Владимир Алексеевич Колганов
Превратности культуры
«Чтобы таким лидером стала Америка, нужны не только выдающиеся люди – они-то как раз иногда появляются, – но гораздо более просвещённое общество, чем то, которое у нас есть сейчас… Американцы, как это ни парадоксально, и очень образованны, и удивительно невежественны одновременно… Мало у кого из американцев есть уровень образования, необходимый для того, чтобы Америка могла вдохновлять и вести за собой других, как того в реальности требует от нас двадцать первый век».
Прозрение немного запоздало – маховик распространения американских «культурных ценностей» раскручен до предела и его уже не остановить. Либо его в клочья разнесёт, либо он будет работать вхолостую, поскольку другие страны, наученные горьким опытом, отказываются признавать лидерство страны, где правят невежественные люди.
Альтернативой могут стать национальные особенности культуры – о России будет особый разговор, а здесь обратим внимание на мировосприятие тех, кто определяет политику Китая. В августе 2015 года, отвечая на вопросы журнала National Interest, Генри Киссинджер заявил следующее:
«Китай представляет собой фундаментальную угрозу стратегии Америки… Я думаю, что они склоняются к синоцентрическому миру. Но это может повлечь глобальные последствия, и потому проблема Китая гораздо тоньше, чем была с СССР. С Союзом это был больше вопрос стратегии, а здесь он в культуре: способны ли две цивилизации, которые (по крайней мере, пока) думают по-разному, найти модель сосуществования, которая могла бы лечь в основу мирового порядка?»
Считается, что синоцентризм китайцев был связан с их убеждением в том, будто они живут в центре мировой цивилизации и окружены варварскими народами. Это сознание собственного превосходства ещё в древние века стало основой политики Китая и представлений тамошних правителей о миропорядке. Однако вряд ли уверенность китайцев в своих силах и в том, что им предназначена ведущая роль в установлении порядка в этом мире, может помешать их плодотворному сотрудничеству с другими странами.
Тут самое время вспомнить о культурной революции, но вовсе не о той волне насилия и мракобесия, которая в 60-х годах прошлого столетия захлестнула Китай, – это дела давно минувших дней. Здесь речь пойдёт о том явлении, которое описал Патрик Бьюкенен в книге The Death of the West: How Dying Populations and Immigrant Invasions Imperil Our Country and Civilization («Смерть Запада: как вымирающие популяции и вторжение иммигрантов угрожают нашей стране и цивилизации»), изданной в 2002 году:
«Мы совсем недавно пережили культурную революцию, в результате которой господствующие высоты заняла новая элита. Через овладение средствами внушения идей, образов, мнений и ценностей – телевидение, искусство, индустрию развлечений, образование – эта элита исподволь создаёт новую нацию… Миллионы людей ощущают себя чужаками в собственной стране. Они отворачиваются от масс-культуры с её культом животного секса и гедонистических ценностей… На трети территории страны молодежь отринула иудео-христианскую мораль… Эти проповедники новой веры распространяли своё евангелие по всему миру и привлекали под свои знамена миллионы новообращенных».
Конечно, никому не придёт в голову сравнивать методы идеологов ИГИЛ и проповедников американской массовой культуры, и всё же между ними есть нечто общее. И те, и другие делают ставку на примитивные инстинкты людей, лишь в незначительной степени используя идеологию – одни твердят о борьбе за справедливость, настаивая на соблюдении своеобразно понимаемых нравственных канонов, а другие уже провозгласили полную свободу от запретов, которые якобы препятствуют реализации творческого потенциала личности. Причём и те, и другие утверждают, что создают более совершенное общество, основанное на соблюдении прав человека.
На самом деле, для создания справедливого мироустройства нужна не революция в идеологии, в культуре или в технике, а революция в умах, однако даже образованные, умудрённые опытом люди многое понимают по-разному и не находят общего языка. Возможно, прав был Хейзинга, когда писал о «затухании интеллектуального сознания» и «помутнении мыслительной способности». Если это началось сто лет назад, тогда теперь, когда западное общество достигло невиданных высот в потреблении самых разнообразных услуг на душу населения, интеллектуальное превосходство и вовсе становится не актуально. Вполне допускаю, что через несколько лет мыслительный процесс сведётся лишь к нажатию кнопки, а всё остальное сделает «искусственный интеллект». Но кто знает, что ему однажды в голову взбредёт?
Глава 12. Что будет завтра?
Итак, мы убедились в том, что с культурой, мягко говоря, не всё в порядке. Теперь самое время поговорить о перспективах на ближайшее и отдалённое будущее, однако создаётся впечатление, что негативные тенденции в культуре привели и к упадку философской мысли – мне так и не удалось найти содержательного анализа состояния российской культуры – либо славословие, либо отсебятина на уровне сознания подростка. Вот потому и приходится привлекать в качестве экспертов зарубежных философов, да и те давно покинули мир земной. Впрочем, есть одно исключение – это русский философ Николай Бердяев. У него тоже ничего уже не спросишь, но в 1920 году он написал статью под названием «Воля к жизни и воля к культуре»:
«Во всякой культуре, после расцвета, усложнения и утончения, начинается иссякание творческих сил, удаление и угашение духа, убыль духа. Меняется всё направление культуры. Она направляется к практическому осуществлению могущества, к практической организации жизни… И эта слишком напряженная воля к "жизни" губит культуру, несёт за собой смерть культуры».
Эти слова были написаны ещё до того, как «реакционных» мыслителей отправили в Европу на «философском пароходе», и вместо них осталась пустота, за редким исключением. А возвращаясь к тому, что стало с культурой, следует признать, что упадок культуры неизбежен, коль скоро все силы направлены «к практическому осуществлению могущества» государства. Вот и теперь правители многих стран понимают культуру как средство достижение поставленных задач, ничуть не задумываясь о последствиях.
Однако Бердяев кое в чём ошибся, когда составлял свой прогноз:
«Метод завоевания во всём возобладает над интуитивно-целостным проникновением в бытие. Невозможен уже Шекспир и Байрон в могущественной цивилизации Британской империи. В Италии, где создан раздавивший Рим памятник Виктора Эммануила, в Италии социалистического движения, невозможен уже Данте и Микель Анджело. В этом – трагедия культуры и трагедия цивилизации».
К счастью, несмотря на довольно жёсткий контроль государства за тем, что творится в искусстве, в России выросло поколение людей, воспитанных на книгах Юрия Олеши, Михаила Булгакова, Валентина Распутина, Виктора Астафьева и Юрия Трифонова, на замечательных фильмах, на спектаклях «Современника» и «Театра на Таганке». Ну а потом случилось то, что философ смог только частично предсказать:
«Во всяком сложившемся историческом типе культуры обнаруживается срыв, спуск, неотвратимый переход в такое состояние, которое не может уже быть наименовано "культурой"… В культуре обнаруживается практически-утилитарный, "реалистический", т. е. цивилизаторский, уклон. Большая философия и большое искусство, как и религиозная символика, не нужны более».
Утилитарный уклон можно трактовать двояко – хотя в начале 90-х российская культура обрела желанную свободу, она превратилось в средство заработка и для талантливых людей, и для тех, кто не способен был найти иного способа обеспечить благосостояние семьи. Но вот постепенно окрепла политическая власть и оказалось, что культура нужна лишь для того, чтобы поддерживать власть в её стремлении обеспечить былое могущество России. Творец становится слугой, а даровитый человек – ремесленником, который мечтает лишь о том, чтобы как можно больше заработать любым способом, коль скоро появились новые возможности. Здесь речь идёт о самых массовых видах искусства, прежде всего, о телевидении, а с недавних пор такой же утилитарный подход преобладает и в кино, если фильмы ставят на средства, выделяемые Минкультом. И только издательства творят, что хотят, по большей части тиражируя «макулатуру» – парадокс заключается в том, что она приносит прибыль… Ну что прикажете им делать, если новых Достоевских, Чеховых, Булгаковых и Трифоновых на свет не появилось? Но даже если поскребут по сусекам и найдут хорошего писателя, придётся истратить немалые средства на «раскрутку имени», иначе нынешняя публика не обратит внимания на нового Платонова. Вот это и есть главная проблема – сначала надо «взрастить» нового читателя, а уж потом пожинать плоды, то есть получать доход с продажи книг нового Достоевского или Булгакова. Но, чтобы «взрастить», правительство должно в корне изменить систему образования, реформировать телевидение, очистить от «всякой скверны» интернет, а это займёт очень много времени. Так что приходится довольствоваться тем, что есть, смирившись с поголовным увлечением публики дешёвым чтивом.
Бердяев словно бы имел возможность заглянуть на сто лет вперёд, когда писал такие строки:
«Духовные иллюзии культуры порождены были неорганизованностью жизни, слабостью её техники. Эти духовные иллюзии исчезают, преодолеваются, когда цивилизация овладевает техникой и организует жизнь».
Печально, если так! Неужто прежнее понимание культуры пора сдавать в утиль? На это намекал Фукуяма в книге «Конец истории», изданной в 1992 году:
«Урбанизация принесла более высокий уровень образования и личных доходов и стремление к потребительской культуре, созданной в пределах Европейского Сообщества».
Итак, на смену культуре Ренессанса и более поздних лет явилась культура потребления – то, что «съедобно», то имеет отношение к культуре, а всё прочее отбрасывается за ненадобностью. Фукуяма считает, что решающую роль в этом превращении принадлежит науке:
«Современная наука снабдила нас Механизмом, поступательное действие которого даёт истории человечества последних веков и направленность, и логический смысл… Нет ни единой ветви человечества, не затронутой Механизмом или не соединённой с остальным человечеством универсальными экономическими связями современного консюмеризма… Общества, пытавшиеся противостоять этой унификации… смогли лишь продержаться в арьергардных битвах в течение одного-двух поколений. Те, кто не был побежден превосходящей военной техникой, были соблазнены блеском материального мира, созданного современной наукой. И хотя не любая страна может в ближайшем будущем стать обществом потребления, вряд ли есть в мире общество, не принимающее такой цели».
Соблазн оказался слишком велик и тому есть вполне логичная причина – человек подчиняется инстинкту продолжения рода, а для того, чтобы выжить, нужны определённые условия. Прежде всего, это воздух, вода, еда, удобные средства передвижения, эффективное оружие для нападения и защиты, а также доступ к информации – в развитых странах всё это есть, ну а культура в высшем понимании этого слова воспринимается лишь как придаток, без которого можно обойтись.
Ницше в книге «Человеческое, слишком человеческое» высказывает по этому поводу сожаление:
«Как с падением римской культуры и под влиянием его важнейшей причины – распространения христианства – наступило всеобщее обезображение человека в пределах римской культуры, так с каким-либо позднейшим упадком всей земной культуры может наступить ещё большее обезображение и, наконец, озверение человека, вплоть до уровня обезьяны».
Фукуямы ответил бы ему, что современная наука не позволит, однако вряд ли в ближайшее время учёные изобретут вакцину, предохраняющую человека от жажды потребления всего и вся, причём любым путём и в неограниченных размерах. Так что Ницше, может быть, и прав, тем более что ему вторит Макс Нордау в книге «Вырождение», опубликованной в 1892 году, но он делает акцент на том, что может произойти с теми, кто создаёт произведения искусства:
«Процесс вырождения распространяется не только на преступников, проституток, анархистов и умалишенных, но и на писателей и художников, и последние представляют в духовном, а по большей части и в физическом отношении характеристические черты, свойственные членам той же антропологической семьи, хотя и удовлетворяют болезненные свои наклонности не ножом или динамитом, а пером или кистью».
Примеров такого рода вырождения немало и в нынешние времена – это и «Голубое сало» Владимира Сорокина, и «Пять рек жизни» Виктора Ерофеева, и перфомансы Ромео Кастеллуччи. Вот как критик Андрей Немзер отреагировал на выход в свет романа «Голубое сало»:
«В романе наличествуют: апокалиптическая футурология, альтернативная версия истории XX века, гомосексуализм, каннибальство, квазирелигиозное изуверство, пародии (частью формально выделенные, частью растворённые в тексте) на русских классиков и новейших сочинителей, педофилия, изощренные пытки, раскавыченная цитата из Солженицына, наркомания, простатит, стрельба, вселенские катаклизмы, залитый фекалиями зал Большого театра, клонирование, сюрреалистические видения, КГБ и очень много разнообразной жратвы».
Понятно, что Сорокин не стерпел и поспешил ответить:
«Если литература хочет идти в ногу с жизнью, если она не хочет быть таким кастрированным котом, послушным, жирным и предсказуемым, если она хочет ставить какие-то актуальные вопросы перед людьми, она должна быть нелицеприятной и жёсткой».
Какую жизнь «певец порнографии» имел виду? Видимо, ту, которая основана на жажде потребления и чревата превращением человека в обезьяну.
Макс Нордау ещё сто тридцать лет назад описал, к чему всё это приведёт:
«Возможно, что зараза ещё не достигла своего полного развития. Если она усилится и распространится, то отдельные явления, существующие уже теперь как исключения и симптомы, примут более общий характер, а другие, встречающиеся лишь у обитателей сумасшедших домов, сделаются обычными в целых общественных классах. Тогда жизнь представится нам в следующем виде. В каждом большом городе будет свой клуб самоубийц… Половая психопатия в самых различных своих проявлениях до такой степени усилится и распространится, что надо будет подумать о соответственном пересмотре нравов и законодательства. Моды подвергнутся коренным изменениям. Мазохисты или пассивисты, из которых будет состоять большинство людей, будут носить костюмы, напоминающие своим покроем и цветом женские. Женщины, желающие нравиться этого пошиба мужчинам, наоборот будут носить мужское платье, монокли, сапоги со шпорами, держать хлыст в руках и не иначе выходить на улицу, как с сигарою во рту. Число людей с извращённым половым чувством настолько увеличится, что они образуют в палате депутатов отдельную партию и проведут закон, разрешающий лицам одного пола вступать в брак. Книги в настоящем своём виде выйдут из моды».
«О, как я угадал!» Эти слова мог бы произнести Нордау, имей он возможность посмотреть на то, что с нами происходит. И ведь всё до мельчайших подробностей предвидел! Что, конечно же, весьма удивительно и ещё более прискорбно.
А вот Хейзинга сохранял надежду на благополучный исход:
«В чем же заключаются основания для надежды? Откуда ожидать спасения? … Вполне возможно, что в огромном теле человечества поток здоровой жизнедеятельности мощнее, чем нам кажется. Болезнь может отступить».
Звучит достаточно наивно, тем более что философ не даёт конкретного ответа на вопрос: откуда ожидать? А в ситуации, когда в сознании власть имущих смешались понятия добра и зла, когда взят на вооружение принцип «хорошо всё то, что выгодно», вряд ли есть повод для надежды. Однако Хейзинга настаивает на своём:
«Сегодняшний мир далеко продвинулся по пути всеобщего отрицания абсолютных этических норм. Он уже не знает прежнего убежденного различения добра и зла. Переживаемый культурой кризис он склонен рассматривать исключительно как борьбу противоположных тенденций, как борьбу враждующих сторон за власть. И всё-таки возможность надеяться на перемены состоит единственно в признании факта, что в этой борьбе все действия квалифицируются в соответствии с принципом абсолютного добра и абсолютного зла. Из признания этого факта следует, что благо не может заключаться в победе одного государства, одного народа, одной расы, одного класса».
Не знаю, читал ли Збигнев Бжезинский книгу Йохана Хейзинги, но даже если читал, видимо, так и не нашёл контраргументов. Просто остался при своём мнении, полагая, что только он владеет истиной.
Другого мнения придерживался немецкий философ Освальд Шпенглер, автор книги «Закат Европы», опубликованной в 1922 году:
«Для подлинного мыслителя нет никаких абсолютно правильных или абсолютно ложных точек зрения… Другие культуры говорят другими языками. Для других людей – другие истины. Для мыслителя эти истины либо все действительны, либо ни одна».
По сути, здесь речь идёт о многополярном мире – каждый народ имеет право выбирать свой путь развития, основанный на культурных традициях, и никакой Бжезинский ему не указ. Жаль только, что, хотя слово «культура» упоминается в книге Шпенглера более четырёхсот раз, толку от этого буквально с гулькин нос – читатель вынужден сам докапываться до конкретных причин продекларированного заката Европы. Мне это не удалось, поэтому обращусь за помощью к Альберту Швейцеру – вот что он писал в книге «Упадок и возрождение культуры», опубликованной в 1923 году:
«Сейчас уже для всех очевидно, что самоуничтожение культуры идёт полным ходом. Даже то, что ещё уцелело от неё, ненадёжно».
И далее, анализируя состояние культуры в середине XIX века:
«Без борьбы и без шума культура постепенно пришла в упадок. Её идеи отстали от времени; казалось, они слишком обессилели, чтобы идти с ним в ногу. Почему же это произошло? Решающим фактором явилась несостоятельность философии».
Швейцер сожалеет о том времени, когда немецкая философия достигла вершины своего расцвета – во второй половине XVIII и первой половине XIX века были изданы труды И. Канта, И. Г. Фихте, Ф. В. Шеллинга, Г. В. Ф. Гегеля, Л. Фейербаха:
«Бездомными и жалкими бродят с тех пор по свету этические идеалы рационализма, на которых зиждется культура. Никто не пытался более создать всеобъемлющее мировоззрение, способное обосновать их. И вообще уже не появлялось ни одного всеобъемлющего мировоззрения, для которого были бы характерны внутренняя стройность и цельность. Век философского догматизма миновал. Истиной стала считаться лишь наука, описывающая действительность. Всеобъемлющие мировоззрения выступали теперь уже не как яркие солнечные светила, а лишь как кометный туман гипотез».
Пожалуй, так оно и есть, поскольку в начале XX века философская мысль сводилась только к критике того, что происходит в культуре, ну а теперь и такого не найдёшь. На смену анализу возможных путей развития культуры пришли бесконечные споры о роли государства. Вот и Хейзинга о том же:
«Учение о внеморальности Государства имеет долгую предысторию… Согласно этим воззрениям, Государство имеет право делать всё, что угодно. По собственному усмотрению, если того потребуют интересы его господства, оно может нарушить верность клятве и совершить вероломство. Никакая ложь, никакой обман, никакая жестокость в отношении чужих или собственных граждан не могут быть поставлены ему в упрёк, если оно тем самым приносит себе пользу. Оно вправе применить против врага любое оружие, могущее служить его целям, включая и дьявольский кошмар бактериологической войны… В отношении чужих не может быть никакого политического долга. Не существует и политической чести, коль скоро честь означает верность поставленному перед самим собой идеалу. Но там, где нет долга и нет чести, не может быть и доверия. Государство государству волк: это не пессимистический вздох, подобно древнему «homo homini lupus» («человек человеку волк»), а научный тезис и политический идеал!»
Немудрено, что в таких условиях споры о роли искусства как важнейшей составляющей культуры в нашей жизни отходят на второй план. Вот и Фрейд в книге «Недовольство культурой» сомневается, что в нынешние времена что-либо зависит от состояния культуры:
«Я воздерживаюсь от предрассудка, согласно которому культура является самым драгоценным нашим достоянием, а путь культуры обязательно ведет к невиданным совершенствам. Я могу без негодования выслушивать критика культуры, полагающего, что при рассмотрении целей и средств культуры неизбежно следует вывод: все её усилия не стоят затраченного труда, а итогом их будет лишь невыносимое для индивида состояние… На роль пророка мне не хватает смелости, и я готов принять упрёк в том, что не в силах принести ближним никакого утешения. А ведь именно его столь страстно жаждут и самые ярые революционеры, и самые набожные верующие».
На самом деле, есть немало примеров позитивного влияния культуры на людей. Если речь идёт о влияния искусства, то кому-то оно приносило утешение, кого-то убеждало в том, что человеку не грозит озверение и превращение в обезьяну. Россия может гордиться своими успехами во многих областях культуры – и на ниве воспитания профессиональных кадров, и в искусстве. Солидная основа была заложена ещё в то время, когда кумирами российской публики были литераторы Достоевский и Чехов, композиторы Глинка и Чайковский, балетмейстеры и артисты балета Мариинки и Большого театра. Пожалуй, лишь в живописи Россия уступала Западной Европе, но тому есть объективные причины – искусство эпохи Возрождения обошло нас стороной, да и новации французских импрессионистов добрались до России с опозданием, несмотря на старания меценатов Морозова и Щукина. А вот литература, кинематограф, театральное искусство и особенно балет развивались в прежние времена весьма успешно. Произведения Алексея Толстого, Михаила Шолохова, Андрея Платонова, Юрия Олеши, Михаила Булгакова и Юрия Трифонова – это то, чем мы можем гордиться, хотя далеко не всем по душе идеологическая направленность некоторых романов Толстого, Шолохова и Платонова. Многие российские кинокартины получили мировую известность – достаточно упомянуть фильмы «Летят журавли» Михаила Калатозова, «Девять дней одного года» Михаила Ромма, «Гамлет» Григория Козинцева и «Андрей Рублёв» Андрея Тарковского.
Однако вот какая странность – в основном всё это было достигнуто в советское время, несмотря на жёсткий идеологический прессинг и ограничение прав и свобод. Что же произошло после падения коммунистического режима, когда ничто уже не мешало творчеству художников, композиторов, литераторов и кинематографистов?
Увы, новации во многих сферах свелись к копированию западных образцов, чем особенно грешат до сих пор телевидение и эстрадная музыка. Живопись по-прежнему плетётся в хвосте отечественной культуры, как ни стараются профессиональные художники чем-то непременно удивить, привлекая публику неожиданными формами. В мире до сих пор восторгаются Кандинским, но нет и видимо уже не будет ни российского Модильяни, ни российского Пикассо, если иметь в виду его «розовый» и «голубой» периоды. Причина в том, что в живописи возобладал механистический подход, а личность автора с его духовными переживаниями отходит на второй план. Поэтому люди готовы выстаивать в очередях на выставку картин популярных живописцев прошлого, но равнодушны к творческим исканиям современных авторов.
В кинематографе положение гораздо хуже – недаром кинопрокатчики имели приличные доходы только благодаря продукции неистощимого Голливуда. Корифеи прошлых лет словно бы в одночасье ушли в небытие, а на замену им явились в основном халтурщики, набившие руку на рекламных клипах. Что же касается работ Сокурова, Звягинцева и Учителя, то их творения рассчитаны на некую «элиту», причём большинство ценителей их творчества входит в состав жюри международных кинофестивалей. Лишь немногие фильмы достойны внимания зрителей, да и то благодаря удачному подбору исполнителей.
Всё, что нам остаётся, это надеяться на возрождение великой русской литературы. Действительно, за четверть века появилось много новых авторов, увенчанных литературными наградами – среди них Виктор Пелевин, Дмитрий Быков, Захар Прилепин, ну и конечно Борис Акунин и Людмила Улицкая. Российская публика их знает и читает, но можно ли их поставить в один ряд с теми писателями, которыми до сих пор гордится вся Россия, да и за рубежом о них не забывают, отдавая дань таланту и подвижничеству? Вот мнение эксперта, высказанное в 2011 году – в то время Елена Костюкович представляла интересы наших авторов за рубежом:
«Пелевина почти не переводят, итальянцы его не читают. Две книжки были, прошли незамеченными. Русская литература не вызывает никакого интереса вне эпохи русского романа (Достоевский, Толстой). После них ну "Доктор Живаго" – и то через фильм. Русскую литературу не читают, это моя постоянная мука. Не знаю, в моих ли силах пробить этот лёд, я делаю что могу».
Пожалуй, это тот самый случай, когда пробивать лёд отчуждения нет никакого смысла, поскольку по большому счёту нам нечего предложить зарубежному читателю.
Британский писатель и историк Оуэн Мэтьюз подтверждает мнение российского эксперта:
«Последним российским романом, вызвавшим в Америке сенсацию, был "Доктор Живаго", который был опубликован за год до того, как Пастернак получил в 1958 году Нобелевскую премию по литературе. Последней небеллетристической книгой сравнимой известности, стал "Архипелаг ГУЛАГ" Александра Солженицына, опубликованный на Западе в 1973 году. С тех пор ни один российский писатель не сумел всерьёз прославиться в Америке».
Действительно, даже плодовитый Быков не может рассчитывать на успех после его не вполне корректных заявлений о роли евреев в современном мире. Вот что написала ему читательница из Сан-Франциско в 2012 году:
«Люди с профессией "русский язык" ни в Израиле, ни в Америке нормально заработать на жизнь не могут… Быков – талантливый, образованный, начитанный, но трусливый раб. Так и останется на заборе. Ничего нет смешнее и омерзительнее еврея с крестом на шее, сменившего еврейскую фамилию на русскую со страху, чтоб по морде не били».
Захар Прилепин при анализе литературных достижений оперирует тиражами книг:
«Я за 10 лет написал 10 книг, а какая-нибудь сочинительница женских романов – 100. В итоге они продают до миллиона книг в год, потому что штампуют новые с огромной скоростью».
Здесь явный намёк на Донцову и Маринину, которые своими «эпохальными достижениями» буквально втоптали в грязь мужскую часть литературного сообщества. Вот и литературный критик Константин Мильчин, похоже, уже не надеется на возрождение:
«В мире искусства мы провинция. В истории были моменты, когда Россия оказывалась в авангарде литературного процесса. Был конец XIX века, были Толстой, Достоевский, Чехов – но сейчас, увы, эти времена в прошлом…»
Итог краткому обзору мнений подвела журналиста Маша Гессен:
«Общий культурный упадок России сказался на литературе ещё сильнее, чем на других областях культуры».
Так в чём же дело? Неужели во всём повинны реформаторы начала 90-х, стараниями которых культура стала нежеланной дамой в обществе торговцев, финансистов и администраторов?
Министр культуры Мединский во всём винил читателя, и, как ни странно, кое в чём был прав. Примерно о том же говорил в одном из интервью и Станислав Говорухин:
«Меня уже ничто не способно удивить. Сегодня публика кинотеатров, да и читающая публика, резко изменилась. Шестьдесят процентов кинозрителей – это тинейджеры. Двадцать пять – офисная дурь, тридцатилетние яппи, чей уровень развития ещё ниже, чем у подростков. Читают теперь только то, что входит в джентльменский набор: Мураками, Коэльо, Акунин, Донцова и прочее».
Всё дело в том, что распорядители культуры за последние двадцать лет способствовали возникновению такого узколобого читателя. Частные издательства заинтересованы лишь в прибыли от продажи товара – чем проще для восприятия тиражируемое чтиво, тем больше доходы их владельцев. Деградирующее телевидение существует лишь за счёт рекламы, поэтому рекламодатели имеют полное право диктовать свои условия. Не мудрено, что фильмы, просмотр которых требует хотя бы незначительных умственных усилий, если и появляются на телеэкране, то лишь когда люди уже готовятся отойти ко сну.
Вместо подведения итогов сошлюсь на мнение Макса Нордау, изложенное в книге «Вырождение» ещё в 1892 году, однако его слова вполне актуальны и в наше непростое время:
«Наступило полное междуцарствие со всеми его ужасами: смущением властей, беспомощностью лишившихся своих вождей масс, произволом сильных, появлением лжепророков, нарождением временных, но тем более деспотических властелинов. Все ждут не дождутся новой эры, не имея ни малейшего понятия, откуда она придёт и какова будет… Что будет завтра признаваться нравственным или прекрасным, что мы будем знать, во что верить, чем воодушевляться, чем наслаждаться? – таков вопрос, раздающийся из стоустой толпы».
Проще простого сказать, что всё будет ужасно, даже не попытавшись что-то изменить. Философы предупреждали, но никто их не услышал, так могу ли я рассчитывать на понимание?
