bannerbannerbanner
полная версияДиалоги, которых не было

Владимир Алексеевич Колганов
Диалоги, которых не было

Полная версия

Тут следовало бы пояснить, что появление Вени могло быть вызвано двумя причинами. Первая заключалась в том, что я был у Вени по уши в долгах. Так что отвертеться от этой встречи не было никакой возможности. Ну, а вторая причина была скорее из области метафизических предположений, то есть тот самый случай, когда выдают желаемое за действительное. Словом, появления Вени я и боялся, и хотел. Мыслимое ли дело, от кредитора вечно прятаться. Вот именно поэтому рано или поздно наступает момент, когда надо признаться, прежде всего самому себе, что где-то, когда-то, по какой-то неизвестной никому причине маху дал.

Собственно говоря, каяться я готов всегда. Только что толку от подобных покаяний? Что было, то было, и никто не в силах время повернуть назад. Приходится жить с тем, что на тебя свалилось. Даже если это не какие-нибудь неприятности по службе, а неожиданно случившийся государственный переворот, оставивший без работы тех, кто служил власти вовсе не за страх – за совесть! И даже чуть было не попал под суд…

Вот так я и оказался в Вениных руках. А что было делать, если больше не на кого положиться? Тем более, что даже давние друзья за что-то ополчились. И вот жуткие вещи приходится слушать про себя. Будто служил я лицемерным мерзавцам, душителям свободы. А теперь пытаюсь отомстить тем, кто когда-то мне дорогу перешёл. Именно так! Так я же и говорю – чего только им в голову ни взбредёт! И даже будто бы мечтаю о том, – это уж совсем невообразимо! – мечтаю занять достойное место среди этой сволоты.

Ну, вот – опять явился он. И снова продолжается словно бы не имеющая ни начала, ни конца беседа. Такое впечатление, что он ещё надеется меня уговорить.

– Я, Вовчик, вам как Шаляпин Бунину скажу, – эти вполне невинные слова заставили меня насторожиться, и даже недавний хмель из головы выветрился напрочь. Сравнение с Буниным любому человеку приятно, однако намёк на длительную эмиграцию положительных эмоций у меня не вызывал. Мне, в сущности, и дома хорошо, да и не сделал я ничего такого, чтобы рассчитывать на тёпленькое местечко где-нибудь в Париже или в Лондоне.

Надо сказать, что, если бы не Веня, трудно представить, какая могла бы меня в дальнейшем ожидать судьба. Однако вот теперь я сидел вымытый, напоенный, накормленный, одетый в свежую полосатую пижаму и, как всегда после сытного обеда, внимал Вениным речам. Очень хотелось верить, что все неприятности остались позади, хотя одеяние в полосочку всё же оставляло место для сомнений. Тем более, что по прежнему опыту общения я знал, что мне не светит ничего хорошего, если после радушной встречи и гостеприимного застолья Веня вдруг неожиданно обращается на «вы».

– Я не пожарный, чтобы вас спасать по первому же требованию, – продолжал тем временем Веня. – Бросьте вы, дорогой мой, со всякой московской шантрапой водиться вроде всей этой совковой знати и прочих чинодралов-прихвостней! От них у вас одни лишь неприятности, не считая мизерной зарплаты. Кто мы и кто они?! У них же за душой буквально ничего, кроме Васисуалия блаженного и Кузьки Минина в холщовой рубахе, подпоясанной пеньковою верёвкой. Они же голь перекатная, босяки, холопы в двадцать пятом поколении, у них интеллекта ни на грош! – Веня перевёл дух и продолжал уже более спокойным тоном: – И совсем другое дело мы. У нас своя элитарная среда, выращенная в согласии с новейшими методами передовой науки. Можно сказать, целая оранжерея властителей дум и аристократов духа. Кто как не мы такого признания достоин?

– Ну, Веня, ты на этот раз не прав, – я хоть и испытывал к Вене благодарность за то, что он выручил меня из беды, но согласиться с ним означало бы подвергнуть унижению всё то, что когда-то было для меня так дорого и неоспоримо. – Аристократию духа, по-моему, естественный отбор определяет, прежде всего. Многих уже забыли, а вот Карамзина мы помним. И Ключевского с Бердяевым, и Добролюбова. Тот же Сахаров упорно лез на трибуну съезда не только потому, что ему Боннер на ушко нашептала. Просто со временем почувствовал свою ответственность перед людьми. Если тебе многое дано, надо и отдавать людям тоже много.

– То есть, по-твоему, аристократия определяется последействием, так сказать, по факту и делам, исключительно историческим путем? Я правильно, Вовчик, понимаю? Только по прошествии времени и в соответствии с тем, что подскажет память? – Веня никак не унимался, и не понятно было, зачем он вообще затеял этот разговор.

– Ну, не присваивать же ему звание аристократа ещё до того, как он успел что-то сотворить или вообще сподобился произнести хотя бы что-нибудь толковое. Естественно, для того, чтобы такое произошло, потребуется время. Кстати, Ван Гога, в моём понимании, аристократа постимпрессионизма, оценили даже не сразу после похорон. То же произошло и с Модильяни. Видимо, для всеобщего признания желательно, чтобы человек умер. Иначе зависть, интриги, конкуренты, где уж тут его достоинства-то оценить?

– Так, так. Ну, а как же недооценённые заслуги? Их-то куда денете, если, к примеру, из ныне здравствующих кто-то незаслуженно забыт? – в словах Вени вроде бы наметилась обида.

– Незаслуженно, это как? Не заслужил? Или заслуг навалом, а его забыли? Или нет заслуг, а его вдруг вспомнили? Да с какой стати? – тут уже я начал заводиться, поскольку Венины вопросы начали меня доставать. – Может быть, всё проще, то есть у людей нет потребности помнить об этом человеке, воспоминание о нём ничего не даёт ни сердцу, ни уму.

– Вовчик! Ну, что вы заладили про душу, да про ум, – Веня скорчил омерзительную рожу и после короткой паузы продолжил: – Про горе от ума, небось, слыхали? А всё потому, что ум – это штучный товар и в основном предназначен для элиты. То есть каждому при рождении достаётся малая толика этого ума, а всё остальное не тронь, оставь достойным людям для употребления. И чем более достойные граждане распоряжаются всей этой уймой некоего, я бы сказал, мирового интеллекта, тем более выдающиеся результаты в итоге получаются, – Веня с явным удовлетворением огляделся по сторонам, словно бы предлагая мне оценить, как путём переработки того самого глобального ума появляется реально ощутимое богатство.

– Но, Веня, насколько я понимаю, главный вопрос состоит в том, кто будет решать, достоин ли, к примеру, я. Да и возможно ли в принципе такое?

– В этом-то и дело! – вдруг завопил обрадованный Веня, как будто именно этих слов с самого начала разговора он от меня и ожидал. – То есть, тут проблема именно в том, кто! Я ведь только об этом и толкую. Ну, кто как не я поможет устранить всё, что искажает требуемый умственный настрой. Вам, Вовчик, мои методы хорошо известны. За небрежность в терминологии поднадзорных розгами порю, за нарушение логики сажаю в долговую яму. Ну, а за более серьёзные проступки… – тут Веня проворно подскочил и, злобно похихикивая, хлопнул меня ладонью по спине, – ну, ты, наверное, уже догадываешься, что тебя при этом ожидает? Так что будь добр, давай-ка не будем препираться, – подытожил он, снова переходя на ты.

Странная, надо сказать, манера – то «ты», то «вы», что характерно всего более для провинциальных дам и недоучившихся столичных аспирантов.

– Да я вроде бы ничего такого не имел в виду, – осторожно возразил я, недоумевая, о каких таких поднадзорных и о какой яме он мне только что твердил. Впрочем, то, что я у Вени в должниках, само собой разумеется, а потому обсуждению не подлежит.

– Вот это-то и скверно! – Веня продолжал настаивать на своём, и куда его на этот раз несло, мне понять по-прежнему не удавалось. – Скверно то, что у тебя чёрт-те что творится в голове, даже когда находишься при делах, я уж не говорю о том безобразном состоянии ума, когда ты не на работе. Я тебе больше скажу, сомнения вызывает не только голова, но и во всём твоём организме есть ещё много неизученного. – Веня снова, в который уже раз упёрся взглядом чуть пониже моего пупка, будто не было во мне ничего более заслуживающего его внимания. – Словом, Вовчик, прежде чем выставлять твою кандидатуру на выборы, надо бы посмотреть, что там у тебя внутри. Можно ведь и такое предположить, чем чёрт не шутит, – может, ты у нас заразный?

Аргумент, что ни говорите, был убийственный, особенно, если учесть мою личную заинтересованность в сохранении здоровья. Что ж, в принципе, я не возражал. Жаль только, что справку с собой не захватил о проведённой не далее, как год назад, полнейшей клинической диспансеризации. Впрочем, если надо, можно документик позже занести. Однако здесь, видимо, требовалось совсем другое.

– Нуте-с, вот! – Веня уже потирал руки в предвкушении чего-то такого, о чём мне пока не полагалось знать, я же с нетерпением и некоторой внутренней дрожью ожидал, какую же каверзу он мне на этот раз устроит. – Наше сознание, Вовчик, как тебе, наверное, уже известно, находится в мозгу, мозг в голове, а голова обретается на шее, – при этом Веня выразительно покрутил кудрявой головой. – Некоторые вульгарные марксисты-экспериментаторы предпочитают сначала вдребезги разбить пациенту голову, а уж потом начинают изучать, что у него там внутри, в мозговых извилинах. Это если что-то сохранилось. Я же намерен пойти по более либеральному пути, то есть запустить в твою кровеносную систему несколько миниатюрных зондов, совсем крохотных, этаких зондов-червячков, которые будут очищать организм от всякой ереси и скверны, а заодно должным образом направлять твою мысль, даже подсказывать нужные слова и вообще – осуществлять круглосуточный надзор на уровне головы, печёнки и некоторых других интимных органов, – Веня снова захихикал. – Эй, Вовчик, ю андерстенд? Полагаю, что кое-какие элементы внутреннего контроля с моей квалифицированной помощью уже внедрились в твою кровь.

Я вздрогнул. Мне показалось, что толстый чёрный червь ползёт вдоль по моей аорте, покусывая по пути следования всё, что попадётся на его пути. Хоть красное кровяное тельце, хоть белое – всё сойдёт, когда голодный. Вот червь обозрел систему сердечных клапанов, мельком глянул, что творится в прокопчённых бронхах, и, убедившись, что там, к сожалению, поживиться нечем, стал понемногу подниматься выше, к тому загадочному, волнующему воображение веществу, что скрыто в черепной коробке. Однако вот ведь незадача! Оказалось, червь по дороге так нажрался, что дальше ему, как ни крутись, как ни вертись, но точно не пролезть. Ну, нет, так ведь нельзя. Надо что-то делать!

 

– Эй, доктор! – это кричу я, сам вроде бы не желая того, внезапно превратившись в раздосадованного неудачей червяка. – Авария! Срочно принимайте меры!

И как отдалённый звон колоколов к заутрене, насквозь пронизав нежные жировые и кожные покровы, до него, то есть теперь уже до меня, ползущего по венам и артериям, длиннющего и мерзкого червя, донёсся голос Вени:

– А ну-ка, раздевайся и на стол!

– Веня, может быть, не надо? – взмолился я, уже снимая пижамные штаны и тем самым демонстрируя свою готовность положить последние остатки целомудрия на алтарь научного прогресса.

Но Веня был неумолим:

– Голубчик, что за мерзкая привычка то и дело манкировать служебными обязанностями. Откуда в вас столько тупого, я бы сказал, напыщенного эгоизма? Нельзя же так настойчиво скрывать то, что у вас внутри. Впрочем, сейчас мы и посмотрим, надо же определить, что там у нас произошло и как следует усовершенствовать мою методу, – с этими словами Веня взял со стола огромный никелированный тесак, и, напевая свою любимую арию из оперы «Псковитянка», стал примериваться, откуда ему удобнее было бы начать.

– Веник, дорогой, тебе помочь? – писклявый голос незабвенной Лёли раздался из звуковой колонки компьютера, а пышущее неженской ненавистью лицо внезапно возникло на дисплее. – Веник, у меня же есть богатый жизненный опыт. Я всегда прежде исполняла обязанности операционной сестры, когда ты бывал немного пьян и требовались услуги ассистента.

– Спасибо, голубушка! Помогать мне нет нужды, поскольку Вовчик по гроб жизни мне обязан, так что никуда не денется. А впрочем, подержи-ка его за ноги, чтобы не брыкался.

Из дисплея внезапно появились две огромные волосатые ручищи и, схватив меня за щиколотки, намертво прижали их к столу! И откуда только у виртуальных баб такая силища берётся, когда требуется надругаться над мужским достоинством?

Веня тем временем всё никак не мог выбрать место на моём животе, где следовало бы начать, и потому ходил вокруг стола кругами, напевая и бормоча себе под нос: – От пупка иль от мошонки…, от мошонки до пупка ль.. – и, наконец, отчаявшись найти точку приложения тесака, бросил его на пол: – Нет, ну, вы только подумайте, до чего же довели страну!

Господи! Да от кого я это слышу!..

Только теперь я понял, для чего Веня отмазал меня от суда. Нет, с этими мне не по пути – уж это точно! Мало того, что собираются принудительно прочищать мои мозги – а для чего ещё нужны эти их черви-зонды? – так ещё и разрежут, выпотрошат, а потом на меня же все свои неудачи спишут, как на какого-нибудь безмозглого холопа. Скажут, мол, народ до понимания того, в чём его безмерное счастье заключается, так и не дорос, так и не оценил предложенную ему кучу всяческих свобод и клятвенное обещание повсеместного обжорства. Да лопайте вы сами, если уж на то пошло! Только, желательно, чтоб где-нибудь подальше от меня. По крайней мере, тогда настал бы конец моим мытарствам и Вениным манипуляциям над моим несчастным пузом.

Был бы он и в самом деле либералом, я б наверняка ещё подумал, но в нынешних, весьма прискорбных обстоятельствах мне ничего другого не оставалось, как выбрать самый радикальный путь. И вот пока Веня в поисках то ли подходящего инструмента, то ли источника для пополнения моральных сил бродил по комнате, задумчиво что-то теребя в затылке, я изловчился, пнул волосатую ассистентку ногами в грудь, которая потными сиськами маячила на дисплее, свалился со стола на пол и не долго думая встал на четвереньки и пустился на утёк. А там уж, с ходу протаранив дверь, скатился вниз по лестнице до самого выхода из дома.

Глухая ночь раскрыла мне свои объятья. К счастью, ещё в прихожей Вениной квартиры успел прихватить кое-что из одежды – ну не идти же домой голышом!..

Глава 11. Задушевная беседа

Эта троица стала меня преследовать сразу, как только выбежал из дома. Вначале они держались в отдалении, но затем, видимо, осмелев либо заметив, что я прибавил шаг, стали понемногу приближаться. Кто знает, что было бы, не появись неожиданно этот заплутавший в московских переулках, дребезжащий, старенький автобус? Ну а тут я из последних сил рванул вперёд, схватил руками поручни и прыгнул на подножку, и только тогда немного перевёл дух – теперь-то уж им меня точно не догнать!

И вот несётся автобус по тёмному, словно бы вымершему переулку – нет ни прохожих, ни освещённых окон, ни зажжённых фонарей. И я начинаю понимать – чего-то здесь не так, что-то с этим автобусом вообще не сходится. Что уж тут говорить, если даже пассажиры куда-то подевались. Вот тебе и успел. Сглазил, чёрт меня дери! И я кричу водителю:

– Сворачивай! Здесь автобусы сроду не ходили!

А сзади наступает на меня кондукторша и, угрожающе раззявя свой щербатый рот, требует за проезд немыслимые деньги.

– Сударыня! Да где же мне их взять?

– Ах, нет? Ну, тогда выметайся на ходу!

Да я и рад бы, но как назло автобус несётся всё быстрее и быстрее. Им-то, проклятым, всё равно, они же на работе, а каково мне наблюдать сцену своей гибели?

И только тут я понимаю, почему автобус движется не по маршруту. Вот в чём дело! Автобус-то прислали из похоронного бюро и не за кем иным, а именно за мной! Ещё чуть-чуть и я увижу лежащее в оцинкованном гробу своё безжизненное тело. Накроют крышкой, запаяют, чтоб ненароком кто-то не узнал, и с самого высокого моста гроб сбросят в воду! Зря, что ли, к ногам привязан груз?

Я пробую пошевелиться, но что-то не пускает, пробую задать вопрос, но никто не хочет отвечать. И тогда, набрав в лёгкие воздуха, из последних сил, жутким, не своим каким-то голосом ору:

– Стойте! Пощадите! Я всё отдам! Только остановитесь, ну пожалейте несчастного папашу!

Я слышу визг тормозов, потом дверь со скрипом открывается и кондукторша таким, знаете ли, ехидным голосочком объявляет:

– Которые ещё денег не собрали – вылезайте!

Только бы мне повидаться с Веней и больше не нужно ничего! Даже после той, несостоявшейся его попытки использования в наших общих интересах достижений современной хирургии с целью обозрения моих внутренностей. Эх, зря я тогда отказался! Теперь бы не пришлось блуждать в потёмках в поисках выхода из тупика. По счастью, Веня недавно прикупил себе квартирку совсем недалеко отсюда.

Я прохожу через отделанную каррарским мрамором то ли аркаду, то ли подворотню. Миную двор с крохотным бассейном, где тихо плещутся золотые и оранжевые рыбки, и чуть поодаль в зарешёченном вольере что-то бормочет в полусне павлин. А вот и дом – бронзовые львята у подъезда, колоннада, массивная кованая медью дверь, и всё это увенчано огромным куполом. Словом, всё, как и положено, не хватает только флага. Да, здешний хозяин от скромности не должен помереть…

И вот уже поздний ужин плавно перетекает в задушевную беседу.

– Ах, Веня! Если бы ты знал, как тяжко всякий раз переживаю я нашу с тобой долгую разлуку. Особенно сейчас, когда на меня свалилась вся эта канитель, – я сидел в кресле, обхватив голову руками и, как полагается в таких случаях, раскачивался из стороны в сторону.

– Да ладно тебе, Вовчик. Пройдёт время, и всё понемногу образуется. А я со своей стороны помогу тебе, чем можно, только ты не дрейфь. Останешься без работы, так я и тогда тебя где-нибудь пристрою. Хочешь, тенором возьму в театр? – Веня с таким искренним сочувствием смотрел на меня, что, если бы не врождённая моя неприязнь к вокалу, да и вообще ко всякой опере, я бы тут же выдал ему что-нибудь этакое, вроде арии Радомеса из «Аиды». Ну, а так…

– Добрая ты душа, Веня! Удивляюсь я, глядя на тебя.

– Чему ж тут удивляться? Привязанность к братьям нашим меньшим – это естественное свойство всех нормальных людей, – сидя на диване, Веня поглаживал голову любимого пса и, глядя на меня, щурил правый глаз и снисходительно улыбался.

– Ах, если бы все так рассуждали! – по-прежнему не унимался я. – Однако то, что происходит сейчас, просто не укладывается ни в какие привычные для меня морально-этические рамки. Дошло до того, что я даже боюсь сегодня дома появляться. А вдруг за мной придут?

– Не надо было неразделённую любовь к Родине превращать в своё политическое кредо. Чувства, как нам известно, в делах только вредят, – Веня повернулся лицом к компьютеру, где как всегда маячило озлобленное личико незабвенной Лёли, и снова обратился ко мне: – Тут ты, Вовчик, что не удивительно, явно перегнул, так сказать, подменил несоизмеримые масштабы. Действительно, бывают на свете и любовь к ближнему, и взаимовыручка, но это совершенно из другой оперы. Твоя же задача, как я её понимаю, не любить, а следовать заданным путём, не отступая от ранее намеченной нами стратегической линии буквально ни на шаг и ни в какую сторону…

– Но Веня! Я, можно сказать, всей душой… – я густо покраснел, словно бы меня поймали на какой-то непристойности.

– Вот ты опять перебиваешь! – Веня оттолкнул пса и указательный палец освободившейся руки направил прямо в центр моего лба, словно бы обнаружил там подлежащего уничтожению комара или какую-то другую мерзость. – В иных обстоятельствах я бы наказал тебя именно за постоянный переход на личности и назойливую демонстрацию неуважения к нашим идеалам. Однако в данном случае мною руководит не разум, но всего лишь чувство сострадания. И оно не находит возможным оставить тебя вот в этом состоянии просто так, – тут Веня оглядел меня с головы до ног и, судя по всему, пришёл к неутешительному итогу. – У тебя неважная динамика, Вовчик. По моим многолетним наблюдениям, ты склонен к сползанию в беспредел путем вхождения в раж, то есть в запой, с последующим длительным выползанием из оного. Вот и сегодня ты скулишь и жалуешься на неустроенную жизнь, а завтра напьёшься и провалишь наше дело. Честное слово, Вовчик, так нельзя! Даже и не знаю, как нам быть и что мне с тобой делать.

– Веня! Ну, поверь мне ещё раз, – я чувствовал, как подгибаются колени, ещё чуть-чуть и оказался бы лежащим на ковре.

– Или возьмём тот эпизод, когда ты нанёс неизлечимую душевную травму Лёлечке и дал дёру прямо с операционного стола, попутно обвинив меня в применении методов сигуранцы и гестапо, – Веня до предела поднял густые брови, выпучил глаза и как бы в полнейшем недоумении развёл руками. – Ну, скажи на милость, откуда что взялось? Разве не я поддерживал тебя, когда советами, а где-то и немалыми деньгами? А если к этому добавить то, что я спасал тебя от заслуженной порки, уже и не помню сколько раз, тогда ты должен признать, что у меня просто ангельское терпение, – при этом вопреки произносимым словам на лице Вени явственно обозначились признаки нарастающего раздражения.

– Я же и говорю, что ты мой Альхен… – я всё никак не мог сообразить, какими бы словами успокоить благодетеля.

– Вовчик! Ты мог бы стать интересным собеседником, но вот беда, срываешься на брань по самому пустяшному поводу. Уровня дискуссии, ну, никак не держишь. – Веня вскочил с дивана и теперь быстрыми шагами расхаживал по комнате. – У тебя начисто отсутствует чувство меры. Это касается и твоих личных выпадов против меня. Пойми же, наконец, что есть вещи, которые просто нетерпимы в приличном обществе. Ты однозначно нуждаешься в одёргивании, иначе тебя периодически заносит.

– Веня! – снова покраснев, взмолился я, – Веня, больше этого никогда не будет!

– Остается лишь опровергнуть твой идиотский постулат о том, что будто бы в этом мире должна править всем любовь. – Веня в изнеможении плюхнулся на диван и, уже не глядя на меня, замахал перед моим лицом руками. – И не перебивай! Так вот, ты мне уже неоднократно заявлял, что человек должен нести добро людям. Однако ежу ясно, что это его личное дело – кому, когда и что нести. Нельзя же его силой заставлять! Заботясь об одних, ты проявляешь явную несправедливость по отношению к другим людям, – Веня снова смотрел на меня и его вылезающие из орбит глаза выражали одновременно злость, нестерпимую муку и что-то очень похожее на робкую надежду. – Вот ты твердишь мне о любви к ближнему, однако подумай вот о чём. Что будет, если признать незаконными итоги приватизации и залоговых аукционов? Неужели ты не понимаешь, что людям предстоит отдать не только нажитое с таким трудом, но и ещё выплачивать в казну офигительные штрафы, а для этого надо где-то брать кредит. Зачем ты их на муки обрекаешь?

,Ну, вот! Стоит только завести с Веней о чём-то разговор, как непременно всё сводится к деньгам, словно бы кроме них нет ничего более достойного нашего внимания в этом мире. А так хотелось поговорить о чём-нибудь прекрасном. И ещё очень хочется, чтобы он защитил меня и приласкал – ну, не так, как пса, но тоже было бы приятно.

 

Даже и не знаю. Наверное, я напрасно затеял этот разговор, однако куда же мне деваться? Ведь если он по собственной инициативе пожелал стать для меня «вторым я», тогда к кому же мне ещё пристало обращаться за советом? Но согласиться на участие в выборах я никак не мог. А Веня тем временем уже подводил итоги нашей затянувшейся беседы:

– Так что, Вовчик, расписывайся, давай, – Веня снова протянул мне эту мерзкую бумагу. – Нечего тянуть кота за хвост, тем более что предложение тебе сделано, на мой взгляд, очень выгодное и вполне приемлемое.

– Ну, скажешь тоже. Ведь раздевают страну буквально догола! Ну, не могу я во всём этом участвовать, – в качестве наиболее убедительного аргумента я попытался выдавить из себя слезу: – Веня, а нельзя ли как-нибудь иначе?

– Вовчик, дорогой, что у тебя было по истории? Не сомневаюсь, что твёрдая арифметическая единица. Пора бы знать, что после идеологической победы захваченная территория всегда отдаётся на разграбление войскам. Так что у тебя весьма ограниченный выбор вариантов, – видя моё отчаяние, Веня протянул мне носовой платок и уточнил задачу: – В общем, либо подписывай бумагу, либо возвращай долги и выметайся отсюда на… – вслед за тем опять прозвучало нечто непристойное. Да я уже привык!

Судя по всему, неважные у меня складываются перспективы. Либо отдать всё то, что было дорого, а то и вовсе – выставить на продажу самого себя, что называется, со всеми потрохами. И главное, что, в сущности, не из чего выбирать, потому как ни то, ни другое совершенно не приемлемо…

Но вот опять всё та же знакомая картина – бежевые портьеры, белесая, словно бы выцветшая ночь. И снова продолжается наш с Веней разговор.

– Вовчик! Ну, почему ты этого стыдишься? Ведь это же самое милое дело – взять, да и предложить кому-нибудь себя. Спрос, как тебе известно, рождает предложение, – Веня сидел за массивным письменным столом и, напялив на нос очки, изучал биржевые сводки на экране своего компьютера.

– А вот если я тебя об этом попрошу…

– И не проси! – последовал лёгкий взмах рукой, так примерно отгоняют назойливую муху. – Твои просьбы, кроме убытков, не приносят буквально ничего. А коли нет прибыли, так и не о чем тут говорить.

– Веня! Ты прямо-таки марксистом стал. Это же он утверждал, что ради прибыли капиталист готов пойти на любое преступление.

– Дурак он был, твой Маркс! – Веня оторвался от дисплея, сдвинул очки на лоб и устремил сердитый взгляд прямо на меня. – Преступление, Вовчик, оно от слова преступить. Переступи ту самую черту, и всё окажется не так, как тебе отсюда видится. – И словно бы не на шутку обозлённый тем, что отвлекли его от важных дел, вдруг прокричал: – Нет, ты точно не от мира сего, если говоришь такие вещи! – И затем, как бы спустив пар, уже более спокойно: – Да ладно, брось, Вовчик! Всё это пустяки.

– То есть как это, пустяки? – теперь уже меня начинало раздражать это Венино всегдашнее и нескончаемое лицемерие. – Продаться с потрохами, это, по-твоему, пустяк? По-моему, это тоже самое, что и раздеться догола на публике.

– Нет, это не пустяк, Вовчик, – Веня отложил очки и, продолжая внимательно рассматривать меня, закурил сигару. – Это, мой милый, высокое искусство! Подать себя в выгодном свете, вызвать интерес у публики, такая задачка потруднее даже, чем собственный портрет маслом написать. Да и кто его у тебя купит, между нами говоря? Кто ты такой? Я бы так сказал, прежде чем своими картинами торговать, к примеру, научись сначала продавать себя.

– Веня! Ну, о чём ты говоришь? Ты бы ещё сравнил творения Рубенса с вращением задом вокруг никелированного столба в ночном клубе, – все эти дремучие суждения влиятельных господ, ничего не понимающих в искусстве, никогда не вызывали во мне ничего кроме отвращения, да, в общем-то, я этого и не скрывал.

– Что ж, пожалуй, тут ты прав. Рубенс и впрямь теперь котируется дороже, – Веня, попыхивая сигарой, вновь уткнулся в свой дисплей и вдруг, рассмеявшись, снова воззрился на меня: – Знаешь, как говаривал один мой деловой партнёр, как раз специалист по торговле недвижимостью и произведениями искусства, есть, друг мой, живопись, есть «выжопись» и есть, к великому сожалению, «вжопись», – тут Веня указал сигарой на меня и, откинувшись на спинку кресла, засучил в воздухе коротенькими ножками, – а ведь очень точно сказано, ты не находишь?

Веня всё ещё хохотал, а я так и не решил, как мне реагировать на его обидные слова тем более, что в чём-то он был прав. Ну, хотя бы в том, что торговать я и в самом деле ещё не научился.

– Тебе-то всё смешно. С тебя-то станется! Уж если ты готов даже меня выставить на продажу ради своей поганой прибыли… – я закрыл руками лицо и сделал вид, будто вот-вот заплачу.

– Ну, ладно, – Веня был явно раздосадован тем, что вроде бы не к месту сострил. – Вовчик, дорогой, нашёл время обижаться. Если хочешь знать, я тогда целую ночь не спал, обдумывая, как бы тебе сказать об этом поделикатней, подоходчивей.

– Выходит, так и не придумал, как бы повежливее своего лучшего друга отправить на панель?

– Ты спятил, что ли? Не можешь работу в должности президента всей страны отличить от мерзкого паскудства? Нет, ну, ты просто полный охломон!

– Чего ты лаешься?

– Да потому что неважный из тебя психолог. Не можешь понять, что тебе желают исключительно добра…

– Подумай, Веня! Ну, что ты говоришь? Какое может быть добро в этом гадючнике, в этом дворце лицемерия и разврата?

– Но позвольте, Вовчик! – Веня привстал и, отложив сигару, выпятил свою тщедушную грудь и по-бычьи наклонил голову. Короче, принял стойку профессионального бойца, готового к тому, что победить в очередном бою без правил. – В конце-то концов, кто здесь хозяин? Чей это город, этот дом? И я никому не позволю над этим издеваться.

– Прекрасно сказано! Мой, моя, моё… Ты даже Родину успел приватизировать. Вот в этом ты весь со своей дремучей философией, – после сказанных им слов я уже не в состоянии был сдерживаться.

– Вовчик! Ну, что за шулерство? При чем тут философия? – Веня уже выбрался из-за стола и, заложив руки за спину, расхаживал передо мной туда-сюда, по всей видимости представляя себя в роли учителя начальных классов. Ну, а мне как обычно была предназначена роль плохо успевающего школяра. – Итак, Вовчик, для меня мой дом, мой город это и есть моя родина. Как это там… «превозмогая обожанье, я наблюдал, боготворя… здесь были бабы, горожане»… ну, и далее по тексту. А вы мне всё про итоги давно забытых залоговых аукционов. Это нехорошо! Это неуместно! Держу пари, у вас невроз навязчивости, поэтому вас из органов и попёрли, – не дав мне даже шанса оправдаться или возразить, Веня продолжал свои нравоучения: – Скажу вам больше. У людей, подобно вам пребывающих в плену навязчивых идей, до самого преклонного возраста сохраняется инфантилизм. Иными словами, имеет место упрощение проблем, переоценка своих сил, это уж как минимум. Вы часто наступаете на одни и те же грабли, как будто бы нет других возможностей. Ну, скажите мне, зачем?

– Ты бы для начала со своими граблями разобрался, а то ведь не ровён час… Или принял бы снотворное и не вешал свои сопли на чужой подол.

– Вовчик! Ваша наглость бесподобна. Однако не стоит острить на тему жизни, миновавшей вас. Чтобы иметь право называть Россию родиной, надо было жить в ней, голодать в ней, хлебнуть изуверства вместе с её народом. А судить из тепленькой постели, да ещё когда под боком девка, для этого не надо как говорится быть о семи пядей в своём лбу.

Рейтинг@Mail.ru