Виталий Васильевич Бушуев
Живу. Зову. Помню
Неправда, что страсти утихли
Неправда, что страсти утихли,
что мы не парим в облаках.
Мне нравятся белые туфли
на стройных женских ногах.
Мне нравятся женские ноги.
Не надо их прятать в штаны.
Отвечу я критикам строгим:
глаза нам на то и даны.
Мне нравятся резвые груди,
что вскинулись встречно ко мне.
Алмаз – он алмаз даже в груде
замызганных грязью камней.
Мне нравятся женские взоры,
когда на себе их ловлю.
Пусть судят меня ревизоры -
без женщин я жизнь не люблю.
Лес, я к тебе на исповедь
Лес, я к тебе на исповедь
пришёл.
С седых ветвей
стряхни остатки спячки,
стряхни с души обиды и болячки,
сотри скорей их в снежный порошок.
Возьму его в ладони -
он растает,
и смоется с души уставшей
стресс,
в ней воцарится истина простая,
как этот умиротворённый лес.
В наши сны загляните
В наши сны загляните,
любимые женщины,
но не очень вините,
увидев там трещины.
Отлюбилось, отмучилось,
отболело, сбылось.
На поверхности вспучилось,
а внутри – улеглось.
И сквозь трещины рваные
суть шипит как змея:
нет, не женщины – главное,
а работа моя.
Перелески. Перекрёстки
Перелески.
Перекрёстки.
Загрустившие берёзки
и рябиновые всплески
проплывают за окном.
Мне знаком
здесь каждый шорох,
каждый штрих,
совокупностью которых
врезан в памяти триптих:
Слева – небо,
одинаково голубое
в любое
время года.
Справа – богатырская тишина
лишена
суеты и мертвечины.
А посреди – первопричина
всякого земного хода -
движение,
пронзительное как звук гобоя
и неразлучное как ощущение
близости жены.
Не утаи себя в пыли
Не утаи
себя в пыли нашей повседневности.
Гнев нести
в себе
и радость прятать от всех -
это нескромность.
Огромность
мира вмещая в сердце,
пусти туда людей.
Или, лучше,
выплесни всё наружу.
Нарушу
оболочку,
в которой я был упрятан
в материнском лоне,
встану в колонне
таких же
душою обнажённых.
О, если бы жёны
нас понимали
так же как матери.
Я ещё не проснулся
Я ещё не проснулся.
Меня ещё дрёма стреножит.
День заботами новыми
в небе не вспыхнул пока,
но уже сновиденья пустые
меня не тревожат.
В этот утренний час
я одною тобою богат.
Ты приходишь ко мне в этот час
так прозрачно и зримо,
раскрываешь глаза и уста
мановеньем руки,
и стихи, что всю долгую ночь
меня жгли негасимо,
вырываются в мир неожиданной
гранью строки.
Облегченье моё,
моя боль и моё наслажденье,
Ты приходишь нежданно,
со счастьем меня породня.
Наважденье? Пускай.
Ты – желанное мне наважденье,
как роса по утрам – обещанье хорошего дня
За тобой прихожу и в распахнутый день я.
Бабье лето, это – бабье лето
Бабье лето, это – бабье лето.
Девушки, уж вы не обессудьте,
пусть сегодня в мире все поэты
посвящают женщинам стихи,
тем, кому уже, увы, не двадцать,
чьи давно определились судьбы -
им должны сегодня удаваться
яркие последние штрихи.
Пусть в них чуть побольше позолоты,
чем в листве весеннего расцвета,
смогут одарить они кого-то
добротой своей и красотой.
Ну, а если уж кого полюбят,
сделают богаче всех на свете.
Чем им оплатить за это, люди?
– Только лишь взаимностью простой.
Нет, не брать, дарить они умеют,
видя в этом тоже наслажденье,
Замечал не раз, что чем труднее -
горделивей и прямей их взгляд.
Как они воистину прекрасны,
эти предпоследние мгновенья.
Жаль, что только время им не властно:
бабье лето не вернуть назад.
Славные женщины!
Славные женщины!
Милые дамы!
Бабушки, дочки, подруги и мамы!
Где бы вы ни были:
дома, на службе,
и за столом, у сценической рампы,
к вам обращаю свои дифирамбы,
вам объясняюсь в любви я и в дружбе.
Вы – словно Лотос в руках Гаутамы,
райские птицы Омара Хайяма,
чище, чем воздух весеннего утра
и изощреннее, чем Камасутра,
великолепней, чем злато Приама
(только войны из-за вас нам не надо),
будьте для рыцарей главной наградой,
будьте сестрой Дульсинеи Тобосской
и Галатеей податливей воска,
любвеобильны, умны и упрямы
как героини Шекспировской драмы,
в меру строги, шаловливы, капризны -
радуйте всех обаянием жизни.
Будьте для всех нас
любви отраженьем,
вечным вопросом
и вечным решеньем,
долгим столетьем
и быстрым мгновеньем,
будьте для нас
родником вдохновенья,
чтобы поэты, артисты и барды
славили вечность весеннего марта.
8.03.99 г.
Червона рута
Поля призывно заалели мятой
с надеждою меня приворожить.
А я – всё с краю целины несмятой,
всё не решаюсь через сердце жить.
Всё издали любуюсь красотою
и по обочине, пыля и семеня,
всё не могу соединиться с тою,
что посредине поля ждёт меня,
что тянет мне приветливую руку,
улыбкой обещает счастье дать.
Увы, не я сажал червону руту,
и потому не мне её топтать.
Матери, провожающей детей
Будет так же шар земной кружиться,
высекая искры на бегу.
Но уже не греческая жрица -
будешь ты стоять на берегу,
провожая вдаль не аргонавтов
в плаванье за сказочным руно,
а мальчишек в утреннее завтра.
Им куда конкретно – всё равно,
лишь бы в неизвестное уехать.
Им твоей печали не понять.
Пожелай же, мать, и мне успехов.
Я ещё смогу рюкзак поднять.
Какая сила в русских бабах
Какая сила в русских бабах,
пронёсших на своём горбу
и Лихо, что ломало слабых,
сложивших ручки во гробу,
и беспросветную работу
без отпусков и выходных.
Слезу перешибало потом
и жизнью веяло от них.
Порою прятались в браваду
о бесполезных мужиках
и плакали в себя, как в вату,
на одиноких лежаках.
Старуха, шаркая
Старуха, шаркая,
в пимах на босу ногу
забытой псине
вынесла поесть.
А снегу-то, а снегу, слава богу,
как в прожитых годах её -
не счесть.
И с белизной
старушечьего взгляда
сливаются седые небеса,
И старый пёс
повиливает задом,
и памятью печалятся глаза.
Ты – как нечётное число
Ты – как нечётное число
напополам неразделима.
И утра свет, и ночи зло
в тебе смешалось воедино.
Не могут звёзды без луны,
Не могут горы без долины,
не может море без волны –
и мы с тобой неразделимы.
Я умру на рассвете
Я умру на рассвете
с приближением дня.
Будут птицы на свете
так же петь без меня.
Будут таять туманы
и роситься трава.
Без меня, даже странно,
будет солнце вставать.
Словом «надо» влекомы
будут люди спешить.
Человеческий гомон
без меня будет жить.
Он как реквием вечный
надо мной прозвучит.
Жалко, только, конечно,
голос мой замолчит
в человеческом хоре.
Но, меня заменя,
кто-то новенький вскоре
запоёт за меня.
Но в нетленную землю
уходя на покой,
одного не приемлю –
быть забытым тобой.
Всё имеет свой предел и срок
Всё имеет свой предел и срок.
Но чем ближе край,
тем глубже чувства.
У любви есть высшее искусство -
понимать друг друга между строк.
Портрет любви писали все поэты
Портрет любви писали все поэты,
я тысячи просматривал картин,
но из портретов ни один
не содержал, увы, твои приметы.
Я глаза закрываю
Я глаза закрываю
не оттого, что устал,
а чтобы лучше слышать,
как произносят уста
твоё имя.
Почему я все дни не писал
Почему я все дни не писал
о тебе ни строки -
строги
желанья мои не повторяться.
Бряцать
словами не так уж сложно.
Ложно,
себя будоража,
вытряхивать последнюю каплю,
коплю
которую
как сердцевину самого себя.
Я вижу красоту
Я вижу красоту
закрытыми глазами,
торжественную песнь
в молчаньи уловлю.
Но не могу, увы, обычными словами
я высказать, за что и как
тебя люблю.
Утомлённое Подмосковье
Утомлённое Подмосковье
дремлет, сон на сосняк нахлобучив,
и увядшею жёлтой морковью
дремлют грустные фонари.
Поезд с рельсами говорит,
за дорогу изрядно наскучив,
и свободная ёмкость купе
пухнет мыслями о тебе.
Всё хорошо. Всё очень хорошо
Всё хорошо. Всё очень хорошо.
Жена меня неторопливо любит.
Нетерпеливым я карандашом
уже не рву тетрадные листы.
Всему свой срок.
Мой, видимо, прошёл,
Сухую ветвь бесстрастно Время рубит.
Мой остов остаётся нагишом,
и в памяти – стерильные пласты.
Иссохшая душа не прослезится,
не рухнет наземь буйным водопадом,
и родниковой тайною дыша,
потрескавшихся губ – не освежить.
Но если огненная колесница
чужих страстей промчится
где-то рядом,
горячим ветром вдруг меня коснётся -
как знать,
от искр случайных не займётся ли
пожаром новым
и жарким словом
пусть высохшая,
но не кончившая жить
моя душа.
Горы в розовом хитоне
Горы в розовом хитоне
груди вверх вздымают страстно
и Ярилле шепчут: «Кто не
любит, тот живёт напрасно».
Круч волнующая сила,
склонов трепетная нежность
уломала, упросила.
Позабыв про неизбежность,
позабыв про вечность круга
и про Времени проклятье,
солнце спит у скал в объятьях.
Ждёт Рассвет напрасно друга.
Ты проникла в меня
Ты проникла в меня, словно в утро
рассвет.
Я к тебе прикипел, словно к яблоне
цвет.
Созревает душа моя вместе с тобой,
вырастает одной неделимой судьбой.
Пусть ветра прошумят,
пусть нас мочит дождём.
Мыс тобой и разлуку и всё -
переждём.
Ты меня не откинь,
словно высохший лист,
пред тобою я чист, пред собою не чист.
Потому я и жду того судного дня,
чтоб снега одеялом укрыли меня.
Но и там, не любя, или слишком любя,
никуда не смогу я уйти от тебя.
Незнакомка
Читая Брюсова иль Блока,
я грежу: брызнет беглый блик,
и из давнишнего «далека»
увижу Незнакомки лик.
Дыша улыбкою туманной,
конец вуали теребя,
она мне скажет: «Всё – обманно».
О, как похожа на тебя.
Сколько раз говорено
Сколько раз говорено:
не надо
старые следы искать в песках.
Даже эхо прежней канонады
чувств не отражается в висках.
Замело. Затихло. Отболело.
Но иммунитета нет и нет.
На снегу нетронутом и белом
в новый
себя вдавливаю след.
И сквозь налетающую снежность
новый взгляд в толпе людской
ловлю,
тот, что отрицая безмятежность,
снова даст почувствовать:
люблю.
Голубая сутолочь любви
Голубая сутолочь любви,
ты меня в объятья не лови,
я не тот, и ты уже не та,
ни к чему нам эта маята.
Треволнений нам и так не счесть,
бьёт волною нас о берег быта,
чайки стонут жёстко, словно жесть,
по которой жизнь молотит битой.
В грохоте и сутолоке дней
спрятали мы сердце в твёрдый панцирь,
ничего нет проще и трудней,
как перед собою оправдаться.
Будто всё изведали сполна,
нам теперь спокойствие дороже,
отчего ж тогда душа больна
так, как будто бы мороз по коже.
Эх, взыграй в нас с прежней силой,
страсть,
подымусь я вверх и в волны ринусь.
Даже если и придётся пасть,
разолью всего себя на вынос.
Я. Мне. Моё
Я. Мне. Моё.
Мы. Нам. Вдвоём
Знать, трудной некрикливой теплотою
Знать, трудной некрикливой теплотою
костёр меня согреет до утра.
Так и любовь, волненье молодое
уняв, становится надёжна и мудра.
Цветёт японская сакура
Цветёт японская сакура
в дождями залитой Москве –
и уж не так на сердце хмуро,
не так паскудно в голове.
Я слышу розовые трели
и лёгкий шелест кимоно,
как будто ты идёшь к постели,
но … обрывается кино.
Я для тебя
Я для тебя -
и «да»
и «нет»
из горьких слез
и грез несладких.
В пространстве бесконечных лет
не сыщешь тротуаров гладких.
Но сквозь колдобины и грязь
живу,
тобою обретясь.
Сойди в меня
На стене – пожелтевшее фото
молодой и красивой – тебя.
Ты с прищуром глядишь на кого-то,
память будущих лет теребя.
Все ли так, как казалось когда-то,
что – сбылось,
от чего – отреклась?
Ты – осталась.
А жизнь – как стаккато
в ритме «темпо», увы, пронеслась.
Не грусти.
И сегодня ты – прима
не на сцене, а в жизни моей.
Так же мне дорога и любима.
Так сойди в меня.
Станься.
Сумей.
За эти годы – много лет прошло
За эти годы – много лет прошло, а зимы нас,
по счастью,
миновали;
и память мне нести не тяжело,
хотя событьями по горло был завален.
Ты для меня -
как некий божий дар -
ниспослана счастливою судьбою.
Пускай в груди уже не тот пожар,
но я любуюсь и горжусь тобою.
Ты – мой фундамент,
ты – моя звезда, ты – стимул мой
и первый и последний,
к тебе – моя последняя верста,
мои земные и дела и бредни.
Ты – свет и тень моя,
моя юдоль,
ценитель мой
и мой хулитель строгий.
С тобою мы и поперек и вдоль
исколесили всякие дороги.
От дома ты напасти отвела
и двух орлов пустила в поднебесье,
теперь у них уже свои дела,
а нам с тобою – оставаться вместе.
Нет, время не касается тебя,
и не коснется -
верую в надежде,
а я, колеса лет не торопя,
люблю тебя еще сильней, чем прежде.
Ну что тебе сказать в июльский день -
не хочется мне, право, повторяться -
пускай чело твое не тронет тень -
желаю этого и буду добиваться.
14.07.94 г.
Доброта любви
Знаю – не по наущенью,
жизнью в истину вбит:
нет доброты всепрощенья,
есть доброта любви.
Жарче
В чужом окне
огонь сияет ярче,
моя лампада – тусклая звезда,
но угли отгорающие
жарче,
чем пламенные всполохи,
всегда.
Я не люблю глухие переулки
Я не люблю глухие переулки,
сюда не проникает звездный душ,
здесь обитают сутенеры душ,
шаги их отдаются эхом гулким.
И падшая – величие храня,
здесь обнимает -
только не меня.
Зажглась звезда – одна на небосклоне
Зажглась звезда -
одна на небосклоне,
ничтожная в сравненьи с фонарем -
как бриллиант в серебряном кулоне,
ограненный морозным январем.
В ней схожесть есть с едва замерзшей льдиной -
как ярок свет,
как холоден их свет -
нет страсти под сияющей личиной.
О, приходи,
живительный рассвет.
Чистота
Радио врет как всегда о погоде:
дождь обещали,
на улице ж – зной.
Лесом иду,
птицы песней щекотят,
шмель-наркоман увязался за мной,
травы хмельные стоят вдоль дороги,
прошлым величием дух теребя.
Мне б очутиться сейчас на пороге
дома, в котором я встретил тебя,-
я бы напился студеной водою
из родника перламутровых глаз,
рук твоих нежных укрылся фатою -
ты для меня в чистоте сбереглась.
Хочу
Я думал,
что на многое горазд,
и не копил здоровья, мыслей, злата.
Теперь же вот скитаюсь по палатам
в надежде -
будто кто-то силы даст.
Не жди чужого -
пользуйся своим,
в борьбе с самим собой приобретенным.
Я не хочу -
быть просто молодым,
хочу в тебя быть заново влюбленным.
Года твои – жемчужины на нитке
Года твои – жемчужины на нитке.
Чем больше их – тем краше твой наряд
Не прячь крупицы жемчуга в улитке -
пусть на груди твоей они горят,
храня в себе таинственную свежесть
твоих манящих глубиною глаз,
твою неиссякаемую нежность,
невыставляемую напоказ.
Ты вся сродни сокровищу морскому -
чем старше,
тем дороже и ценней,
даруя мне не пряную истому,
а белый свет прозрачности своей.
Чуть-чуть отстранена,
укрывшись в нише
своих переживаний и забот -
ты для меня становишься все ближе,
но все не догоню -
который год.
Сиреневая нежность чароита
Сиреневая нежность чароита,
тепло его веснушек-угольков
мне обнажают даль живых веков,
и глубь природы в камне мне открыта.
Без опасений в эту даль гляжу
и, отрицая право на ошибку,
в ожившем камне часто нахожу
я чью-то чароитную улыбку.
Мы с тобой неравны
Мы с тобой
неравны по возможностям,
мы с тобою
равны по делам.
В этом мире отчаянно-сложностном,
где, казалось бы, правит бедлам,
нашей прихотью, нашим желанием
было двое детей рождены.
А теперь я глотаю реланиум,
чтобы в ауре верной жены
позабыть про житейские трудности,
коротая вдвоем вечера.
Сколько нам еще надобно мудрости,
чтобы «завтра»
равнялось
«вчера»,
чтоб в своей разноликой потенции
наши души в грядущем смогли
сохранить верность той же тенденции -
больше выдать,
чем взять у земли.
На сером фоне
На сером фоне
ветки словно бритвы
сейчас прорежут небо
и…лови
свой первый снег,
как первые молитвы,
как первое признание в любви.
Снег радуется встрече с человеком,
глаза ему восторженно слепя.
Я поздравляю
с новым
первым снегом
Вас
и себя.
Заиндевелые леса
Заиндевелые леса
печальной чистотой облиты,
и тонет в ней моя слеза –
слеза несбывшейся молитвы.
Я так хотел найти звезду,
ту, что за облако заброшена,
познать чужую красоту
лишь взглядом,
взглядом осторожным.
Я так хотел любить ее
беспамятно и бесконечно,
чтоб паутиной бытие
не тронуло дорогу млечную,
любить как тайный идеал,
недосягаемый руками,
чтоб никакой девятый вал
не прикасался к ней губами.
Но вышло все наоборот:
звезда сама скатилась в руки,
втянув меня в водоворот
земных страстей, земной разлуки.
Звезду в руках не удержать,
погасла и заледенела…
Мне остается только ждать -
чего? -
в лесу заиндевелом.
Каросса
Набухла туча черной рванью
и от стыда закат погас,
предгрозовой вечерний час
налит немым очарованьем.
Все – в ожиданье.
Лес зонтом
укрыл свою младую поросль.
А мы опять с тобою порознь,
и где-то значится наш дом.
Он – пуст.
Мы все – поразбежались
по разным нашенским делам,
опущена на окна жалюзь -
нас затянул земной бедлам.
И лишь пред Небом мы в ответе
за то, какими стали дети,
какими стали сами мы
в преддверьи грозовой зимы.
О небо,
ты не мучь вопросом,
скорей грозою разрешись -
молнеобразная Каросса*
дарует нам
иную жизнь.
* Каросса – проявления общего аспекта человечества (см. «Розу мира» Д. Андреева)
Звездность
Наверно, я тебя не понял.
Ты – не томление креста,
что над собой я гордо поднял,
ты – уцелевшая звезда.
Хотя мне недоступны страсти,
что твой поддерживают свет,
он отгоняет все напасти
и красотою полнит цвет.
О, эта звездная фотонность,
что нить гармонии прядет,
заманивая нас в бездонность,
где всяк себя вновь обретет.
08.03.95 г.
Наваждение
В черной рамке мой портрет,
надо мной словесный бред:
он ушел в расцвете лет
и оставил яркий след.
Нет.
Пока еще живой -
буду слушать голос твой
и кидаться с головой
в бурный омут деловой.
Свой бокал я – не допил,
глаз твоих – не долюбил,
замков светлых – не слепил,
песен главных – не сложил.
Жил, живу и буду жить -
будет некогда тужить,
буду с звездами дружить,
этим миром – дорожить.
Нас крутит жизнь
Нас крутит жизнь
подстать земли вращенью,
космическому вторя кораблю.
Мне незачем просить у Вас прощенья:
кого, за что – не знаю,
но… люблю.
Дрожит листва в объятьях Ветродуя
Дрожит листва в объятьях Ветродуя
и сбрасывает наземь желтизну.
Уж больше никого не украду я,
а если…
попытаюсь и рискну.
Мадонны спешат на работу
Мадонны спешат на работу,
забыв про домашний бедлам.
С трудом подавляя зевоту,
они отдаются делам.
И в белом своем облаченьи
они разгоняют хандру.
Я вслед им гляжу с облегченьем,
и хочется жить по-утру.
Я видел женщину (мимолетное)
В этом северном крае
альбиносам назло
мне богиню из рая
лицезреть повезло.
Просмоленая челка,
древнегреческий нос,
и стройна – словно елка,
а глазища – вразнос.
Скулы выдались малость,
чтоб улыбку беречь.
Гнули – но не сломалась
от назойливых встреч.
Никакие другие
оценить не могли
пальцы – струны тугие,
что меня увлекли.
Протянула мне руку
на прощанье она -
по сердечному кругу
прокатилась волна.
Замер я от виденья
красоты неземной,
а она – четкой тенью
пронеслась предо мной.
Ты куда и откуда
в этот снежный февраль,
так похожа на чудо.
Мимолетное -
жаль.
Изумруд
Я думал – лишь Хозяйка Медных Гор
владеет дивной тайной изумрудной,
но понимать стал с некоторых пор,
что внешне быть похожею – не трудно.
А вот когда улыбчивостью глаз
зеленый луч тебе навстречу брызнет,
то хочется, чтоб этот свет – не гас,
нас побуждая радоваться жизни.
Лада
Все то же -
звезды и луна
как украшенье ночи.
В груди огонь уж не клокочет,
но ты – как аромат вина
пьянишь вечернею прохладой,
и легкоструйный бриз,
навеянный тобою – Ладой
таит любви сюрприз.
Рядясь в обычные одежды,
в потоке будних сил
Она – прекраснее надежды,
небесней всех светил.
Она – и рядом и далече,
искрится как ручей.
И я, обняв тебя за плечи,
спешу навстречу Ей.
Полуторамилльонный город
Полуторамилльонный город,
запрятавшись в ущелья сердца,
мне без тебя безжизнен и безлик.
Так мирриады собранных жемчужин
спят,
не разбуженные восклицаньем Солнца,
похожие на скопище песка.
Так ледниково-мраморные горы,
страдающие вечною бессоницей,
не могут в одиночестве согреться.
Разлука мнет меня в своих тисках,
снег тает у горячего виска -
и только блик твоей улыбки нужен
мне неотложной помощью и скорой,
чтоб сгинула зеленая тоска,
чтоб город мог
собою вновь наполниться,
и музыка,
похожая на скерцо,
в моей душе затрепетала вновь.
Осколок
Оплывает свеча.
Тает вкус твоего поцелуя.
На морозном окне
проступает узорная прядь.
Прижимаюсь горячей щекою к стеклу я,
чтоб остыть и простить,
чтобы голосу разума внять.
Не бывает, наверное, жизни
без ссор и размолвок,
паутину судьбы
невозможно сплести без узлов,
иногда ощутимее камня
бывает осколок,
даже если всего это -
несколько слов.
Мчатся белые кони разлуки
Мчатся белые кони разлуки
через пустошь моей немоты;
и от ветра глаза захмелели,
проглядели они, проглядели,
как сквозь сердце проехала ты.
Мне б в догонку -
да нету разбега -
одиноко на месте топчусь,
засыпаемый хлопьями снега,
засыпая от холода чувств.
И напрасно кусаю я руки,
о возможном так поздно трубя -
эти белые кони разлуки
унесли в неизвестность тебя.
Пыл – «пли»
Я устану,
когда стану
усталым,
когда пыл мой
вываляется в пыли.
Мои тропы завалены
снегом талым,
и почки на кустах
запалены,
ожидая команды
«пли».
