ее полусоздатель Великий Петр. Он внутрь и вне взглянул И обнял Русь: «Здорово, мол, родная!» – И всю ее от края и до края Встряхнул, качнул и всю перевернул, –
Обрил ее, переодел и в школу Ее послал, всему поиаучил; «Да будет!» – рек, – и по его глаголу Творилось всё, и русский получил Жизнь новую. Хоть Руси было тяжко, Поморщилась, покорчилась, бедняжка, Зато потом как новая земля Явилась вдруг, оделась юной славой, Со шведами схватилась под Полтавой И бойкого зашибла короля.
И побойчей был кое-кто, и, глядя На божий мир, весь мир он с бою брал, – То был большой, всезнаменитый дядя, Великий вождь, хоть маленький капрал; Но, с малых лет в гимнастике страданий Окрепший, росс не убоялся брани С бичом всех царств, властителем властей, С гигантом тем померялся он в силах, Зажег Москву и в снеговых могилах Угомонил непризванных гостей.
И между тем как на скалах Елены Утихло то, что грозно было встарь, Торжественно в стенах всесборной Вены Европе суд чинил наш белый царь, И где ему внимали так послушно – Наш судия судил великодушно. Забыто всё. Где благодарность нам? «Вы – варвары!» – кричат сынам России Со всех сторон свирепые витии, И враг летит по всем морским волнам.
Везде ты шла особою дорогой, Святая Русь, – давно ль средь кутерьмы На Западе, охваченном тревогой, Качалось всё? – Спокойны были мы, И наш монарх, чьей воли непреклонность Дивила мир, чтоб поддержать законность, По-рыцарски извлек свой честный меч. За то ль, что с ним мы были бескорыстны, Для Запада мы стали ненавистны? За то ль хотят на гибель нас обречь?
В пылу войны готовность наша к миру Всем видима, – и видимо, как есть, Что схватим мы последнюю секиру, Чтоб отстоять земли родимой честь. Не хочет ли союзничество злое Нас покарать за рыцарство былое, Нам доказать, что нет священных прав, Что правота – игрушка в деле наций, Что честь знамен – добавок декораций В комедиях, в трагедиях держав?
Или хотят нас просветить уроком, Нам показать, что правый, честный путь В политике является пороком И что людей и совесть обмануть – Верх мудрости? – Нет! Мы им не поверим. Придет конец невзгодам и потерям, – Мы выдержим – и правда верх возьмет. Меж дел людских зла сколько б ни кипело – Отец всех благ свое проводит дело, И он один уроки нам дает.
Пусть нас зовут врагами просвещенья! Со всех трибун пускай кричат, что мы – Противники всемирного движенья, Поклонники невежественной тьмы! Неправда! Ложь! – К врагам готовы руку Мы протянуть, – давайте нам науку! Уймите свой несправедливый шум! Учите нас, – мы вам «спасибо» скажем; Отстали мы? Догоним – и докажем, Что хоть ленив, но сметлив русский ум.
Вы хитростью заморскою богаты, А мы спроста в открытую идем, Вы на словах возвышенны и святы, А мы себя в святых не сознаем. Порой у нас (где ж люди к злу не падки?) Случаются и английские взятки, И ловкости французской образцы В грабительстве учтивом или краже; А разглядишь – так вы и в этом даже Великие пред нами мудрецы.
Вы навезли широкожерлых пушек, Громадных бомб и выставили рать, Чтоб силою убийственных хлопушек Величие России расстрелять; Но – вы дадите промах. Провиденье Чрез вас свое дает нам наставленье, А через нас самих вас поразит; Чрез вас себя во многом мы исправим, Пойдем вперед и против вас поставим Величия усиленного щит.
И выстрелы с той и другой стихии Из ваших жерл, коли на то пошло, Сразят не мощь державную России, А ваше же к ней привитое зло; И, крепкие в любви благоговейной, Мы пред царем сомкнёмся в круг семейной, И всяк сознай, и всяк из нас почуй Свой честный долг! – Царя сыны и слуги –» Ему свои откроем мы недуги И скажем: «Вот! Родимый наш! Врачуй!»
И кто из нас или нечестный воин, Иль гражданин, но не закона страж, Мы скажем: «Царь! Он Руси не достоин, Изринь его из круга, – он не наш». Твоя казна да будет нам святыня! Се наша грудь – Отечества твердыня, Затем что в ней живут и бог и царь, Любовь к добру и пламенная вера! И долг, и честь да будут – наша сфера! Монарх – отец, Отечество – алтарь!
Не звезд одних сияньем лучезарен, Но рвением к добру страны родной, Сановник наш будь истинный боярин, Как он стоит в стихах Ростопчиной! Руководись и правдой и наукой, И будь второй князь Яков Долгорукой! Защитник будь вдовства и сиротства! Гнушайся всем, что криво, низко, грязно! Будь в деле чужд Аспазий, Фрин соблазна, Друзей, связей, родства и кумовства!
И закипят гигантские работы, И вырастет богатство из земли, И явятся невиданные флоты, Неслыханных размеров корабли, И миллионы всяческих орудий, И явятся – на диво миру – люди, – И скажет царь: «Откройся свет во мгле И мысли будь широкая дорога, Затем что мысль есть проявленье бога И лучшая часть неба на земле!»
Мы на тебя глядим, о царь, – и тягость С унылых душ снимает этот взгляд. Над Русью ты – увенчанная благость, И за тебя погибнуть каждый рад. Не унывай, земля моя родная, И, прошлое с любовью вспоминая, Смотри вперед на предлежащий век! И верь, – твой враг вражду свою оплачет И замолчит, уразумев, что значит И русский бог, и русский человек.
Октябрь 1855
В альбом Е. Карлгоф
Веселый нрав – Ваш дар природный, В Вас жизнь кипит – хвала творцу! И пуще шляпки самой модной Живая радость Вам к лицу; Так дай же бог шутя, с улыбкой Весь так пройти Вам жизни путь, Чтоб не случилось и ошибкой Вам ни заплакать, ни вздохнуть!
Между 1847 и 1856
Извинение
Винюсь пред ангелом ребенком: Случайно назвал я, шутя, Очаровательным бесенком Игриво-бойкое дитя. Она (здесь милая природа Грамматике сказала: вон! – И потому «она» – не «он», Ребенок женского был рода) – Она, ушко свое склоня, Когда молва до ней домчалась Про эту дерзость, зачуралась, Воскликнув трижды: «Чур меня!» – И тем же ангелом осталась. О, если б прежние года И прежний пыл!.. Избави боже! Случись, что был бы я моложе И с нею встретился б, тогда От этих прелестей – беда! – Страдать бы крепко мне досталось И сердце, полное огня, Стократ кричало б: «Чур меня!» – И всё бы адски бесновалось; А ныне я, спокойно-горд, Дерзнул, любуясь тем ребенком, Назвать и ангела бесенком Затем, что сам я старый черт.
Между 1850 и 1856
Распутие
Мне памятно: как был ребенком я – Любил я сказки; вечерком поране И прыг в постель, совсем не для спанья, А рассказать чтобы успела няня Мне сказку. Та, бывало, и начнет Мне про Иван-царевича. «Ну вот, – Старушка говорит, – путем-дорогой И едет наш Иван-царевич; конь Золотогривый и сереброногой – Дым из ушей, а из ноздрей огонь – Стремглав летит. Да вдруг и раздвоилась Дорожка-то: одна тропа пустилась Направо, вдаль, через гористый край; Другая же тропинка своротилась Налево – в лес дремучий, – выбирай! А тут и столб поставлен, и написан На нем наказ проезжему: пустись он Налево – лошадь сгинет, жив ездок Останется; направо – уцелеет Лихой золотогрив, сереброног, А ездоку смерть лютая приспеет. Иван-царевич крепко приуныл: Смерть жаль ему коня-то; уж такого Ведь не добыть, он думает, другого, А всё ж себя жаль пуще, своротил Налево», – и так далее; тут бреду Конец не близко, много тут вранья, Но иногда мне кажется, что я Вдоль жизни, как Иван-царевич, еду – И, вдумавшись, в той сказке нахожу Изрядный толк. Вот я вам расскажу, Друзья мои, не сказку и не повесть, А с притчей быль. Извольте: я – ездок, А конь золотогрив, сереброног – То правда божья, истина да совесть. И там и здесь пути раздвоены – Налево и направо. Вот и станешь, – Которой же держаться стороны? На ту посмотришь да на эту взглянешь. Путь честный – вправо: вправо и свернешь, Коль правоту нелицемерно любишь, Да тут-беда! Тут сам себя погубишь И лишь коня бесценного спасешь. Так мне гласит и надпись у распутья. Живи ж, мой конь! Готов уж повернуть я Направо – в гору, в гору – до небес… Да думаешь: что ж за дурак я? Эво! Себя губить! – Нет! – Повернул налево, Да и давай валять в дремучий лес!
Между 1850 и 1856
Прежде и теперь
Я не люблю воспоминаний – нет! О, если б всё, всё сердце позабыло! Пересмотрев ряды минувших лет, Я думаю: зачем всё это было?
Прошедшее за мною, как змея, Шипя, ползет. Его я проклинаю. Всё, что узнал, ношу как бремя я И говорю: «Зачем я это знаю?»
Под разума критической лозой Вся жизнь моя мне кажется ошибкой. На что смотрел я прежде со слезой, Теперь смотрю с насмешливой улыбкой.
Пред чем горел я пламенем грудным, Пред тем стою с бесчувственностью трупа; О том, что мне казалось неземным, Готов сказать: «Как это было глупо!»
А для чего желал бы я забыть Минувшее? – Чтоб сердцем стать моложе И в будущем возобновить всё то же, Все глупости былые повторить, –
Растратить вновь святые упованья, И, опытов хватая барыши, За них продать и девственность незнанья, И светлое ребячество души.
Как весело, пока живешь и любишь, И губишь всё, что думал век любить!.. Нехорошо всё это погубить, А хорошо, пока всё это губишь.
Между 1850 и 1856
Н. Б. Вележеву (При посылке собрания стихотворений)
Блюститель первого условья Всех наслаждений жизни сей, Вы – доктор наш, вы – страж здоровья, И свят ваш подвиг средь людей. Я – стихотворец, и на лире Дано играть мне в этом мире – В сей скудной сфере бытия, Где мы живем, томимся, тужим; Но не гармонии ль мы служим, Почтенный доктор, вы и я? Вникает в тайны механизма Телесных сил ваш зоркий взгляд, Чтоб наши струны организма Порой настроивать на лад, Чтоб вновь они, в их полном ходе, Пристроясь к жизни торжеству, Звучали песнию природе И громким гимном божеству; По строгим правилам науки Соразмеряете вы их, – А я ввожу в размеры звуки И их слагаю в мерный стих – И счастлив, ежели хоть слово, Хоть звук, обдуманный в тиши, Встает и живо, и здорово Со дна болезненной души. И так – мы сходными тропами Идем, и – ваш слуга по гроб – Кладу пред вашими стопами Мое собранье рифм и стоп, Да служат вам порой, хоть редко, В забаву легкую оне, Как все рецепты ваши метко Всегда служили в пользу мне.
Между 1850 и 1856
Вьющееся растение
Собственною слабостью в дольний прах повержено, Зелье пресмыкается, Но могучим деревом на пути поддержано – На него взбирается. Глядь! Растенье гибкое ветвью переплетного Крепкий ствол опутало, Прицепилось к мощному, листьев тканью плотною Всю кору закутало; Жмется зелье хилое к дереву суровому, Хилому здоровится, – Выше с утра к вечеру, с ночи к утру новому Гуще всё становится, – И потом, от мощного будто б не зависело, С прихотью раскинулось, Высь чела древесного, взвившись, перевысило, Да потом как ринулось Вниз каскадом лиственным: в воздухе разбросанных Стеблей кисть богатая, Как волос всклокоченных, гребнем не причесанных, Густота косматая, Свесилась, качается; дерево ж, навьючено Этой тяжкой ношею, Наклонилось, сгорбилось; кажется, измучено Долей нехорошею. Больно, грустно дереву, к небу вместе с братьями Некогда подъятому, А теперь согбенному, душными объятьями Беспокойно сжатому. А ведь с лаской, кажется, с дружбою, с любовию То растенье стелется По стволу древесному, словно плотью-кровию С ним радушно делится. Отчего ж здесь видима участь невеселая, С горем неразлучная? Ах, есть ласки горькие, есть любовь тяжелая И приязнь докучная.
Между 1850 и 1856
Что-то будет?
Я предрассудков враг, но я не чужд гаданья Над тайной участью цветущего созданья, Вступающего в свет с чувствительной душой И сердцем трепетным. Что будет? Боже мой! Что деву юную ждет в этом мире строгом, Богатом в горестях, а в радостях убогом? Какой ей в жизни путь судьбой определен? Кто будет спутник ей? Кто будет этот он? И мне хотелось бы не пошлые приветы Ей дать в приданое, но добрые советы, И на далекий путь снабдить ее притом Дорожной грамотой, хранительным листом. «О рок земной! Смягчись, – рукою всемогущей Созданью нежному дай светлый день грядущий! – Так с теплой просьбою взываю я к судьбе. – Не изомни цветка, врученного тебе! Злой бурей не обидь едва расцветшей розы!» А там, от тихих просьб переходя в угрозы, Я повелительно судьбе в глаза смотрю И, пальцем ей грозя: «Так помни ж» – говорю, Как будто бы она должна быть мне послушна, А та на всё глядит спокойно, равнодушно.
Между 1850 и 1856
Чувство
Подумаешь: к чему все эти бури – Гроза страстей? Мне так легко с тех пор, Как на тебя упал мой бедный взор И плавать стал очей твоих в лазури. Мне кажется – я так тебя люблю, Так хорошо мне было бы с тобою, Так по себе, что я с моей судьбою Поладил бы, и на душу мою Сошла бы та спокойная отрада, То тихое довольство добрых душ, Которого не трогай, не нарушь – И ничего уж более не надо!
Между 1850 и 1856
Я знаю
Я знаю, – томлюсь я напрасно, Я знаю, – люблю я бесплодно, Ее равнодушье мне ясно, Ей сердце мое – неугодно.
Я нежные песни слагаю, А ей и внимать недосужно, Ей, всеми любимой, я знаю, Мое поклоненье не нужно.
Решенье судьбы неизменно. Не так же ль средь жизненной битвы Мы молимся небу смиренно, – А нужны ли небу молитвы?
Над нашею бренностью гибкой, Клонящейся долу послушно, Стоит оно с вечной улыбкой И смотрит на нас равнодушно, –
И, видя, как смертный склоняет Главу свою, трепетный, бледный, Оно неподвижно сияет, И смотрит, и думает: «Бедный!»
И мыслю я, пронят глубоко Сознаньем, что небо бесстрастно: Не тем ли оно и высоко? Не тем ли оно и прекрасно?
Между 1850 и 1856
Смейтесь!
Еще недавно мы знакомы, Но я уж должен вам сказать, Что вы усвоили приемы, Чем можно сердце потерзать; Вы вникли в милое искусство Пощекотать больное чувство, Чтоб после, под его огнем, Свои фантазии на нем С прегармоническим расчетом Так ловко, верно, как по нотам, Слегка разыгрывать, смеясь, – Везде вам музыка далась! Вы проходили эту гамму, – И, с страшной злостью вас любя, В угоду вам, я сам себя Готов поднять на эпиграмму. Сквозь грани радужные призм Смотреть уж поздно мне, конечно, Да, сознаюсь чистосердечно: Мои мечты – анахронизм. О, смейтесь, смейтесь смехом явным! Не правда ль – чувство так смешно? Ему всегда иль быть забавным, Иль жалким в мире суждено. Простите! Я вернусь к рассудку… Когда ж мы встретимся опять, – Мы обратим всё это в шутку И будем вместе хохотать.
Между 1850 и 1856
Сновидение (написано после посещения гостиниц)
Мне виделся сон – упоительный сон. Мне снилось: из пыли враждебной Чрез море и сушу я был унесен И замок предстал мне волшебный. Красиво смотрел он с своей высоты На прелесть природы окрестной; Лаская, его обнимали цветы При блеске лазури небесной. В фонтанах, в каскадах, под солнца лучом Вода говорливо резвилась, То била из грота студеным ключом, То озером светлым ложилась, – И птичка, взлетая, веселую трель В пространстве небес выводила, А в водном потоке играла форель И стерлядь степенно ходила. Роскошные виды со всех там сторон Являлись несытому зренью, Приветно кивали и ясень и клен Ветвями с отрадною тенью. Разумный владелец всё сам насадил, Сам доброй рукою посеял, И каждый иссохший сучок отделил, И свежую ветку взлелеял, – И с нежной заботой ходил он окрест, Призыву хозяйства послушно, И чудные виды пленительных мест Указывал гостю радушно. Всё было прекрасно! Но лучше всего, Что там озаряла денница, И лучше всех видов и замка того Была того замка царица. Живой, христианской, святой теплоты Являлось в очах ее много, И кроткого лика сияли черты Глубокою верою в бога, И ясно ее выражало чело Дел добрых прекрасную повесть, И сердцу при ней становилось тепло, Целилась молитвою совесть. Исчезнул мелькнувший мне сладостный сон, Но сердце его сохранило, – И думаю: «Более! как ясен был он! Да, полно, во сне ль это было?»
Между 1850 и 1856
Прометей
Стянут цепию железной, Кто с бессмертьем на челе Над разинутою бездной Пригвожден к крутой скале? То Юпитером казнимый С похитительного дня – Прометей неукротимый, Тать небесного огня! Цепь из кузницы Вулкана В члены мощного титана Вгрызлась, резкое кольцо Сводит выгнутые руки, С выраженьем гордой муки Опрокинуто лицо; Тело сдавленное ноет Под железной полосой, Горный ветер дерзко роет Кудри, взмытые росой; И страдальца вид ужасен, Он в томленье изнемог, Но и в муке он прекрасен, И в оковах – всё он бог! Всё он твердо к небу взводит Силу взора своего, И стенанья не исходит Из поблеклых уст его.
Вдруг – откуда так приветно Что-то веет? – Чуть заметно Крыл движенье, легкий шум, Уст незримых легкий шепот Прерывает тайный ропот Прометея мрачных дум. Это – группа нимф воздушных, Сердца голосу послушных Дев лазурной стороны, Из пределов жизни сладкой В область дольних мук украдкой – Низлетела с вышины, – И страдалец легче дышит, Взор отрадою горит. «Успокойся! – вдруг он слышит, Точно воздух говорит. – Успокойся – и смиреньем Гнев Юпитера смири! Бедный узник! Говори, Поделись твоим мученьем С нами, вольными, – за что Ты наказан, как никто Из бессмертных не наказан? Ты узлом железным связан И прикован на земле К этой сумрачной скале».
«Вам доступно состраданье, – Начал он, – внимайте ж мне И мое повествованье Скройте сердца в глубине! Меж богами, в их совете, Раз Юпитер объявил, Что весь род людской на свете Истребить он рассудил. «Род, подобный насекомым! Люди! – рек он. – Жалкий род! Я вас молнией и громом Разражу с моих высот. Недостойные творенья! Не заметно в вас стремленья К светлой области небес, Нет в вас выспреннего чувства, Вас не двигают искусства, Весь ваш мир – дремучий лес». Молча сонм богов безгласных, Громоносному подвластных, Сим словам его внимал, Все склонились – я восстал. О, как гневно, как сурово Он взглянул на мой порыв! Он умолк, я начал слово: «Грозный! ты несправедлив. Страшный замысл твой – обида Правосудью твоему? – Ты ли будешь враг ему? Грозный! Мать моя – Фемида Мне вложила в плоть и кровь К правосудию любовь. Где же жить оно посмеет, Где же место для него, Если правда онемеет У престола твоего? Насекомому подобен Смертный в свой короткий век, Но и к творчеству способен Этот бренный человек. Вспомни мира малолетство! Силы спят еще в зерне. Погоди! Найдется средство – И воздействуют оне».
Я сказал. Он стал ворочать Стрелы рдяные в руках! Гнев висел в его бровях, 0 «Я готов мой гром отсрочить!» – Возгласил он – и восстал.
Гром отсрочен. Льется время. Как спасти людское племя? Непрерывно я искал. Чем в суровой их отчизне Двигнуть смертных к высшей жизни? И загадка для меня Разрешилась: дать огня! Дать огня им – крошку света – 1 Искру в пепле и золе – И воспрянет, разогрета, Жизнь иная на земле. В дольнем прахе, в дольнем хламе Искра та гореть пойдет, И торжественное пламя Небо заревом зальет. Я размыслил – и насытил Горней пищей дольний мир, – Искру с неба я похитил, И промчал через эфир, Скрыв ее в коре древесной, И на землю опустил, И, раздув огонь небесный, Смертных небом угостил. Я достиг желанной цели: Искра миром принята – И искусства закипели, Застучали молота; Застонал металл упорный И, оставив мрак затворный, Где от века он лежал, Чуя огнь, из жилы горной Рдяной кровью побежал. Как на тайну чародея, Смертный кинулся смотреть, Как железо гнется, рдея, И волнами хлещет медь. Взвыли горны кузниц мира, Плуг поля просек браздой, В дикий лес пошла секира, Взвизгнул камень под пилой; Камень в храмы сгромоздился, Мрамор с бронзой обручился, И, паря над темным дном, В море вдался волнорезом Лес, прохваченный железом, Окрыленный полотном. Лир серебряные струны Гимн воспели небесам, И в восторге стали юны Старцы, вняв их голосам. Вот за что я на терзанье Пригвожден к скале земной! Эти цепи – наказанье За высокий подвиг мой. Мне предведенье внушало, Что меня постигнет казнь, Но меня не удержала Мук предвиденных боязнь, И с Юпитерова свода Жребий мой меня послал, Чтоб для блага смертных рода Я, бессмертный, пострадал».
Полный муки непрерывной, Так вещал страдалец дивный, И, внимая речи той, Нимфы легкие на воле Об его злосчастной доле Нежной плакали душой И, на язвы Прометея, Как прохладным ветерком, Свежих уст дыханьем вея, Целовали их тайком.
