Виктор Костевич
Двадцатый год. Книга первая
В целом действия якировской группы положения не изменили. Белой Церковью и, тем более, Фастовом, овладеть не удалось, сорок четвертая после первых успехов попятилась, и бронепоезда, выходя на линию, вместо наступления прикрывали наш отход. Попытки приблизиться к Белой Церкви, предпринятые сорок пятой, также успехом не увенчались, противник успешно огрызался из опутанных проволокой траншей, не позволяя нам пробиться к Фастову и тем самым разорвать сообщения на магистрали Киев–Казатин.
Не легче шли дела и на участке двенадцатой армии, стоявшей на днепровском левобережье. Разбросанные на пространстве в полторы сотни верст две дивизии, башкирская бригада и отдельные отряды т. Меженинова – четыре с половиной тысячи штыков, шесть сотен сабель, при тридцати трех орудиях, трех аэропланах, трех броневиках и одном воздушном шаре – перешли в наступление 26 мая. Пятьдесят восьмая, та что в апреле стояла под Житомиром, атаковала при поддержке бронепоездов вражеский плацдарм под Киевом. Седьмая пробовала перебраться через Днепр. Башбригада строила плоты. На юге, у Триполья вел бой с противником Южный отряд Днепрофлотилии. На севере, ниже устья Припяти наш бронепароход сцепился с польскими. Бухали польские артбатареи, им отвечали наши.
Подступы к реке поляки защищали стойко. Увлекшись боем, переправлялись к нам на левый берег, были вышибаемы, преследовались нами на правом, вышибали наши части обратно – ту же башбригаду. Так или иначе, наблюдая ход боев у Якира и Меженинова, штаб ЮЗФ испытывал, скорее, удовлетворение – если даже пока не выходит, пусть противник увязнет, пусть запутается, не поймет, откуда главная угроза.
По прибытии эшелонов новой дивизии, двадцать пятой, задача по форсированию была возложена и на нее. Переправочные средства отсутствовали. Чапаевцы собирали у населения лодки. Крупной удачей стала находка на берегу старой, давно кем-то брошенной баржи. В ночь на третье июня Разинский полк молодецким ударом захватил на правом берегу плацдарм. Утром третьего чапаевцы и башбригада приступили к общей переправе. Развивалась она медленно и трудно. Правый берег мел по левому из пулеметов, щедро рассыпал артиллерийские снаряды. Над плотами, лодками и знаменитой баржей проходили на бреющем аппараты польской эскадрилья. Сыпались бомбы, уходили в воду люди, удивленно ржали раненые лошади. Дело, тем не менее, сдвинулось. Пулеметчики не без труда, но отогнали польских авиаторов. И главное – подошедший Северный отряд днепровцев резко ускорил переправу, перебросив на девяти судах Пугачевский и Домашкинский полки.
Полученный дивизией приказ предписывал: форсировав реку, наступать на Коростень и Малин, а силам, оперировавшим севернее, «экспедиционному отряду», захватить Чернобыль. Но интервенты стояли твердо. Сознавая угрозу коммуникациям, перебрасывали из Киева новые части. Завязавшийся в ночь на третье бой за прибрежные поселки не прекращался. Перерезать железную дорогу не удавалось.
Сразу оговоримся: тогдашние операции на Днепре были далеки по масштабу и стратегическим целям от штурма Восточного вала. Не те были силы сторон: на огромных дистанциях река оставалась пустынной, лишь конные разъезды, одинокая моторка да польские пикеты – с десятикратными биноклями, при пулеметах – наблюдали за водною гладью, и только птицы перелетали с берега на берег. Иною была и конфигурация фронта. Советские войска находились и на правобережье, с самого начала, однако южнее. Якир вел наступление на Фастов, готовился к последнему рывку Семен Буденный. Что вовсе не умаляет кровавых усилий двенадцатой. Кровь и пот тех дней были общими. Общей была и честь.
* * *
Знаковым событием эпохи оккупации стал приезд в город Киев головного атамана. «Украинские» активисты, при поддержке польского начальства, устроили лидеру «Народной Республики» встречу, о которой не без зависти шептались в Виннице петлюрины министры. Этнографически принаряженные хоры исполняли в честь плюгавого диктатора гимны и фольклор, на Софиевскую площадь в парче и во злате выходило благословлять иуду одуревшее от революций духовенство, трезвонили колокола, в соборе служили молебен. Симон Васильович, во френче с большими карманами, с трезубцами на рукаве и вороте, оплывал от наслажденья парафиновой свечой, а в своих роскошных, нервных и малопонятных речах успешно конкурировал с незабвенным Александром Федоровичем, его пяти последних, не самых ослепительных месяцев. «Встречают-то по-царски, – шептала жинка куркулю Выгребнюку, – может нам поляк его царем поставит?» «Тю, дурна, – бурно гневался поднабравшийся свидомости Выгребнюк, – мы москали смердячi, чи шо? Не треба нам царiв, бо в нас тепер ця… як там… демо… демо… Де ты грошi сховала?» Словом, можно констатировать: по всемирно-исторической значимости визит С.В. Петлюры почти ничем не уступал другому важному событию столичной жизни, о котором мы расскажем ниже.
Событие это не утвердилось в коллективной памяти потомков. Не будучи должным образом задокументировано, оно не освещено в научной литературе. Отыскать упоминания о нем не удастся ни в коллективных монографиях, ни в мемуарах деятелей, ни в публикациях источников108. О нем не известили «Известия ВЦИК», не сказала ни слова правды «Правда», не отреагировал с большевистской прямотою «Большевик» и не отозвался с коммунистической принципиальностью «Коммунист». Оно не отражено в работах Ленина, Троцкого, Сталина и даже гиперэрудита Луначарского. Иные, несведущие в историописании люди усомнятся – а было ли оно, событие? С твердостью и бескомпромиссностью профессионального историка автор отвечает: было. Коль на то пошло, у Луначарского ничего не говорится и о приезде в стольный град Петлюры. Тем не менее, Петлюра Киев посетил (см. газету «Громадське слово» или мемории тогдашнего премьера УНР Исаака Мазепы).
В событии приняли участие широко известные в южной столице лица: мадам Колобродько, мадам Снигирева, мадам Красовер, панна Гржешковская, мадам Икорникова, левых взглядов гражданка Разувайло и преклонных лет мадемуазель Бердянская. Нетрудно догадаться: объединяло названные персоны не отношение к аграрному, национальному или рабочему вопросу, не партийная принадлежность и не этническое происхождение. Их объединяла профессия. На повестке дня стоял вопрос о работе в условиях оккупации. Не такой простой, как может показаться нам, бесконечно далеким от данной профессии людям.
В каждый свой приход большевики с присущим им чудовищным цинизмом закрывали дома толерантности. Мало того, бессердечно пытались приобщить трудивших на ниве пола девушек к производительной работе в мастерских. Посему каждое новое изгнание неумолимых робеспьеров сотрудницы общественных домов приветствовали. Они могли, теоретически, оставаться патриотками и не сочувствовать желто-голубым сепаратистам, могли ощущать себя социалистками и негодовать против Деникина и Бредова – но отрицать тот факт, что при коммунизме ремесло их чахнет, не стал бы самый твердокаменный марксист.
Фактом оставалось также, что и в периоды хозяйственной свободы происходили осложнения – по причине дефицита твердой власти. Петлюровские хлопцы не признавали правил поведения в общественных местах. Случались эксцессы при гетманцах. По-всякому бывало при деникинцах. Поляков дожидались, возможно, без любви, но также и не без надежды. Они же не такие, как наши…
Надежда оказалось напрасной. Те поляки, что нахлынули в Киев, новые, освобожденные от угнетения, вели себя совсем иначе, чем прежние застенчивые коммерсанты, предупредительные инженеры и старавшиеся не светиться аферисты. Польская солдатская масса, если чем и отличалась от русской, то лишь в сторону еще большей непринужденности. Оккупация есть оккупация. Поляки, они ведь тоже мужчины, и им хотелось. Но они всего лишь люди, и им хотелось без затрат.
К технологиям оголодавших польских воинов относились вполне традиционные, обкатанные в прочих колесивших по России армиях: коллективное использование девочек, заказанных для одного; неуместный торг post factum; необоснованные отказы в выплате гонорара. К этому добавлялись тривиальные дебоши и последующие вымогательства военных патрулей, призванных на борьбу с дебоширами. «За что боролись?» – восклицала левых взглядов гражданка Разувайло. Ее поддерживали остальные.
– Мы думали, они спесивые, а они нахальные и жадные.
– Спорят о курсе!
– Туда же – гей, славяне.
– Вот именно, – кивала мадемуазель Бердянская, – гей-славяне. – Что она имела в виду, не вполне понятно. Возможно, французское слово gai, означающее «веселый». Спору нет, народ собрался в Киеве веселый.
– Девочки стонут, – вздохнула панна Гржешковская. На панну поведенье польских воинов производило особо неприятное впечатление. Рушился миф об утраченной и возвращенной родине. Как жить после этого, чем?
– Польский гонор… – съязвила Разувайло. – Гонорея, мать!
– Они ведут себя хуже итальянских фашистов, – подвела итоги Снигирева, дама с кругозором, следившая за прессой и имевшая племянницу в Болонье.
– Хуже кого? – спросили хором Гржешковская, Бердянская и Колобродько. Знатоки полового вопроса, они испытали неловкость. В Италии – новое интересное извращение, а они до сих пор не в курсе?
Снигирева объяснила:
– Фашисты – это такие специальные люди. Бывшие фронтовые солдаты. Жуткие хулиганы, обижены на тыл и рвутся к власти, чтобы стать главнее всех.
– А как они относятся к частной собственности? – задала мадам Икорникова принципиальный для профессии вопрос.
– Толерантно. Социалистов бьют по почкам и заставляют пить касторку.
– И чем же они в таком случае плохи?
– Любят брать силой и не любят платить.
– Негодяи. А заведения – не закрывают?
– Куда им без заведений, это же самцы. Их самый главный, очень импозантный между прочим мужчина, un maschio verissimo, говорит: без специальных женщин европейская цивилизация рухнет. И что когда фашисты смогут нам платить, они озолотят всех и каждую в отдельности. Пока же надобно терпеть. Сам он обожает violare. Viola tutte. Con forza terribile.
– Чего он обожает? – не поняла мадам Красовер слова «violare».
– Брать силой, – с удовольствием перевела Снигирева. – То есть грубо, энергично и без возражений.
– Так стало быть, фашисты настоящие мужчины, – сделала серьезный вывод мадемуазель Бердянская.
– Но не любят платить, – напомнила о главном Снигирева. – А полячишки вовсе не платят. Следовательно, поляки хуже, чем фашисты. Это то, что я хотела вам сказать. Я не собиралась прославлять il fascismo italiano. Я не фашистка. В общем и целом я против.
– Корове ясно, шо польские фашисты хужее итальянских, – буркнула мадам Красовер. – Потому шо поляки хужее итальянцев. Итальянцы то европейцы, а ваши поляки вроде ваших иванов и манек.
«Да уж поевропеистей будут абрашек и ривок, морда азиатская», – обиженно подумала панна Гржешковская. Но не сказала, убоявшись быть изобличенной в злостной юдофобии – абсолютно нетерпимой в интеллигентной и профессиональной среде. Мадам Красовер тем временем припомнила о главном.
– Вы могёте себе выобразить? Моёго Константена они выбросили из поезда и обозвали мальчика пархатая русская сволочь!
Тетя на галльский лад называла любимого племянника Константеном – не в последнюю очередь чтобы продемонстрировать шибко умной Снигиревой, что и Красоверы не лыком шиты.
Подразумевалась попытка Константена проехаться из Киева в Варшаву – с целью изучить на месте перспективы переезда в более покойные и хлебные края. Исчерпывающий ответ на интересовавший Красоверов вопрос был получен Константеном в районе Бóярки – от пяти-шести нетактичных легионеров. Строго говоря, их было не более двух, но постепенно число противников в повествованиях Константена К. росло, округлившись в итоге до десяти. Вольно или невольно умный юноша воспроизводил приемы старых летописцев, повествовавших о великих битвах прошлого – при Лас-Навас-де-Толоса, Куликовской, Грюнвальдской, Оршанской.
Досадный факт, что любимого племянника бандерши звали так же, как нашего Костю, в очередной раз доказывает: подобно тому, как есть непохожие русские, неидентичные немцы, разноплановые поляки и неаналогичные евреи, есть и совершенно разные Константины. Константин Романов, наместник Царства Польского, был совершенно не похож на Костю Ерошенко. Заметно отличался от фендрика и император Константин Великий. Что говорить тогда о ничтожном Константине Красовере, одутловатом, толстоватом и подловатом юноше, склонном к доносительству и мелким пакостным интригам? Да, он получил и среднее, и высшее образование, диплом, стыдно сказать, историка – но в душе остался тем, кем был.
Не замечая улыбок собеседниц, мадам Красовер продолжила негодовать.
– Нет, скажите мне, с какого конца он русский? И где на ём парша? В евойных волосьях даже перхоти нема!
– Ах мадам Красовер, мадам Красовер, – сочувственно привстала с места мадемуазель Бердянская, – вашему Костику еще огромно повезло. Его ведь запросто могли ограбить.
– Так-таки ограбили.
– Могли избить.
– Избили. Мало не до смерти, неживой совсем назад пришкандыбал.
– Удавить, зарезать, расстрелять.
– Да тьфу на вас, Евгения Адамовна, вы шо тут, нашей смерти хочете? Зачем оно вам? Моим девчонкам с вашими и близко не лежать.
Мадемуазель Бердянская улыбнулась, понимающе и тонко.
– Но зачем, зачем, скажите нам, вашему Костику Варшава? Разве вы не знаете народной русской мудрости, что где родился, там и пригодился?
Преклонных лет мадемуазель Бердянская славилась интеллигентностью и любовью к афоризмам. Еще она славилась тем, что игриво толкала в бок уходивших из ее вертепа клиентов и не менее игриво интересовалась: «Нехреновое у нас заведеньице, а?» Знаменитую сентенцию слышали не только вступавшие в половую жизнь гимназисты, реалисты, юнкера, но также славные и почитаемые мужи. Об именах мы, как водится, умолчим, отметим только, что писатель Куприн был среди них не единственной знаменитостью. Среди менее известных лиц имели случай познакомиться с сакраментальной фразой старший брат Алексея Старовольского Вячеслав, а также скопивший как-то денег пианист Давид Моисеевич Лускин. Однажды, не станем скрывать горькой правды, довелось ее услышать и прапорщику Ерошенко. Заведение мадам Бердянской порекомендовали фендрику товарищи по госпиталю – как абсолютно чистое и медицински безупречное.
Красовер, дико уважавшая несредний ум Бердянской, тем не менее рискнула возразить.
– Так он же не в культурной стране таки выродился, – сказала она со вздохом. Как многие алчущие подлинной культуры люди, мадам Красовер, не желала изъясняться по-простому и отважно экспериментировала с префиксацией. Порой попадая впросак, а порою в самую точку. – Шо ж ему тут до смерти у вас околевать?
После долгих обсуждений, ближе к вечеру ареопаг сильфид принял резолюцию. Ее разнообразные положения сводились к основным двум пунктам. В долг не давать. Оплату требовать вперед.
«Патронов не жалеть», – добавила, развеселившись, противофашистка Снигирева.
* * *
[ 3 июня 1920 г., четверг ]
– Все, ребята, пока отучились, – сообщил им Лядов после разговора с прискакавшим из штадива ординарцем. – Первое боевое задание. Сопровождаем бригадный обоз. Час на сборы. Кони, оружие, седловка. Разойтись.
Строй распался. Горбясь под дождем, оскользаясь, огибая лужи, бойцы потащились к коновязям.
– Шевелись, джигиты! – прикрикнул Лядов вслед. И перебарывая озноб, затянул простуженным голосом, без того давно охрипшим от команд и вечных криков на учениях: «Всадники други, в поход собирайтесь, радостный клич вас ко славе зовет. С бодрым духом…»
Выехали часа через два, но собрались за пятьдесят минут, простояв потом целый час под изливавшейся с низко нависшего неба водой, спешенными, рядом с лошадьми. (Всего-то час, говорили знающие.) Чертов дождь зарядил накануне и никак не думал прекращаться. Природа словно бы куражилась: «Побаловались солнышком, и будя». Третье июня, а лета будто не бывало, осень. Не золотая, а противная и мокрая.
Кони недовольно фыркали, поджимали уши. Шарлотка обиженно насупилась. Все, что могло стать мокрым, стало мокрым, всё, что могло стать влажным, стало влажным. «Польский бог полякам помогает, – глухо перешептывались в строю. – А может, нам? Аэропланы не летают. А?»
Наконец потянулись, расплескивая грязь, обозные двуколки и подводы. Второй разряд, определили знающие. Ездовые, мрачные, ежились в дождевиках и вопреки обыкновению не ругались. Кони, уныло перебирая ногами, месили осеннюю мерзкую слякоть.
– Взво-од! В колонну по два. Шаго-ом марш!
Двинулись. Лядов на ходу распорядился, чтобы Петя на Шарлотке не ехал перед Пушкиным – так звали вороного, с волнистой гривой жеребца, – но следовал за ним, а то как бы чего не вышло. Красноармеец Мицкевич, оказавшись после Петиного перехода в тыл непосредственно перед Пушкиным, счел необходимым заявить:
– Товарищ Лядов, я ведь тоже на кобыле.
Лядов успокоил:
– Ваша Зосенька, товарищ Мицкевич, серая, а Пушкин жеребцует исключительно на рыжих.
Мицкевич кивнул, но потом оглядывался раза три еще на разборчивого Пушкина. Тот, по счастью, поводов для беспокойства не давал, и спустя четверть часа Мицкевич о Пушкине забыл.
– Интересно, куда мы? – спросил у Пети Кораблев, ехавший рядом на Головане. – В какую сторону?
В другое бы время Петя посмотрел на солнце, но увы… Постарался вспомнить расположение хутора, что там было, где, куда. По всему получалось, что ехали они, скорее, на юг или юго-восток.
– А зачем? – удивился Кораблев. – Отступаем, что ли?
Петя не знал. Но всё же ответил:
– Вряд ли.
Чем дальше ехали, тем больше виделось повозок, серыми ручьями стекавших по проселкам. Словно бы целая армия снялась вдруг с места и двинулась на юг или юго-восток, непонятно зачем, прочь от польского фронта, в поисках солнца, утомившись осенним небом. Сабель, однако, было очень мало, лишь отрядики сопровождения, вроде их комсомольского, еще неумелого и слабо ездящего взвода. А стало быть… Быть может… Конечно же!
– Что приуныли, запорожцы? – кинул, проезжая мимо, Лядов. – Богатые люди за хороший душ деньги в швейцариях платят, а тут вам бесплатное удовольствие.
– Душ Шарко, – пробурчал Кораблев, вытирая рукавом лицо.
– Тоже полезная вещь, – ободряюще заметил Лядов. – Лечит от истерии. Пока доберемся до места, будете вполне здоровые. А пока запевай. – И, мотнув головой, первым начал. – Шумел, горел пожар московский…
– Дым расстилался по реке, – разом, не задумавшись, отозвались Петя Майстренко и Шифман.
– На высоте стены кремлевской стоял он в сером сюртуке, – подхватили все, кто знал, а знали все, кроме Мицкевича, Незабудько и Шлёмы Каца, сироты из Умани. Но и те что-то там затянули без слов, урчаньем и мычаньем воспроизводя незатейливую мелодию.
С тарахтевшей неподалеку повозки откликнулся надтреснутый голос: «И призадумался великий, скрестивши руки на груди…»
– Он видел огненное море, – затянули на сразу нескольких повозках и двуколках, – он видел гибель впереди.
Лошади, спиной ощутив перемену в настроении ездоков, прибавили ходу – так бодро расплескивая грязь, что капли порой долетали до лиц, тут же смываемые дождем.
И погрузившись он в мечтанья,
Свой взор на пламя устремил,
И тихим голосом страданья
Он сам себе проговорил…
И то самое, что он тогда проговорил сам себе прогремело теперь, третьего июня двадцатого года сотнями голосов, разлетевшись не на одну и не на две версты. И не один пилсудовский лазутчик, не один сховавшийся в подлеске недобиток из петлюриных дружин мог отчетливо услышать и содрогнуться в ужасном предчувствии.
Зачем я шел к тебе Россия,
Европу я держал в руках.
Теперь с поникшей головою
Стою на крепостных стенах.
Услышали, мерзавцы, содрогнулись? Нет? Тогда слушайте, слушайте, это про вас. «Войска все, собранные мною, погибнут здесь среди снегов. В полях истлеют наши кости, без погребенья, без гробов. Судьба играет человеком, она изменчива всегда. То вознесет его высоко, то бросит в бездну без стыда».
Что до судьбы, то Петлюра и Кº не раз имели случай в этом убедиться. Даром что особенных высот не достигали, из больно уж глубокой и позорной бездны прыгали. Чей теперь черед, пане Пилсудский?
С целью облегчения кавдивизий перед прорывом польской обороны обозы второго разряда отводились в сторону Умани, на станцию Поташ. Там им предстояло пополнить огневые и прочие запасы.
* * *
Перед тем как бросить Конную на лютого врага, приостановимся и заглянем… «В Амурскую область? – встревожится читатель, истерзанный полетом мысли автора. – Во Владивосток, в Якутск?» Ближе, товарищи, ближе. На полуостров Крым. Пока что белый. Прикоснемся ненадолго к подлинной, безвозвратно потерянной нами России, к ее вождям и, так сказать, героям.
Первейшим из них в апреле двадцатого стал, как известно, генерал-лейтенант Петр Николаевич Врангель, командующий армией, правитель последнего белого острова на русском юге. Инженер по первому образованию, кавалерист и полководец по призванию, бесстрашный и талантливый боец японской и германской войн, выпускник академии Генштаба, барон.
На голову выше окружающих, в буквальном, физическом смысле. Не просто высокий, но длинный, идеальная модель для красных карикатуристов. Несгибаемый и гибкий.
(«Несгибаемый и гибкий, это как?» – спросят нас. Вот так. Случается, причем не так уж редко.)
Двадцатого мая по старому стилю, то есть второго июня по новому, им был в Севастополе издан приказ № 3226. Сам он в своих записках определит его позднее как обращение к народу.
Прочтите его, товарищи. Телом, сознанием, сердцем – слушайте музыку контрреволюции!
Русская Армия идет освобождать от красной нечисти Родную землю.
Я призываю на помощь мне Русский Народ.
Мною подписан закон о волостном земстве и восстанавливаются земские учреждения в занимаемых Армией областях.
Земля казенная и частновладельческая сельскохозяйственного пользования распоряжением самых волостных земств будет передаваться обрабатывающим ее хозяевам.
Призываю к защите Родины и мирному труду русских людей и обещаю прощение заблудшим, которые вернутся к нам.
Народу – земля и воля в устроении государства.
Земле – Волею народа поставленный Хозяин.
Да благословит нас Бог!
Если абстрагироваться от обилия прописных (стиль эпохи) и запоздалых фраз о земствах, земле и о воле народа, остается суть – гражданская война с подавляющим большинством народа, давно эту землю поделившим, будет продолжена вплоть… Вплоть до чего?
Но это одна лишь сторона, манифестация, для всех. Была и другая сторона, секретная. Приказ № 3130, изданный неделей ранее, тоже в Севастополе, гласил:
В случае перехода нашего в наступление, мы на пути к достижению заветной цели – уничтожения коммунизма, можем войти в соприкосновение с повстанческими частями Махно, украинскими войсками и другими противокоммунистическими группами.
В борьбе с главным врагом Святой Руси – коммунистами, нам по пути все те русские люди, которые, как и мы, честно стремятся свергнуть кучку насильников – большевиков, обманом захвативших власть.
Приказываю: всем начальникам, при соприкосновении с указанными выше противокоммунистическими группами, сообразовывать свои действия с действиями войск этих групп, имея в виду нашу основную задачу – свергнуть коммунизм и всемерно облегчить и помочь русскому народу воссоздать свое Великое Отечество.
Надо полагать, не один из ознакомленных с данным распоряжением начальников пребывал в те окаянные дни в смущении. Пардон, но разве анархисты Махно не суть насильники? Разве Петлюра и его министры не обманщики? Это им-то нужна «Святая Русь», «Великое Отечество»? И самое пикантное – что за «другие противокоммунистические группы»? Как-то туманно, но с учетом того, кому служит Петлюра, на чьем находится он содержании, невольно в голову приходит мысль… Они тоже грезят о русском отечестве? Пилсудский, Смиглый, Ивашкевич…
Но дисциплина есть дисциплина, ненависть есть ненависть. И снят уже корпус Слащева с чонгарских позиций и убыл в неизвестном направлении. (В Феодосию – грузиться на суда.) Готовы марковцы, корниловцы, дроздовцы, алексеевцы, две кавалерийские дивизии и два казачьих корпуса. Мобилизованы тысячи коней. Снаряжены огнезапасом бронепоезда, готовы танки и аэропланы. Царит угрюмое, напряженное ожидание. Совсем немного, и красная нечисть за Сивашем, за Перекопом умоется кровавыми слезами.
(Нечисть тоже понимает и ждет. Белые высадят десант – но где? На Кавказе, под Таганрогом, Мелитополем, Херсоном, Николаевом? Единственный пехотный резерв ЮЗФ, 1-я бригада 23-й дивизии, на всякий случай перебрасывается к Одессе.)
Но как же так, неужели опять? После годов взаимного безжалостного избиения? После ваших собственных апрельских намерений отбиться от красной атаки, организовать эвакуацию, спасение массы людей, не пожелавших, не сумевших жить в восставшем против них отечестве? После нот ваших британских покровителей о примирении, амнистии… Отчего так изменились ваши планы? Оттого, что польский маршал в Киеве?
Вы… вы действительно не понимаете? Вы совершаете нечто, перед чем померкнет свирепое, но искреннее безумие Корнилова, жуткие ошибки и гибельные просчеты Деникина, преступления Колчака и Розанова, злодеяния чехословаков. Или вам хочется сравниться славой с японской службы атаманами – Семеновым, Гамовым и Калмыковым? С германским атаманом Красновым? С немецкой Центральной Радой? С германо-польским Симоном Петлюрой?
Вы не боитесь быть навеки опозоренным?
И ведь если б вы решали только за себя. За вами тысячи людей, десятки тысяч, сотни. Офицеры, юнкера, кадеты, вольноопределяющиеся, казаки, простые солдаты. Студенты, гимназисты, беженцы. Вы тащите их за собой – куда?
Барон, одумайтесь!
Петр Николаевич!
Ваше превосходительство…
* * *
[4 июня, пятница, Житомир]
А теперь мы возвратимся – наконец-то – к Барбаре. Ее в тот вечер тоже мучили вопросы. К сожалению, не праздные. Более того, тревожные.
«Боже правый, откуда она взялась? Почему сейчас? И вообще – зачем?»
В самом деле, зачем Барбара вышла в эту сырость, в этот холод на улицу, зачем ей встретился капрал Ольбромский, зачем она позволила ему заговорить, а не ушла немедленно на Лермонтовскую, домой?
Зачем?
– Здравствуйте, милая Басенька! – Боже правый, до чего ж ей ненавистен этот голос. – Гуляете с красивым юным соотечественником? – Да замолчи, постылая! Заткнись, отвяжись, отстань! Откуда ты свалилась мне на голову? – Как видите, не только вы. Знакомьтесь, пане подпоручни́ку, мóя москевска подруга. Она же мой первый учитель польского.
Столь внезапно прогремевший голос Лидии буквально оглушил Барбару.
Раны, как чертова сапфистка смогла ее узнать? Вечером, под моросящим противным дождем. В простонародном платке, в мещанском платье. Быть может, по торчащему из-под косынки статуарно античному носу? Нет, скорее, по шляхетной походке, по горделивой осанке – что у твоего кавалериста, даром что Бася сроду не сиживала верхом, во всяком случае на лошади. Ох уж это мамино «держи спинку всегда и везде».
Капрал Ольбромский вскинул два пальца к козырьку. Офицер, не замечая капрала, воззрился с удивлением на русскую девицу, менее всего похожую на учительницу польского и тем более на подругу, да еще московскую, его новой, столь изысканной знакомой. С которою, даст бог, он вскорости уединится в номере отеля. (Лишь бы не было клопов.)
Заметив наконец капралишку и неохотно отсалютовав в ответ, офицер, не очень молодой уланский подпоручик – пурпурные петлицы на вороте, – постарался улыбнуться.
– Приятно познакомиться, сударыня.
Следует предположить, он всё-таки сумел, хоть и не сразу, разглядеть и оценить Барбару – как римский профиль, так и стать – вполне под стать Замойским, Радзивиллам и Потоцким. Но лучше, право, Лидия в руках, чем фантастический журавль бозна где. Было видно: улану хочется отделаться от Лидиной знакомой. Да еще гуляющей с капралом-связистом – черные петлицы с васильковой выпушкой. Послать бы подлеца сортиры драить…
– Вы, я вижу, в приятном обществе, сударыня, – улыбнулся он Барбаре и стоявшему навытяжку унылому Ольбромскому. – Мы с панной Лидией не смеем вам мешать. Пан капрал, надеюсь, вы сумеете защитить вашу спутницу от происков переодетых чекистов. Это приказ.
Улыбка под усами стала шире. Приятно раз в полгода ощутить, что и в тебе есть доля остроумия.
– Да, да, – немедленно затарахтела Лидия. – Наша Басенька нуждается в защите как никто.
Сапфистке совершенно не хотелось расставаться с Басей. Напротив, ей безумно хотелось узнать, как та чувствует себя теперь, в новых обстоятельствах, без мужа, но зато с приятным польским воином, помоложе и посимпатичнее того, с которым предстоит совокупиться ей. (Как обстоят дела в гостиницах Житомира с клопами?) И ведь опять ей повезло, прекрасной, чертовой, волнующей, мерзкой полячке. Всё у нее есть, и наилучшего качества. Кроме разве что шоколадного сенегальца. Бубакар, Бубакарушка, горло.
– Представляете, пане подпоручни́ку, Барбару раз уже похитили чекисты и увезли к себе. На черном кадиллаке.
Невероятного искажения правды Барбара не вынесла.
– Каком еще кадиллаке?
Но «на фиате» все же не сказала. На оторопевшего и побледневшего Ольбромского она внимания не обратила. Ее трясло. Не от страха пока еще, но… Как же ей остановить кретинку, чем заткнуть ее дурацкий глупый рот?
– Все в черном, с ног до головы, – продолжала дразнить подпоручика Лидия. – Как негры. Настоящие сенегальцы, представляете? Иосиф Мерман, Боря Шниперович. Басины сношения с чекистами – о, это особенная тема.
– Лидия!
– Не волнуйся, Басенька! – Теперь и до Лидии стало доходить, что желая поразить воображение поклонника, она слегка хватила лишку. – Я сейчас всё объясню. Барбара Котвицкая – невинная жертва Волынской губчека. Ее, несчастную, вернули только утром, по приказу самого Суворова, главного киевского чекиста. А также, – не удержалась она от интригующей паузы, – по требованию отважного мужа, известного московского кинематографического режиссера Ерошенко.
– Киносъемщика! – отчаянно, будто что-то могла изменить, поправила сапфистку Бася.
– Но зато потом… – Лидия понизила голос. – Вы не поверите, пане подпоручни́ку. Эти товарищи прибегали извиняться. До того перепугались грозного Суворова и смелого киносъемщика. Ящик вина прислали, с членом ячейки коммунистического молодежного союза. Милый мальчик, красный дурачок. Видимо, убит. От польской пули не уйти.
В этом месте Ольбромский побледнел еще сильнее, хотя казалось, сильнее было некуда. Из-за чего? Из-за чекистских пардонов? Из-за ящика вина? Из-за красного, сраженного польскою пулею мальчика?
