Владимир Александрович Быков
Заметки конструктора
Масса стандартов просто милые глупости, если бы не были возведены в ранг, заставляющий их обязательно выполнять. Но как выполнять? Отчетно-формально, иногда издевательски, только для того, чтоб отделаться от контролера. Ни один инженер не станет, да его и не заставишь, делать сознательно машину с отваливающимися колесами и ломающимися валами. Ни один экономист не позволит себе составить заведомо неправильное экономическое обоснование строительства объекта. А вот составить липовый расчет для получения премии – пожалуйста, и без капли сожаления. Подписывал тогда нахально, не глядя сотни ненужных бумаг, отчетов, справок, патентных формуляров, карт уровня, технических условий. Формализм, казенщина действуют на здорового человека разлагающе даже в мелочах. Сидит, например, вахтер, развалившись в кресле, в трех метрах от входа и требует у каждого входящего показать пропуск, в котором, естественно, ничего не видит. Два-три подобных случая – и человек готов не исполнять все остальное, что требуется по здравому смыслу.
Бюрократия, которая до этого преимущественно обитала в среде чиновничьего аппарата, в виде стандартизированного, а потому обязательного для исполнения шедевра вопиющей безграмотности была взвалена на плечи специалистов промышленности. Заставив работать по надуманным системам, она отучила их от нестандартного мышления и не полностью развратила разве только тех, кто успел пройти кое-какую школу до начала бумажной бури. И поскольку всё делалось под эгидой ЦК и Правительства просьбы, даже вопли с мест не имели никакого успеха целых 20 лет, пока не помер Брежнев. О боже! Сколько же в обществе демократического централизма стоил один указующий взмах руки, одно слово Великого кормчего? И никто не разорен, лишь казна не досчиталась миллиардов рублей.
«Творения» Госстандарта – это классический пример массовой идеализации среды, людей, их ума и глупости. Мы недалеки от такой идеализации ситуации и сегодня, хотя материал практически все тот же. Неумение работать видно невооруженным глазом в одинаковой мере на всех участках, начиная от сапожной мастерской, магазина, цеха, завода и кончая Думой. Слишком много ошибок мы допускали раньше, совершаем их и сейчас. Желали и продолжаем желать сделать всё сверхбыстро и в принудительном порядке. Процесс же созидания не терпит революционных преобразований. Как и прокатный стан, он должен строиться на основе всесторонне взвешенных проектов, с учетом реальных возможностей и способностей людей, а не надуманных абстракций. Разумное управление заключается не в конкретных указаниях (речь идет о больших системах), громких лозунгах и приказах, а только в очень легком подталкивании людей в нужном направлении движения к цели, формируемой запросами жизни, создании у людей той уверенности, что Л. Толстой называл силой духа.
Неужели так управлять народом много сложнее, чем делать это с помощью мало дающего, но завораживающе на некоторых действующего, слова «Революция»? Разве нельзя было спокойно сразу без резких перестроечных движений, без противопоставления кооперативов, без перетасовки министерств во всю использовать сложившийся хозяйственный механизм, о котором когда-то мечтал Ленин, назвав его государственным капитализмом, и продействовать в нужном направлении с учетом максимального использования сложившихся структур? Наивно задавал я себе подобные вопросы, опять забывая о собственной же оценке системы, от которой ждал подобного шага. К тому же, анализ упущений полезен в конструкторском деле, дабы не допустить подобных ошибок в будущем при аналогично возникшей ситуации. В истории так не бывает. Ошибки свершены, их не исправить, не учесть.
В 50 – 60 годы мы имели достаточно стабилизированные цены. Создаваемая более сложная техника длительное время продавалась по цене ей предшествующей, по крайней мере, до тех пор, пока она не выходила на уровень, явно не покрываемый естественным (и достаточно большим в те годы) приростом производительности труда. Дальше дело стало стопориться, но вместо устранения действительных причин происходившего и опоры на положительные элементы социалистической практики мы начали во всю насаждать чисто капиталистические принципы хозяйствования на почву для них абсолютно не пригодную.
В частности с легкой руки экономистов при полном отсутствии свободного товарного рынка перешли на расчетные цены в соответствии с весьма растяжимой в таких условиях потребительской характеристикой продукции и ее расчетной эффективностью. Это привело к тому, что (при стабильной зарплате) львиная доля средств, полученных от неоправданного завышения цены, шла на снижение производительности и непомерное увеличение управленческого аппарата по схеме: рост цен – дополнительная возможность по ухудшению качества производственного процесса и уменьшению количества производимой продукции в пределах поддержания при этом приемлемого уровня рентабельности.
Экономическая наука, призванная при социализме заниматься в первую очередь анализом производства, снижением его издержек и стоимости товара, фактически к 70-м годам стала решать абсолютно противоположную задачу, как товар продать дороже, как оправдать сложившиеся затраты.
Вместо активного рычага совершенствования производства она превратилась в пассивного регистратора событий, причем в рамках, ограниченных нормативной отчетностью перед руководством. Из отчетности же, подчиненной желаниям верхов, было невозможно извлечь информацию, пригодную для принятия обоснованных управляющих воздействий.
С введением так называемых договорных цен ситуация еще более усугубилась, начался лавинообразный рост цен при все ухудшающихся показателях народного хозяйства как раз в том, что было нужно по делу.
Интересно отметить, что рост цен на промышленную продукцию был связан не только с прямыми потерями в сфере производства из-за все ухудшающегося управления, но и проистекал по обстоятельствам как бы косвенного порядка, например, по причине необоснованных требований к повышению сервисных качеств изделий: внешнего вида, удобства обслуживания, охраны природы, техники безопасности и всего прочего в том же духе. Каков предел роста таких качеств, какими условиями они должны были ограничиваться?
Домашний сервис определяется возможностями нашего кошелька и здесь все просто: чем больше денег, тем больше мы можем доставить себе удобств и удовольствий сверх разумно необходимого для нормальной жизни. В производственной сфере социалистического государства – сложнее, поскольку сервис фактически оплачивался обезличенно из государственного кармана. Так вот, с некоторых пор деньги на него стали испрашиваться и тратиться не только по инициативе на местах, но и, главным образом, под принудительным даже воздействием самого государства в виде различных нормативных документов, стандартов, законов, издание которых в этом плане никак не взвешивалось и не оценивалось, хотя было очевидно, что расходы по данной статье могли ежегодно увеличиваться, ну, как крайний случай, не более роста производительности труда. В противном случае самоедство, которое мы и получили в годы «великого» творчества Госстандарта и подведомственных ему институтов. Творили ничего не считая, не задавая себе самых элементарных вопросов и даже в этом частном вопросе готовили могилу социализму. Не думаю, что сознательно.
Работа в области автоматизации управления производством – другой частный пример аналогичной несостоятельности в те же годы. Прежде всего, она проявилась в неумении определить четкие границы в распределении обязанностей и ответственности между заказчиком и разработчиком – исполнителем систем автоматизации. Плохое знание первыми средств, а вторыми процессов, которые они собирались автоматизировать, привело к тому, что, в условиях безответственности, задания по автоматизации в большинстве случаев стали сводиться к самой обшей постановке задач, абсолютно недостаточной для ответственного их исполнения. Во-вторых, это неправильный выбор объектов автоматизации: объектов с неустановившимися связями, с большим количеством возмущений, нестабильностью процессов, с непрограммируемым вмешательством в них субъектов управления. В-третьих, это несоответствие политизированных желаний нашим возможностям, что определилось своеобразной модой на автоматизацию, нежеланием руководителя, особенно, крупного ранга, прослыть ретроградом, противником пропагандируемого сверху передового направления. Как следствие, отсутствие трезвой оценки проводимых мероприятий, неоправданные затраты средств и дискредитация полезного в целом и нужного дела.
В обществе демократического централизма каждый, испытывающий желание принять решение, довольно часто оказывался перед дилеммой. Либо сделать так, как правильно и как нужно, но вопреки всем остальным, что явно продействуют по инструкции. Либо отказаться от вполне разумного шага и поступить как все и не прослыть «белой вороной». Примеров подобного состояния руководителя по мере нашего «успешного» продвижения к коммунизму становилось все больше и больше, но особенно впечатлительны они были в сфере общественной работы, где каждая из организаций считала своей святой обязанностью придумать что-либо новенькое и с должным охватом ей подчиненных. По инициативе порой неоперившегося и ничего не понимающего в жизни комсомольско-партийного птенца, случайно бросившего с трибуны очередной клич, скоропалительно одобренный решением собрания.
Однажды мне довелось участвовать в весьма представительной бригаде по модной тогда проверке работы одного из крупных уральских предприятий. Проверка шла по обычной схеме: изыскать быстро что-нибудь лежащее на поверхности. Хорошее – похвалить и одобрить; плохое – призвать устранить.
Помню, как ответственному товарищу – руководителю бригады – сильно хотелось от представителей завода услышать о каком-либо почине. Таком, чтоб достаточно эффектно вписывался в рекомендации бригады. Почина такого не было. Однако направление задано, и разговор пошел в формальном русле произнесения далеких от насущных проблем общих фраз. Я не выдержал и, убежденный в том, что наши беды – их беды, поднял ряд вопросов, требующих действительно решения и помощи со стороны партийных органов. Директор завода также завелся и поддержал меня самым активнейшим образом. Но… Устранение нами отмеченного требовало серьезных затрат времени, подготовки взвешенных, от имени Обкома, обращений в центр, так сказать, приложения головы и ног. Оно вступало в противоречие с общепринятыми канонами проведения подобных мероприятий. Мы оказались «белыми воронами».
В решении бригады записали многочисленные: отметить, обратить внимание, устранить, рекомендовать. Все встало на свои места. Комиссионерам – легко и просто. Заводу – никакой помощи. Польза, как обычно, косвенная. С кем-то из хороших людей познакомился. Что-то увидел интересного в чисто профессиональном плане. В части отдельных проблем лишний раз утвердился в правильности своих оценок.
Так не принято – серьезнейший тормоз тех лет в принятии деловых решений. С другой стороны, обилие общих неизвестно кем и как открытых лозунгов, направлений и мероприятий из-за требований неукоснительного их исполнения не позволяло на местах уже и по времени проводить собственные инициативы, даже если их можно было реализовать, не вступая в противоречие с системой.
Попытки декларировать сверху методы и способы решения любых задач, в том числе и задач по созданию техники в виде систем управления, подготовки кадров, бальных оценок труда, прочих нелепостей явились очередным вкладом в развал социализма. Будучи обобщенными, они не учитывали местных особенностей, ограничивали инициативу исполнителей и потому заканчивались их формальным внедрением. Системы такие существовали сами по себе вне конкретного воздействия на реальный процесс.
Это была пустая трата времени, ибо задача состоит не в том, чтобы системно на основе придуманных статичных правил проанализировать влияющие на то или иное дело факторы, чему нас учили названные систематизаторы, а как в нем в каждом факторе разобраться, каким образом принять оптимальное решение во всей их совокупной взаимосвязи. Владеть статичным системным анализом совсем не то, что уметь системно мыслить.
В 1966 году появилась вполне авантюрная книжка американского автора Д. Холпина «Ноль дефектов», которая по тогдашнему партийно-правительственному настрою была у нас немедленно переведена, и в 1968 году издана под названием (более скромным, но столь же претенциозным) – «Бездефектность». Книжка, написанная на базе опыта создания аэрокосмической техники с ее неограниченными ресурсным и трудовым обеспечением, т. е. на базе исключительных условий, свойственных сооружению разного рода эпохальных объектов, где не считают ни денег, ни людей, в силу упомянутого настроя и российской способности к бездумному заимствованию чужого заграничного опыта явилась предтечей бума по организации в стране тысяч систем по управлению качеством продукции. Все было шиворот-навыворот и до обидности глупо. Так что упаси нас Бог от еще одного рождения этих систем – теперь «под давлением рынка». Проблема качества сложна, и дело здесь совсем в другом.
Любая долго действующая система самонастраиваема. Процесс создания изделий (их разработки, изготовления, эксплуатации) – не исключение. Более того, он отточен и доведен до своего сегодняшнего состояния многими поколениями умных людей, способных и к абстрактному мышлению, и к конкретному анализу принимаемых решений на уровне, по крайней мере, не сравнимом с тем, как нами часто управляют. Важнейший результат его – оптимизированное соотношение между отдельными участками и приемами работ, отдельными характеристиками и параметрами изделий, определяющими их потребительскую сущность.
Сошлюсь на простейший пример. Домовой лифт – достаточно надежное по механике сооружение. Как «обыватель» не могу вспомнить, чтобы он где-нибудь сорвался с верхнего этажа. По управлению же – беда: дня не проходит в доме, когда он (лифт) делает не то, что ему приказывают. Спрашивается: разве нельзя повысить многократно его электрическую надежность? Не хватает знаний по науке управления надежностью? Дело в другом. Просто в нашем лифтовом хозяйстве иной, выработанный практикой, возможностями, культурой проектирования уровень требований к надежности. И было бы грубой ошибкой подобные несоответствия в этом и другом деле устранять силовыми методами. Не говорю здесь о чисто технической сложности вывода изделия на «нужную надежность». Например, в одном известном мне случае ось крестовины для обеспечения равнопрочности автомобильного кардана была увеличена на 0,5 мм, а радиусный размер его вилки – на 1 мм. Какими обобщенными показателями можно обосновать подобное решение? Конкретная это инженерная задача и каждый раз своя для разного дела с колоссальным арсеналом средств ее естественного выполнения.
Из математической теории катастроф известно, что при достижении оптимума системы изменение управляющего воздействия в сторону желаемого режима порой не улучшает, а ухудшает положение. Система сама стремится оптимизировать свое состояние и неразумное вмешательство в него часто чревато катастрофой. Кажется, названная теория касается не только техники. О ней неплохо было бы знать и всем преобразователям.
Авторы систем управления, контроля, отчетности, позволю себе повториться, исходили из наивного представления, что составленные по их требованиям бумажки будут отражать сущность дела и способствовать его улучшению. Они путали системный и динамичный подход к решению задачи с бюрократической и потому статичной и негибкой «системой». По моему глубокому убеждению и убеждению многих моих коллег, занимающихся внедрением более или менее крупных технических мероприятий, разработкой и пуском новых машин и объектов, главное в этом деле – способности, знания и желания непосредственных исполнителей, которые определяют программу конкретных действий в зависимости от конкретной задачи. И чем системнее, а вернее, просто продуманнее подход, тем быстрее, грамотнее и с меньшими затратами она решается. Постоянно же действующая, заранее узаконенная система в виде стандарта, как это тогда насильно вдалбливалось, помочь делу была не в состоянии. Она была бессильна именно из-за специфических особенностей каждого дела и необходимости сугубо индивидуального к нему подхода. Такая система не способствовала ни ускорению внедрения, ни повышению качества техники. Здесь всё делалось старыми, давно известными и хорошо проверенными средствами. Но как же она, и всё на нее похожее, тормозили и уродовали тогдашнюю жизнь.
И, может быть несколько предвзято, но довольно часто последнее время задавал себе вопрос. А не дичайшая ли бюрократизация инженерного труда явилась главным стимулятором развала социализма, в котором, по большому принципиальному счету, было не так мало достойного внимания и даже восхищения.
В нашем управлении экономикой и государством всегда было, есть и, видимо, еще долго будет больше политики и даже политиканства, чем науки и настоящей экономики. Если мы в инженерном деле работали бы вне четко отработанных правил анализа ситуации, подготовки решений, их рассмотрения и доведения до логического конца, а свои программы готовили бы на совещаниях с участием сотен людей и затем принимали в окончательном виде голосованием тысяч делегатов, то мы не имели бы сегодня, наверное, ни одного более или менее добротного, тем паче уникального, сооружения. Здесь каждый объект человекотворчества имеет своего единственного главного инженера проекта или руководителя программы, несущих ответственность в целом и делегирующих свои полномочия другим с такой же персональной ответственностью за отдельные его части. Действует такая главнейшая категория системы, как техническое задание, в котором отражаются потребительские требования заказчика к будущему объекту. И если он не способен четко сформулировать требования, то не только не начнут строить, но никому в голову не придет даже ставить вопрос о его создании. Есть и четкая процедура обсуждения и критики создаваемого на самых различных стадиях с привлечением любых специалистов. Но на каких условиях? На условиях рекомендаций, например, техсовета, и права принятия окончательного решения все же главным конструктором, автором проекта. Это решение может быть не принято заказчиком, но тогда он должен подыскать себе другого главного исполнителя, ибо только такой способ организации дела может дать нам завершенный по замыслу логически законченный и увязанный в частях проект. В противном случае – конгломерат противоречащих друг другу установлений. Музыкальная какофония, и тем большая, чем большим количеством участников, наделенных одинаковыми полномочиями, он, объект, будет сочиняться.
Возможно, в области управления и социальных вопросов допустимы и необходимы какие-то отклонения от приведенного порядка, но убежден, чем они дальше от него, тем больший эклектический сумбур мы получим. Коллегиальное творчество при равных правах его «творцов» пригодно только для разрушения, а не созидания. Решения и заявления от имени коллективов, народа, партии, государства – это безответственное разложение общества. Общество может принять или отклонить любую предлагаемую ему программу, но она должна быть программой конкретного автора, а не эмоционально голосующего собрания. Всё, что у нас плохо работало и работает или совсем не работает, есть продукт именно такой голосовательной скоропалительной процедуры. Голосовать можно только за цельное произведение, за весь памятник, представленный нашему взору, а не за хвост лошади с восседающим на ней Петром.
Но и этого мало. Для того чтобы что-то путное сочинить, надо иметь еще голову на плечах, да кое-какую практику, хотя бы чуть-чуть подходящую для вновь предлагаемого. Помните, как перед нами появились не разрозненные прожекты экономической реформы, а комплексная весьма вроде стройная и логически завершенная программа перехода к рынку – программа «500 дней». Смотрел я тогда на нее и думал. Всё в ней, все атрибуты рынка: и стабилизация финансов, и приватизация, и конкуренция, и антимонополизация. Не было одного, самого малого. Оценки того, где и кем они будут осуществляться. Для каких-нибудь немцев или американцев – полнейшая реальность, но у них и так уже давно цивилизованный рынок. А у нас? Не будет ли тот рынок, что я однажды, еще в добрые советские времена, наблюдал в небольшом курортном городке в разгар абрикосового сезона? Обочины местных дорог толстым слоем усыпаны абрикосами, а на базаре пяток сговорившихся между собой продавцов предлагают их по три рубля за килограмм. И никакой конкуренции. Простой расчет – купят. Не столько, сколько нужно, а столько, на сколько у покупателей есть денег. Для того и привезенных с собой, чтобы все истратить. Кому в такой ситуации залезет в голову мысль везти на базар двести килограмм, когда можно обойтись сотней. А какая сегодня, в условиях во всю развернутого рынка, самая популярная и самая дорогая у нас торговля? Хлебом. Почему? Да по той же причине – купят… Чтобы не умереть с голоду.
И этот автор упомянутой программы, горе-экономист Явлинский, которого бы и близко не подпускать к политической сцене, выдвигает себя на пост президента страны. И… При столь же бездарной, нынче предвыборной, программе, получает миллионы голосов избирателей.
Начиная примерно с 1987 года, когда сделалось очевидным, какая каша будет сварена в котле очередных революционных поползновений очередной группы рвущихся к власти людей, я стал задавать себе один и тот же вопрос. Начинался он во сне с доказательного отстаивания мною социалистической системы, ее главных принципов. Защищал ее, казалось, вполне успешно. В ней ведь действительно много было чего толкового и рационального, что позволяло и наяву в различных ситуациях чувствовать себя на высоте: будь то споры с приятелями, товарищами по работе и, даже во время зарубежных командировок, с представителями западного мира. Теперь же, после настырных ночных разговоров с самим собой, я каждый раз стал просыпаться с одним и тем же вопросом. Как же это, если столь много хорошо, то почему так плохо?
Сон, многократный вопрос и один и тот же ответ на него по пробуждении. Революция есть смена власти, а отнюдь не общества. Оно живет по своим собственным законам бытия и подвержено лишь медленному эволюционному преобразованию, которое можно направить, ускорить или замедлить, но не мгновенно изменить. То, что мы успешно вершили при Советах, мы пекли из теста, замешанного еще на отличных, как сегодня видится, дрожжах предреволюционных лет российской истории. Строили заводы, самолеты и ракеты прямые ученики Витте и Столыпина; соратники Иоффе, Капицы и Крылова. Культуру и искусство поднимали сподвижники Чехова, Толстого, Горького, Шаляпина, Собинова, Неждановой. Строили и творили по инерции, несмотря на все репрессии и казни. Они по другому не могли и не умели. Система же сама по себе делала лишь свое черное дело – она растлевала людей. И чем дальше, тем всё больше и больше основным правилом жизни большинства становилось – «не мое».
Помню, как в 1986 году я с группой конструкторов был приглашен на совещание к Рыжкову. Совещание задержалось и мы, в окружении человек двадцати самых главных министров, имеющих отношение к машиностроению, проторчали в «предбаннике» премьера целый час. Министры вели себя как школяры при опоздании на урок учителя. Главной темой их разговоров между собой было: кому и как удалось отвертеться от какого-либо поручения. Лучше – переложить на другие плечи. Своеобразный пир во время чумы. Наши беды, с которыми мы напросились к Рыжкову и куда они приглашались вместе с нами, – были им до лампочки.
Так что развалили всё, как многие, и в том числе бывший премьер Рыжков, еще продолжают считать, не Горбачев и не Ельцин. Они лишь слегка ускорили развитие событий. В стратегическом плане развал начался с Октябрьской революции, с утопических желаний ее вождей силовым воздействием изменить природу общества и естественный ход истории. То, что с нами произошло, то, чем мы возмущаемся сегодня, (не стройте иллюзий) – это ее результаты. Идеи прекрасны, но не надо их путать со средствами движения к целям. Они оказались сверх негодными, и не потому, что их осуществляли «плохие» люди. Таковы объективные законы жизни. И сейчас нам нужно думать не о различных реорганизациях, не о перекладывании денег из кармана в карман, а о конкретных, пусть самых маленьких, но делах. Не от реорганизации и денег к нужному товару, а через товар к ним. Так я думал всегда, так считаю и теперь.
Шесть лет перестройки сверхдоказательно показали, что мы стали фактически заложниками комсомольско-кавалерийского руководства страной. Вот вехи этих лет управления. Наивное обещание мгновенных перемен, наведения порядка, дисциплины, ответственности и высочайшей сознательности народа. Программы скоротечного подъема машиностроения, антиалкогольной кампании, госприемки, перехода на аренду. Обильнейшее законотворчество, идущее в разрез с реальными возможностями общества. Антиконституционное назначение президента. Реформа цен, которая привела к еще одному более злому витку первоначального накопления капитала путем мафиозного использования национального достояния, мошенничества, беззакония и спекуляции. И, самое главное, – опора на КПСС с ее абсолютно утопической идеологией.
Более 70 лет партийный аппарат при полнейшей свободе в выборе тактических средств и методов пытался построить новое общество. Однако, в силу полной оторванности своих социальных идей от жизненных реалий и сверхустойчивой природной сущности человека, эта попытка оказалась безуспешной. История не могла предоставить партийному аппарату возможность дальнейшего социального экспериментирования, ибо изменения, на которые он пошел, по-прежнему строились на сохранении генеральной идеологической концепции и явно просматриваемых эгоистических устремлений партийной верхушки. Она оказалась неспособной противостоять общественному движению и активно на него воздействовать, что подтвердилось всем ходом перестройки, всеми выступлениями партийных лидеров и результатами последних съездов. Провозглашенные тогда аппаратом свобода и гласность сопровождались, так же, как и раньше, общими демагогическими рассуждениями, бесконечными ничем не заканчивающимися реально совещаниями и заседаниями, цепью глобальных политических и хозяйственных ошибок, практических решений, не соответствующих ни состоянию общества, ни его подготовленности к «нововведениям». Партия в лице аппарата как была, так и оставалась организацией, главной задачей которой являлось – пребывание у власти. Но выполнить последнее она уже не имела возможностей в силу полной своей деградации.
Весь идиотизм партийного руководства последних дней его существования представлен в февральской 90-го года платформе ЦК КПСС. На двух газетных страницах более сотни раз тогда были упомянуты слова: решительно, вдохновенно, всемерно, настойчиво, четко, радикально, мощно, внушительно, безотлагательно, неукоснительно и т. д. Больше ничего добавлять не требуется. В этих словах сорняках весь партийный смысл, вся его потенция.
В современной истории партии вошли в нашу жизнь, как организации, главной целью которых является захват власти, а главным средством упомянутые критика существующего состояния и достаточно общие и весьма неконкретные обещания будущего благополучия. И то и другое слишком далекие от конструктивного процесса созидания.
Партии – продукт вандализма нашей эпохи: массового образования и не соответствующей ему культуры людей – должны сойти со сцены. Народу, трудовым и прочим коллективам нужны только низовые общественные организации без каких-либо центральных бюрократических надстроек. В условиях демократического государства и народом избираемой местной и верховной власти можно вполне обойтись без этих надстроек и ограничить взаимодействие между собой низовых общественных организаций одними горизонтальными связями. Только такая демократия «малых пространств» способна наиболее полно, экономично и непосредственно, а не через промежуточное и потому бюрократическое представительство отразить истинные интересы своих коллективов.
Что касается прочих организаций: партийных, молодежных, формальных и неформальных – пожалуйста, но с правом чего-то решать только от имени своих членов, а не от имени народа. Подобные объединения никогда его не представляли, а лишь узурпировали и, по сути дела, общественное мнение для них являлось объектом спекуляции, прикрытой, как фиговым листком, многоступенчатой «демократической» процедурой голосования.
Сейчас мы обратились к демократии, но, боюсь, при нашей культуре общества это ничуть не меньшее зло. Ибо, если для социализма требуется высочайшая сознательность людей, то для демократии – высочайшая культура. Такая культура, где эгоистические устремления подавляющего большинства подчинены интересам общества или хотя бы как-то корреспондируются с последними. Где достоинство и честь ставятся человеком выше любых денег. Желания увязываются с возможностями и не выдаются за действительность. Знания не заканчиваются знаниями, а переходят в умение и не столько к деятельности, сколько к получению полезного результата. Где (не по злодейству, а бессмысленно и массово) не делают того, что заведомо не нравится другим и не вписывается в известные общепринятые нормы поведения людей.
Вне указанной культуры установление демократического управления чревато колоссальными издержками, которые могут оказаться соизмеримыми с издержками советской власти. Демократия без надлежащей культуры – та же утопия. Это грабеж государства, национализм, массовая преступность, бессмысленная для большинства политическая борьба, неконтролируемое зверское обогащение меньшинства. Подобная демократия выгодна только этому меньшинству. Но она удобна и другой – западной демократии богатых, завоевавших в свое время, в силу природных, исторических и прочих благоприятствующих обстоятельств, место под солнцем и употребивших ее в национал-эгоистических целях своих стран. Заставивших третьи страны жить в нищете среди сверкающих огнями витрин, назойливой рекламы, красивых упаковок и тратиться на всю эту от излишнего жира придуманную мишуру в размерах не соответствующих возможностям отставших в пути, их культуре и действительным потребностям. Для богатых демократия – выгодное для них «свободное» соревнование с бедными. Современная форма утонченно-издевательской «культурной» эксплуатации последних. Нам в такой ситуации в обозримом будущем светит только полная экономическая зависимость на правах гигантской полуколониальной державы.
