Владимир Алексеевич Колганов
Феномен ДБ
Предисловие
Эту книгу я написал в январе-феврале 2014 года. Предлагал её нескольким издательствам, но всюду получил отказ. Один издатель сослался на то, что Быков – его школьный приятель, другой вроде бы ходил вместе с Быковым «на Болотную и на Сахарова», третий не хотел рекламировать «чужого» автора, а четвёртый не считал возможным подвергать сомнению достоинства популярного писателя. Впрочем, директор одного издательства всё же решил напечатать эту книгу, однако вскоре был уволен – не исключено, что оказался слишком уж настойчив в своём намерении. Только Джэфф Безос не возражал против размещения книги на своём интернет-ресурсе amazon.com, однако недолго музыка играла – осенью 2018 года он начал вытеснять русскоязычных авторов с Амазона, а чуть позже, под надуманным предлогом, мне запретили публиковаться даже на английском языке.
Так стоило ли преставлять эту книгу на суть читателя? Конечно, рановато записывать героя этой книги в классики, не та это ещё величина, чтобы посвящать ей многостраничный труд. Однако Быков и в самом деле феномен, достойный прижизненного анализа его биографии, мировосприятия и психологии. Наверняка опыт его восхождения к вершинам популярности будет полезен для тех, кто решил пойти его путём.
Но вот незадача, в 2015 году расставшись с надеждой на публикацию этой книги, я несколько отрывков из неё вставил в исследование под названием «Писатели и стукачи». Поэтому заранее приношу извинения читателям за цитирование самого себя – так уж сложились обстоятельства.
Глава 1. Полным-полно Быковых
Предупреждая возможное недоумение читателей, сразу поясню: ДБ – это не что иное, как Дмитрий Быков, так он иногда подписывается [1]. Впрочем, есть и другое определение, которое мне больше по душе. ДБ – это «двойники Быкова», о них и пойдёт здесь речь. Но прежде, чем начать повествование, попробую объяснить, почему, работая над книгой, не обратился за помощью и советом к самому объекту моего исследования. А дело в том, что Дмитрий Львович когда-то так сказал, оправдывая своё увлечение Борисом Пастернаком и Булатом Окуджавой [2]:
«Я вообще против того, чтобы писать книги о людях, с которыми ты лично знаком».
Ну вот и я подумал, что личное знакомство может навредить при написании этой книги. Так что, если где-нибудь напутал, не согласовав какие-то детали с Быковым, не судите строго – тут превалировало желание следовать законам логики, избавившись от влияния незаурядной личности на собственные умозаключения.
Собственно говоря, желание написать книгу о Быкове появилось у меня после того, как прочитал его признание, содержащее намёк на некую тайну, что особенно привлекательно для дотошного биографа [3]:
«Про меня никто ничего не знает: я сделал всё возможное, чтобы загородиться текстами. Вот про них и говорят – а также про школу, телевидение, "Поэта и гражданина" и пр. Что там за ними – это уж моё дело, и осведомлены об этом десяток ближайших друзей, одна женщина и, как ни странно, пять-шесть любимых учеников».
В своё время огорчение Алексея Варламова по поводу того, что вряд ли удастся разгадать загадку К., побудило меня разобраться с этой тайной, в результате чего была написан «Дом Маргариты» и ещё несколько книг, которые я посвятил жизни и творчеству Булгакова. Так и теперь, загадочный, мало кому понятный Дмитрий Быков – это ли не источник вдохновения для психоаналитика?
Думаю, никто не станет отрицать, что Дмитрий Львович Быков – талантливый журналист. А кроме этого – профессор, школьный учитель, лектор по распространению культурных знаний, обладающий уникальным красноречием, чтец-декламатор, составитель биографий, поэт, автор сатирических стихов, а ещё прозаик-романист, политик, политолог, драматург, фельетонист, литературный критик, великолепный эрудит, и даже, как ни странно это прозвучит, Дмитрий Львович вполне успешно делает свой бизнес. К его услугам – газеты, издательства, журналы, дома культуры и концертные залы, радиоэфир и интернет, а до недавнего времени даже телевидение. Как же он тянет этот воз? Не много ли на одного? Тут явно что-то запредельное! Пожалуй, даже великий Леонардо не обладал столькими талантами. Даже быстроногий Фигаро не сумел бы обслужить такое количество господ, если этим словом обозначить всех работодателей.
Что ж, придётся в этом разбираться, однако проблема в том, что объять Быкова совершенно невозможно – напрасный труд! Не потому что он такой большой – тут можно было бы скооперироваться и обхватить его с кем-нибудь на пару, как двухсотлетний дуб в парке под моим окном. А вот рискнёт ли кто-то проанализировать всё творчество Дмитрия Львовича, что называется, от корки и до корки – это вряд ли. Тут требуется гигант мысли – лучше всего, если нобелевский лауреат, – да и тот когда-нибудь поймёт, что явно переоценил свои возможности. Уж лучше бы пожалел себя и нанял бригаду дипломированных критиков. Да без толку, ребята, даже не пытайтесь!
Единственное объяснение столь необычной плодовитости Быкова в том, что он на самом деле не один – их много, этих Быковых. Здесь тот самый случай, когда происходит раздвоение – личность делится, потом двойники-осколки делятся ещё. И вот каждый маленький осколочек большого Быкова вкалывает на выделенном ему участке поля, выращивает свой урожай, ну а затем всё складывается на одну телегу. И вот представьте своеобразную ярмарку чудес, где всё, от мешка картошки до буханки хлеба и кулёчка семечек имеет фирменную этикетку, штамп, гарантирующий качество – это всеми узнаваемая надпись: «Дмитрий Быков». А несколько оголодавшие от недостатка культурного продукта граждане поражаются объёмом содеянного Быковым, и я, как уже сказано, удивляюсь вместе с ними.
Сам Быков не решается признать реальность подобного деления, и на вопрос: «Един ли "образ автора", стоящий за тем, что вы делаете в поэзии, в прозе, в журналистике, – или всё же это разные образы автора?» отвечает уклончиво: «По-моему, един, но у этого автора бывают разные настроения» [4]. Конечно, разные настроения могут быть свойственны и одному единственному «образу», но вот когда их возникает множество, одними перепадами настроения ничего не объяснить.
Кстати, чуть не забыл вам рассказать, откуда взялось название этой главы – навеяно оно рассказом Эрскина Колдуэлла. Там речь идёт о шведах, засильем которых герой рассказа крайне недоволен. О Быковых ничего такого не могу сказать – я просто констатирую факт, приятен он кому-то или неприятен. Однако слышу пока ещё не заданный в реальности вопрос: «А кто ты такой, чтобы обо мне, то есть о нас, писать? Как посмел? Кто дал тебе право копаться в личной жизни и анализировать причины творческих успехов и редких неудач?» Да, господи ты боже мой, нет у меня желания копаться, тем более кого-то унизить или оболгать! И что плохого в том, что я хочу понять: кто вы такой, Дмитрий Львович Быков?
Только не подумайте, что я пытаюсь возражать – с Дмитрием Быковым совершенно бесполезно спорить. Понятно, что он любого переговорит, даже самого себя, если поставят перед ним подобную задачу. Именно поэтому из нескончаемой череды интервью Быкова и бесед с ним в радиоэфире можно много интересного узнать. Ну вот, скажем, утверждает он одно, ну а затем чуть ли не совсем противоположное. То ли спорит сам с собой, то ли не уверен в сказанном, то ли это наглядный пример очередного раздвоения его личности. Как я уже отметил, этим можно объяснить творческую плодовитость Быкова. Нет ничего странного, когда один работает за двоих, но вот когда сразу целая команда разнообразных «я» работает на одного – это и в самом деле потрясает! Быков-журналист, Быков-писатель, Быков-поэт… ну и так далее.
Быков-писатель свою плодовитость объяснял довольно просто [5]:
«Писание – просто моя форма думания. Бывает артикуляционное мышление, когда человек думает в процессе речи. Кто-то лучше соображает во время еды, кто-то – во время любви. Я думаю, когда пишу. Поэтому я стараюсь писать больше – в это время я думаю о вещах конкретных и важных».
Признаться, я тоже думаю, когда пишу, а то ведь с дуру такого наворотишь! Однако с трудом могу поверить, что найдётся такой уникальный человек, который размышляет, набивая свою утробу котлетами и макаронами. Любопытно было бы узнать – о чём при этом можно думать? Ну разве что о том, какое блюдо повариха любезно предложит на десерт. Столь же сомнительно, что некто способен решать систему уравнений в частных производных, одновременно лаская симпатичную девицу.
Кстати, наверняка найдётся злопыхатель, который, уцепившись за сказанные Быковым слова, станет утверждать, что Быков говорит не думая. Нет, я бы так не сказал, а если обратил внимание на подобную возможность, то лишь с одной единственной целью – дать понять, что есть некая нестыковка между говорящим Быковым и Быковым-писателем. Ну словно бы, занятые каждый своим делом, они не нашли времени найти консенсус по столь ничтожному вопросу: когда и кому из них полагается думать, а когда писать? Иной раз может оказаться, что в то время, когда один Быков пишет, другой обдумывает предстоящий разговор. Или же совсем наоборот. Согласен – это сложнейшая проблема из проблем! Сам иной раз пытался совместить эти два занятия, а в результате – испорченный лист бумаги и головная боль.
Но, слава богу, Быков не то что сам себя опровергает, описывая распорядок дня, однако снимает возникшие было подозрения [6]:
«Пишу я четыре часа в сутки. Больше никогда. А думаю часов восемь, наверное. Прибавим к этому всякую подёнщину, командировки какие-нибудь, какие-то работы на радио, газеты, журналы, прочее… Но больше четырёх часов писать невозможно физически. После уже становишься очень опустошенным».
Итак, Быков думает не только в то время, когда пишет. Есть ещё четыре часа, когда работает голова, а в остальное время как же? Неужели, действительно, газеты, радио и прочее – это всё подёнщина, халтура, когда можно обойтись накопленным ранее словесным багажом, не включая голову? Пытаюсь разобраться. Тут возникает некоторое сомнение, навеянное следующими строками из книги Быкова о Борисе Пастернаке:
«Подёнщина талантливых людей всегда как-то особенно беспомощна. Насколько они одарённее и значительнее прочих в серьёзной литературе – настолько же слабей и смешней своих современников в том, к чему у них не лежит душа».
Если то, что делает Быков на радио, в газетах и журналах, беспомощно, если это всего-навсего халтура, тогда всё понятно. Если же подёнщину Быкова воспринимать всерьёз, тогда выходит, что он вовсе не талантлив – так ли это? Однако подождём – возможно, Дмитрий Львович сам когда-нибудь нам пояснит, где правда, а где просто выдумка. Пока же вернёмся к обсуждению особенностей его мышления. Возможно, природа заложила могучий интеллект только в Быкова-прозаика, а прочим Быковым не досталось ничего. Теряюсь в предположениях, но не могу придумать другого объяснения.
В пользу изрядного словесного багажа, из которого двойники Быкова черпают вдохновение, говорит и следующее уточнение к распорядку дня [7]:
«Моя основная работа как раз и сводится к чтению и письму – без книг мне ничего не написать, тем более что значительная часть моих сочинений принадлежит к прозе исторической или литературоведческой. Большая часть моего свободного времени посвящена чтению – что ещё делать-то?»
Здесь трудно возразить, поскольку для Быкова-эрудита главное занятие – это пополнение собственного багажа, или базы данных, как принято обозначать хранилище различных сведений и фактов. Только бы эта база пригодилась когда-нибудь, а то ведь ляжет мёртвым, почти бессмысленным балластом, при этом создавая иллюзию интеллектуального могущества. Тут есть ещё одна опасность – обилие заимствуемой информации требует интенсивной работы мозга, чтобы все эти фактики и факты распихать по закоулкам своего ума. Всё это время мозг начисто лишён способности к ассоциативному мышлению, да и потом, вместо того, чтобы попробовать создать свою, оригинальную идею, он только услужливо выкладывает очередную порцию данных из хранилища. Мне приходилось встречать в жизни эрудитов, к творчеству совсем не приспособленных – все их достоинства заключены в способности к месту и не к месту привести цитату или пересказать услышанный когда-то анекдот.
Пожалуй, на этом предварительное обсуждение проблемы «много Быковых» можно завершить, но вот попалось на глаза ещё одно его признание [5]:
«Трудоголизм – это просто твёрдое и ясное сознание того, что если буду меньше работать, буду больше вредить окружающим».
Тут Быков верен себе и продолжает удивлять читателей нетривиальными суждениями – то ироническими, то парадоксальными. Однако, если попытаться принять его слова всерьёз, сразу возникает возражение: увлечённость трудом не всегда оказывается полезна для людей. Одно дело – выращивать цветы на приусадебном участке, и совсем другое, если некий землекоп перекопает ваш садовый участок вдоль и поперёк, просто потому что это занятие его очень увлекает. Уж лучше бы занялся коллекционированием бабочек или старинных крантиков от медных самоваров.
А вот ещё одно высказывание Быкова о себе, как о писателе [5]:
«Литератор вообще обладает набором качеств, с которыми хорошо сочинять, но трудно жить. Мнительность, памятливость, привычка замечать свои и чужие слабости, буйная фантазия, склонность к рефлексии».
Тут нечего добавить – можно только посочувствовать Быкову. Трудно жить не только признанному литератору, но и его осколкам-двойникам, продуктам многократного деления. От мнительности и склонности к рефлексии не далеко и до внутренних разборок, что интеллектуальным изыскам нисколько не способствует и только отвлекает от продуктивного процесса. Дмитрий Львович это признаёт [8]:
«Сейчас мы переживаем затянувшийся период перелома, раздвоения. <…> И по какому пути пойдёт развитие, сейчас сказать очень трудно. Поэтому большинство нормальных людей, во всяком случае, честных писателей, сейчас ничего не пишут. Они ждут, когда можно будет что-то написать…».
Глава 2. «Был я мальчик книжеый»
Начнём повествование с краткого рассказа нашего героя о себе [9]:
«Я родился в Москве 20 декабря 1967 года. Мать – учитель словесности. Окончил журфак МГУ, неохотно служил в армии, с 1985 года работаю в "Собеседнике". Сотрудничал или печатался почти во всех московских еженедельниках и нескольких ежедневных газетах, регулярно – в "Огоньке", "Вечернем клубе", "Столице" первого призыва, "Общей газете" и "Новой газете". Член Союза писателей с 1991 года. Веду авторскую программу на радио "Сити FM". Женат вторым браком. Двое детей, четыре книги стихов в Москве и Петербурге, рассказы и пьесы в разных журналах, собака, мышь, морская черепаха, два попугая».
Пожалуй, мы немного вырвались вперёд. Второй брак, черепаху и мышей я бы приберёг на тот случай, если так и не удастся докопаться до истоков творчества журналиста и писателя. Здесь же остановимся на самом ярком впечатлении детства, о котором Дмитрий Быков рассказывал не раз в своих воспоминаниях [10]:
«Я любил и люблю "Артек" больше всего на свете. Я лучше многих знаю, что это было, потому что застал "Артек" в самом начале девяностых, когда цела была его педагогическая школа, принципиально отличавшаяся от прочих. Сюда не проникло "коммунарство" – эффективная, но сектантская по сути методика. Здесь не было советского официоза, несмотря на репутацию коммунистической цитадели, которую этот самый официоз старательно делал "Артеку". Напротив, здесь был небывалый либерализм: ведь сюда приезжала детская элита, не дети начальничков, а те, кто лучше всех умел что-нибудь делать. Были смены юных математиков и астрономов, шахматистов и танцоров, журналистов и поэтов… Я был там счастлив. И все, кто туда приезжал хоть раз, не могли забыть "Артека"».
Вот тут позвольте усомниться. Нет, я готов поверить, что Дима был там счастлив, и счастливы были многие их тех, кому выпала удача побывать в «Артеке». Но вот «не дети начальничков» – это не укладывается в моё представление об этом славном месте. Дело в том, что в конце пятидесятых годов, когда я учился в 112-й московской средней школе, у нас в классе было двое ребят, которым случилось отдыхать в этой пионерской здравнице. Одна была дочерью заместителя министра, другой – сыном важного чиновника из Московского городского совета профсоюзов. Не думаю, что к началу восьмидесятых эта система привилегий для «номенклатурных детей» в корне изменилась. Ну разве что появились иные, более привлекательные места для отдыха, а мода на «Артек» как бы сама собой сошла на нет – такое в принципе возможно. С другой стороны, если бы принимали только деток по знакомству или согласно принадлежности их к высшей знати, стоило ли эту история так раздувать? Нет, без талантливых ребят там невозможно было обойтись. В итоге, я так и не пришёл к определённому выводу – то ли Дима тоже оказался «блатным», то ли был настолько даровитым, что потеснил кое-кого из «детей начальничков».
Учился Дима на одни пятёрки, школу закончил с золотой медалью, затем поступил на журфак в столичный МГУ. Усердие способного юноши было отмечено красным дипломом. Но прежде следует пояснить, как Дима оказался на журфаке [13]:
«Так получилось, что я поступил в школу юного журналиста при МГУ – просто потому, что это была такая литстудия, интересное место, для Москвы 1982 года знаковое. Потом как-то само пошло – нельзя же уйти с журфака, побывав там хоть раз. Притяжение очень сильное. Ещё мне нравилось ездить, смотреть новые места, самостоятельность всякая нравилась – я по командировкам летаю лет с шестнадцати».
Как получилось, это бы тоже хотелось разъяснить. Видимо, причина в том, что писать Дима начал, по собственному признанию, когда ему было всего на всего шесть лет, а печататься в газетах, когда стукнуло четырнадцать. Могу предположить, что Димины заметки публиковались в «Пионерской правде», потом он сотрудничал с «Московским комсомольцем», однако до настоящей журналистики было ещё далеко. И тем не менее, это было самое счастливое время для Димы Быкова, если верить его собственным словам [14]:
«1982-1984: дальше было не то чтобы хуже, но не так ярко. Потому что ещё и возраст такой – возраст наиболее радикальных и значительных открытий, умственных и физиологических. Одновременно я работал в «Московском комсомольце», готовил публикации для поступления на журфак. И это тоже было прекрасно. Я до сих пор не могу спокойно проезжать мимо белого здания газетного корпуса на улице 1905 года и уж тем более мимо бывшего ГДРЗ – Государственного дома радиовещания и звукозаписи – на бывший улице Качалова. Какое-то было ощущение чуда от каждого снегопада, от каждого весеннего похода по маршруту «Ровесников» – от ГДРЗ до проспекта Маркса (теперь это Моховая). От Баррикадной до Пушкинской».
А вот ещё одно приятное воспоминание о том времени, когда Дима работал внештатником в «Московском комсомольце» [15]:
«У меня к этому делу подход простой, меня так учил Андрей Васильев, впоследствии один из создателей «Коммерсанта» и «Гражданина поэта»: внештатник должен мухой лететь на любое задание и, кроме того, ходить за пивом. А наградой ему будет та среда, которая в «Собеседнике» есть: атмосфера довольно раздолбайского, но умного коллектива, какая, скажем, была у меня в 1983 году, когда я внештатничал в «Московском комсомольце». Так и передаётся жизненный опыт – в другие формы преемственности я не очень верю».
Ну, если невозможно обойтись без пива, готов смириться и с такой преемственностью. В молодости всякое бывало – надо бы только постараться сберечь всё то, что потом можно использовать с пользой не только для себя, но и для будущих читателей.
Вскоре после поступления в школу юного журналиста при журфаке произошло важное событие, в значительной степени повлиявшие на мировосприятие Дмитрия Львовича. Снова Дима оказался в детском лагере [16]:
«В 1983 году, после Саманты Смит, которую пригласил в Россию Андропов, был затеян международный детский лагерь мира в Швеции, в Гётеборге, в коммуне Марк. Мне было 15 лет, и я туда попал, отобранный в числе пяти московских школьников. Было упоительно. Там были американцы, шведы и русские. Дивное лето, купания в озере, первые влюбленности, спанье в палатке, выезды в парк аттракционов в Лисберге. До сих пор вспоминаю как большое счастье».
Позволю себе уточнить, что Лисеберг – это парк развлечений в Гётеборге, «Гора Лизы» в переводе с шведского. Название этой местности дал её владелец в честь своей любимой красавицы жены Елизаветы. Однако Лиза не имеет никакого отношения к нашему повествованию.
Существенно, что это было первое общение Димы Быкова с другим, запретным миром, и как мы убедились, это общение было весьма приятным и запомнилось надолго. Могу предположить, что юный Дима получил дополнительный стимул для того, чтобы сделать успешную карьеру в журналистике. Тогда могли бы появиться новые возможности для знакомства с этим миром.
Но путь в журналистику неожиданно прервался – после трёх лет учёбы на журфаке Дима оказался в армии. Об этом периоде своей жизни он рассказывает очень кратко [17]:
«В армию я попал и так. И там мне совершенно не помешало то, что я не умею подтягиваться, потому что я, в основном, круглое катал, а плоское таскал».
Судя по фотографиям тех лет, Дима служил на флоте. Честно признаюсь, ребус про круглое и плоское я не разгадал – сказалось отсутствие соответствующего опыта. Но вот поэт и критик, основатель литературного кабаре «Кардиограмма» Алексей Дидуров, когда-то близко знакомый с Быковым, задал новую загадку [18]:
«В казарме Диме посчастливилось от дедовщины спрятаться под крыло КПСС».
Что это было за «крыло»? Неужто Быков стал убеждённым коммунистом? Я бы предположил, что Дима нашёл пристанище то ли в парткоме, то ли в политотделе флота – тут дело не в названии. Вполне возможно, что сотрудничал в тамошней многотиражке, передовицы сочинял. Если так, то получил неоценимый опыт, который использовал уже гораздо позже, занимаясь публицистикой. Когда-то подобный путь прошли многие писатели, надевшие военную форму – и Константин Симонов, и Юрий Герман, и Валентин Катаев. Однако в 1987 году не было войны, да и Диме далеко ещё было до писателя, и всё же надо с чего-то начинать.
Но всё оказалось не так, и сам Дмитрий Быков это подтверждает [19]:
«В 1989 году, когда я был в армии, и когда все побежали оттуда, я в знак протеста вступил в КПСС. Правда, к сожалению, уже в 1990 году, когда на Москву пришел Полозков, я просто не пришёл получать партбилет и год проходил в кандидатах, потому что моя оппозиционность не заходила так далеко, чтобы быть под Полозковым, а потом и КПСС распалась».
Что же это получается? Служил Быков в армии с 1987 по 1989 год, а в партию вступил накануне демобилизации. Однако, странный поворот! Тем более, что эта дата не стыкуется с тем, что утверждал Дидуров, хорошо знакомый с Быковым? Так кто же ошибся или что-то перепутал?
История тем более загадочная, что в 1987 году, когда Быков, согласно логике спасения от дедовщины, мог вступить в КПСС, из партии ещё никто не «побежал», даже убеждённые сторонники демократических перемен вроде Юрия Николаевича Афанасьева. В любом случае вывод Дидурова о том, что Быков спрятался от дедовщины под крылом КПСС, вызывает у меня сомнение. Не потому, что нынешнего Быкова это унижает, вовсе нет. Но есть тут некая недосказанность, несоответствие – ведь ночевать-то Дмитрию пришлось в казарме. Я в армии не служил, но знаю, что ночная жизнь для солдата-первогодка в то время, когда офицеры крепко спят, бывает полна горечи и разочарований. Похоже, что и Дима этого не избежал. Ума не приложу – и как только книжный Дима мог там «спрятаться»? Ну разве что «деды» мутузить партийных не решались, что маловероятно.
Подтверждение трудностям Диминого бытия находим в его стихах, датированных вроде бы 1991 годом [20]:
Был я мальчик книжный, ростом небольшой,
С чрезвычайно нежной и мнительной душой,
Все страхи, все печали, бедность и порок
Сильно превышали мой болевой порог.
Меня и колошматили на совесть и на страх,
И жаловаться к матери я прибегал в слезах…
Дальше не стану продолжать, поскольку чтение стихов про издевательства над книжным мальчиком удовольствия мне ничуть не доставляет, тем более что описанные в стихах события относятся ко времени Диминой учёбы в школе.
Но вот Алексей Дидуров словно бы поправил самого себя, разъяснив, чем стала флотская служба для Димы Быкова:
«Насилие по отношению к тебе во всех его формах день и ночь на первом году службы, круглосуточное насилие над окружающими первогодками – на втором году и тяжкий идиотизм казарменного быта от призыва до дембеля».
Согласен, что всё это – и насилие, и идиотизм – могло самым пагубным образом повлиять на психику неприспособленного к таким нагрузкам юноши. Тем не менее, после отбытия воинской повинности Быков вернулся на журфак и параллельно с учёбой занялся реальной журналистикой – печатался в «Собеседнике», в журнале «Огонёк». Потом пригласили на журналистские телепосиделки в очень привлекательном в те времена «Пресс-клубе» Киры Прошутинской.
Особое место в карьере Быкова-журналиста заняло издание совместно с Александром Никоновым «матерной газеты». Можно предположить, что тут сказались последствия службы в армии. Это было приложение к еженедельнику «Собеседник» и называлось оно весьма претенциозно – «Мать». Быков позже объяснял, что это была первоапрельская шутка – вроде бы там были вполне политкорректные статьи, однако с матерной терминологией [21]:
«Там были чисто первоапрельские материалы. Серьёзная экономическая статья, выдержанная в этих терминах. "Вследствие таких-то действий правительства настанет полный такой-то!" Серьёзная статья о чеченской войне. И всё это с широкими вкраплениями мата. Статья по истории мата, теория мата. И, наконец, якобы обнаруженные в ленинских архивах его пометки на полях, тоже матом».
И всё же по здравому размышлению я это увлечение ненормативной лексикой не назвал бы итогом службы в армии. В 90-е годы была провозглашена свобода, ну и конечно хотелось всё попробовать – то есть выразить себя в самых разнообразных жанрах. Однако сверхзадачу этого эпатажа я бы усмотрел в другом. Для начинающего журналиста, мечтающего о карьере публициста и писателя, весьма важно создать неповторимый имидж в глазах будущих читателей. Набоков написал «Лолиту», Лимонов заявил о себе, как о скандальном Эдичке. А Быков решил пойти гораздо дальше – разразился матом. Это своё самовыражение он пытался оправдать, но уже гораздо позже [2]:
«Иногда, если реальность не лезет ни в какие ворота, для её описания годится только мат».
Может быть, и так, но стоит ли превращать в площадный мат свою неспособность адекватно описать происходящее? Иногда лучше промолчать, однако, насколько я могу понять, это не в характере Быкова. Стоять с закрытым ртом, когда кругом бог знает что творится – для этого требуются неимоверные усилия и развитый инстинкт самосохранения, которым Быков в те годы ещё не мог похвастать.
Трудно сказать, добился ли Быков-матершинник желаемого результата, но фигурантом уголовного дела стал именно за употребление нецензурных выражений в периодической печати. Вслед за двухдневной отсидкой в КПЗ наступило и раскаяние [22]:
«Человек в юности не очень контролирует себя, он не очень думает, что ему придётся за каждое сказанное слово отвечать. Я в юности резко писал и много наворотил. Я просто это знаю, как это бывает. Потом раскаиваешься, а поздно».
Как утверждал незабвенный Григорий Ефимович Распутин, грех и последующее покаяние – важнейшие элементы нашей жизни. Впрочем, не уверен: то ли он говорил, то ли я так написал в своём романе. Существенно, что без покаяния и в самом деле невозможно обойтись.
Не думал Быков, что придётся отвечать и за то, что он написал в статье, посвящённой секте сайонтологического толка под многообещающим названием «Источник жизни». Со слов журналиста Игоря Свинаренко, сам Быков так прокомментировал этот инцидент [21]:
«Я с работы пошёл за бухлом, и на обратном пути меня отметелили. Причем бухло разбилось, что особенно обидно. Закуски и мороженое, которыми я люблю завершать ужин, не пострадали. Вызвали "скорую", "скорая" сказала, что надо госпитализировать».
Для трезвенников поясню, что бухлом обычно называли бутылку портвейна или водки. Если принять во внимание факт наличия при Быкове мороженого, то, скорее всего, это был именно портвейн.
В своём увлечении матершиной, критикой сайентологии и визитами в винный магазин Дмитрий не забывал и об иных возможностях самовыражения. С юных лет он писал стихи, даже издал малым тиражом две тоненькие книжечки на собственные сбережения, так что совсем неудивительно, что к двадцати четырём годам стал членом Союза писателей СССР [23]:
«Рекомендовал меня Вознесенский по собственной инициативе, в 1989 году, прочитав “Чёрную речку”. Была такая маленькая поэма, я ему показал её при знакомстве. Он к моим довольно консервативным стихам относился с удивительной для авангардиста доброжелательностью. Он вообще был человек добрый. В то время красная книжечка Союза писателей давала право на проход в ресторан, но цены там скоро так взлетели, что я этим правом почти не пользовался».
В признании Быкова меня несколько смутил акцент на «собственной инициативе» Андрея Вознесенского. Вроде бы никто не утверждал, что известного поэта заставили это сделать под угрозой смерти или, не дай бог, используя шантаж. Скорее всего, не было и рекомендации от влиятельных людей – наверняка Быков воспользовался своим статусом журналиста, чтобы повстречаться с Вознесенским, ну а тут в кустах очень кстати обнаружился «рояль», то есть книжечка со стихами Быкова.
Надо полагать, найдутся и такие недоброжелатели, которые получение официального звания писателя объяснят чуть ли не родственными связями Быкова с признанным поэтом. И правда, можно ли рекомендовать малознакомого юношу в столь важное учреждение, как СП СССР, прочитав всего лишь несколько строф из написанной им тьмы тьмущей поэм, стихотворных пьес, ну и, конечно же, сонетов, хотя за последнее не поручусь? Небось, другие страждущие годами добивались свидания с Вознесенским, Ахмадулиной или Евтушенко, и только Быкову несказанно повезло. Так с какой стати именно ему выпала удача?
Оказывается, благодарить надо бы не случай и не только Андрея Вознесенского. К доброму делу приобщились и другие люди [24]:
