Виктор Костевич
Двадцатый год. Книга первая
Было так тихо, что Бася невольно прислушалась. «Надо сказать, – шептала во дворе Клавдия Никитична». «Обойдется», – шептал в ответ Николай Евстафьевич. «А если не обойдется?» «И что это изменит?» «Предупредить, чтобы из дому не выходила. И чуть что сразу в погреб».
В дверь поскреблись. Бася приподнялась на локте.
– Войдите.
Со свечой в руке просунулась хозяйка.
– Басенька…
– Что-то с Костей?
– Что вы, господи. Просто… – Клавдия Никитична не знала, как сказать. – Под городом… – Замолчала вновь, мучительно выискивая слово. – Под городом… легионеры. Прорвали фронт. Вероятно, будет штурм. Если что…
– Спасибо, – растерянно пробормотала Бася. – Если что, надо в погреб. Да?
Клавдия Никитична часто закивала и вышла. Бася опустилась на подушку. Как же так? Ведь до фронта почти сто верст.
* * *
Трудный день подходил к концу. Лица окружающих – адъютантов, француза Анри, связистов, ординарцев – сияли оптимизмом. Он, однако, подводить итоги не спешил. Слишком многое на войне зависело от обстоятельств, с этим бы не поспорил и гений предвидения, величайший из величайших, Наполеон. Достаточно вспомнить, сколь многое изменилось в течение года в одном только этом, главном для него, маршала Польши, противостоянии.
Покуда на востоке господствовал хаос, большевики были безмерно уступчивы и готовы пойти на что угодно, лишь бы покончить с войной. Раз за разом трусливо просили о мире. Он отмалчивался, врал, тянул с переговорами. Не информировал общество о мирных русских пропозициях. Но и тогда, в девятнадцатом, когда польская армия легко овладевала их пространствами, занимая Виленскую, Гродненскую, Минскую губернии, он ощутил – так будет не всегда. Серошинельные анархические толпы внезапно обращались в относительно боеспособные подразделения. Незлобивые, бессловесные полесские, минские, витебские мужики, столь милые польским литераторам мнимой своею покорностью, превращались в яростных и беспощадных партизан. (Не говоря о мужиках волынских и подольских, польским авторам особенно не милых.) С мужиками, а заодно и с бабами, приходилось управляться пулеметами и артиллерией. С изумленной их бесчинствами варшавской публикой – враньем. Большевицкие агенты, угроза цивилизации… Минск стал полнейшим разочарованием, концом иллюзий о братстве наций прежней Речи Посполитой. Заурядный русский городишко. Не ruski даже, а rosyjski в самом мерзком, неромантическом смысле слова. Тьфу.
И еще больше его разочаровывали соотечественники. Моментально позабывшие сто двадцать три года постыднейшего рабства, когда мечтою честного юноши было отомстить восточным варварам за унижения, за позор – да так, чтобы дикий калмыцкий москаль бухнулся на колени перед просвещенным латинским ляхом. Как кацапский епископ Киприан перед славным королем Баторием на великом полотне Матейки. Как московские бояре перед Жолкевским и Госевским.
Ведь и в Москве был он,
грозен был и силен,
и бил ему челом
московский царь.
Про это было сладко распевать под зубровочку в теплой компании, но едва дошло до дела, большинство соотечественничков от войны устало. От войны – от царства чести, славы, доблести.
Глупые и наивные верили или делали вид, будто верят, что он намерен помочь Петлюре и очередной «белорусской» раде создать какие-то плюгавые державки. Другие, плоские, лишенные воображения обличали его в стремлении – ха, ха, ха – восстановить польское землевладение на Востоке. И лишь немногие мудрые понимали: он хочет уничтожить Россию и в этом следует ему помочь, хоть говорить об этом вслух нельзя. И даже если он ее не уничтожит, а только обкорнает, унизит, оскорбит и обесчестит, то и тогда он выполнит историческую миссию. Ибо Нации нужен Враг. И этого Врага он обеспечит ей надолго. Хотелось бы – навсегда.
Завтра утром первая дивизия легионов овладеет русским губернским городом. Что же касается Ромера и станции Казатин… Неужели красные рассеяли кавалерийскую дивизию? Шесть лучших кавалерийских полков. Нет, надо просто дождаться известий.
Иные из злопыхателей утверждали, что он сам в международных делах ведет себя не лучше, чем большевики во внутренних, раз за разом ставя мир перед совершившимися фактами. Талдычили о праве наций и прочей новомодной ерунде в стиле президента Вильсона, то ли дурака, то ли хитрого демагога. Разница, однако, видна была невооруженным глазом. Он, разрушая чуждое, создавал свое собственное. Тогда как большевики разрушали свое ради создания… пока неведомо чего. И если не дать им это новое и неведомое создать, если уничтожить созидаемое ими, останется лишь память об ими разрушенном, о той России, что они убили, при его и немцев помощи, во имя фантастического проекта. И тогда – их собственные внуки отвернутся от них.
Его же, коменданта, маршала и дорогого вождя, восславят потомки врагов и политических противников. Историки будут отыскивать оправдания и объяснения бесчестных и безобразных его поступков и ловко замалчивать действия и фразы, которые нельзя оправдать или объяснить. Ибо трудился он во славу Отечества. Отстаивая, с револьвером в кармане, право нации на самоопределение – в удобных для нее границах, с приемлемыми для нее соседями.
Полководец взглянул на часы. Быть может, удастся уснуть?
2. Bar wzięty
Co przyrodzenia związał łańcuch złoty,
Wszystko rozerwie nienawiść narodów62.
(Мицкевич)
Нелегко было понять, что происходило в городе тем утром. Звуки перестрелки, грохот пушек, топот пробегавших мимо ног, тарахтение телег, испуганное конское ржание, кажется взрыв. Снова стрельба, где-то далеко, где-то близко, снова близко, снова вдалеке. Неясный гул и тишина. Долгая, долгая. Полчаса или час. Или полтора. Олеська прижималась к Басе, обхватив ее ручонками за шею, Клавдия Никитична украдкой крестилась, Павел Евстафьевич, выбравшись из погреба, выглядывал в окно и возвращался назад, в темноту.
Наконец, вернувшись в пятый раз, он сообщил, что похоже, всё кончилось и опасность схлопотать шальную пулю миновала. В молчанье выбрались наверх. Молча присели за стол. Говорить было не о чем. Испуганный Василь не покидал угла, куда по-крысьему шмыгнул, заслышав выстрелы. С грохотом тикали ходики.
– Слышите? – вскинула вдруг голову Клавдия Никитична.
– Ага, – кивнул, насторожившись, Павел Евстафьевич.
– Тетя Бася… – прошептала Олеська, вцепившись польской тетеньке в ладонь.
Бася привстала. Что это? На лице у Клавдии Никитичны обозначилась улыбка. И Павел Евстафьевич, он тоже… Олеська, ничего не понимая, вертела головой по сторонам. Что такое? Неужели… Нет. Не может быть. Да!
Откуда-то с улицы, издалека, еще неясно, кусками доносилось пение. Барбара напрягала слух – ну, ну… И тоже заулыбалась, вытирая пальцами увлажнившиеся глаза. Следом расцвела, раскрывши рот, Олеська. Потому что… Вот именно. Это было «Яблочко». Совершенно отчетливо – «Яблочко».
Они переглянулись. Ха! Что, Пилсуда, выкусил? Василь, уловив изменение в атмосфере, выбрался из закутка и, подойдя с победно поднятым хвостом к столу, издал протяжный властный мяв: «Кормить!»
Никогда не нравились Барбаре эти мерзкие, хулиганские, разбойные куплетцы, а сейчас – звучали как родные. Потому что наши. Вот и слова уже слышны. И пели – пропали все сомнения – по-русски. Прежний дикий бред, но до чего же, до чего же милый. «Эх, яблочко, да скороспелое, пожалей ты меня, если смелая». Ох, не надо бы слушать Олеське дикую матросскую жеребятину, да ведь она пока не понимает. «Эх, яблочко, да куды котишься…» Ну да, попадешь, не воротишься. Только вот Бася не поняла к кому. К каким-то непонятным «лячкáм», что за «лячки́» такие?
Песня гремела всё ближе и громче, Бася подбежала к окну. «Эх, яблочко, да сок анисовый, пошибчее в расход русских списывай!» Что-о-о? Бася содрогнулась. И вдруг дошло к каким таким «лячкáм». «К полячкáм попадешь не воротишься» – вот что выкрикивал невидимый боец под радостный гогот товарищей. Бася сдавила ладонями уши. Боже, ведь они – Клавдия, Павел Евстафьевич, Олеська – тоже слышат. Как теперь смотреть в глаза?
Помертвев, опустилась на табурет. Захотелось завыть белугой. Но нет, пан Пилсудский, не дождешься, много чести, усатое рыло. Не дождется никто, никогда. Василь, уловив очередную перемену, опять убрался в угол. Хвост волочился по полу.
Песня, укатившись вдаль, затихла. С грохотом тикали ходики. Бася поднялась и, что-то пробормотав, ушла в свою и Кости комнатку. Посидев на кровати, стала перебирать висевшую в нише одежду. Выбрала платье похуже, серое, тоскливое, затрепанное. Отыскала в чемодане киевский платок – тот, которым повязалась на пасхальнике по требованию режиссера Генералова. Переоделась. Платок подвязала под подбородком, сразу сделавшись похожей на обычную Матрену, быть может даже не из города, а с отдаленного хутора или села.
Вышла к хозяевам. Услышала, как Клавдия втолковывает Олесе: «Варвара. Тетя Варя. Не Барбара, не Бася. Поняла?» Смущенно и благодарно кивнула. Да, именно так, Варвара. Хозяин развел виновато руками. Так-то, Барбара Карловна.
* * *
– Пики к бою! Сабли вон! – Полная жизни команда впервые прозвучала четыре часа спустя после перехода кавдивизии через Случь. Худосочные большевицкие эскадроны, дерзнувшие атаковать вынырнувших из тумана всадников, были отбиты пулеметно-ружейным огнем. После чего подверглись контратаке полков четвертой бригады – девятого и четырнадцатого уланских. И разумеется, были смяты.
– Пики к бою! Сабли вон!
Поручика, летевшего на правом фланге одного из эскадронов девятого полка, коллеги называли графом. Называли за глаза и насмешливо, из чего не следовало вовсе, что поручик графом не был. Был, и весьма старинным. Не из тех родов, коим графское достоинство даровалось кайзерами и царями в награду за покорность, но из почтенной династии, получившей титул четыре с половиной столетия назад, от венгерских королей, еще до Габсбургов. Венским и петербургским императорам оставалось титул подтвердить. Что те и сделали, закрыв глаза на факт, что графские имения и титул принадлежали всего одной лишь ветви рода, да и те были утрачены задолго до погибели Польши. Так или иначе, покорностью по отношению к новым правителям в данном графском случае не пахло.
Был он невысоким, вертким – кавалерийский тип, – с пшеничным усами, с худощавым, простоватым на первый взгляд лицом, с неаристократичным, чуть вздернутым носом. Снять его в наряде мужика Саратовской губернии, и ни один антрополог-краниолог не заподозрил бы подвоха. Что не меняло сути дела, ибо внешность бывает обманчивой. Хотя и не всегда. Аристократические стати несшей поручика лошади полностью соответствовали родословной.
Отличный ганноверский жеребец, заезженный и выезженный лучшими берейторами, бравший с легкостью любые – широтные, высотные и широтно-высотные препятствия. Поручику давно мечталось выступить на нем – в Варшаве, Кракове, а в будущем и за границей. Но проклятая война, большевики, революции в Германии и Венгрии… Однако если не выходило в столицах, то почему бы не выступить в части? Такая возможность представилась. Было объявлено, что за неделю до дня Конституции 3 мая в расположении бригады, под Ровно будут устроены соревнования по иппическому конкуру. Почти все коллеги недоверчиво, а то и равнодушно хмыкали, однако он распорядился срочно доставить из подкраковского имения Лескюра – так звали гнедого любимца поручика. К неудовольствию командира полка, убежденного, что жеребцам в кавалерии не место. Строевая служба – дело меринов или кобыл.
В будущей победе сомневаться не приходилось. Во-первых, только у него в бригаде был настоящий спортивный конь. Во-вторых, поручик прыгал по новейшей системе итальянского капитана Каприлли. Той самой, которую высмеивали все кому не лень – и которую перед войной освоили романовские офицеры. Освоили и взяли в Британии четыре раза кряду кубок короля Георга V.
То, что в поход придется отправляться на Лескюре, не приснилось бы поручику в страшном сне. Но захромал строевой малопольский мерин Янек, после чего внезапно объявили выступление, и вот результат – бесценнейший Лескюр летит вдогонку за большевиками, рискуя напороться на пулю и мало ли на что еще.
По счастью, красные стремительно удрали, и поручик облегченно вздохнул. Быть может, пронесет? Но впереди полторы сотни верст до Казатина (пункт назначения поручик знал), а в Казатине будет бой. Малопольский мерин между тем наслаждается жизнью под Ровно, похрустывает сеном, испражняется и в ус себе не дует. Потрясающая нелепость.
В дальнейшем операция протекала согласно плану. Дивизия шла по предписанному маршруту, поближе к лесам, чтобы не выдать себя до срока. После переправы через Тетерев был захвачен врасплох и пленен штаб русского инженерного батальона. Отведя идейных в овраг и погрузив оставшихся в подводы, двинулись дальше. (Треск револьверов в овраге прозвучал для поручика вовсе не музыкой. Но что делать, заметил ротмистр, если у гидры большевизма, с которой сражается новая Польша, отрастают всё новые головы.) Плохо было со связью. Приданная радиостанция то барахлила, то отставала, а дивизионных голубей в спешке формирования элементарно не успели обучить, использовать их было невозможно. На коротком, сугубо формальном совещании Ромер объявил начальнику штаба майору Пискору и командирам обеих, четвертой и пятой, бригад о необходимости выполнять задачу невзирая на обстоятельства. Важность взятия Казатина и разрыва большевицких коммуникаций сомнению не подлежала.
Покрыв за дневной переход восемьдесят верст, дивизия в полночь разбила бивуак. Поручик участливо осматривал Лескюра и незаметно угощал любимца припасенным сахаром. Умнейший жеребец благодарно бил копытом и ласково смотрел хозяину в глаза.
В четыре утра, после кратчайшего отдыха, кавдивизия возобновила марш. Предстояло форсировать рокадную чугунку Житомир–Бердичев, обойти Бердичев с севера и незаметно просочиться к казатинскому узлу. (Вскоре после этого, в утренней атаке полки Рыдза-Смиглого заняли Житомир – с Басей, Клавдией, Олеськой и Павлом Евстафьевичем.) Лескюр, как и его четвероногие собратья, шел переменным аллюром – шаг, рысь, шаг, рысь. Рысь его была бодрой и для опытного всадника приятной.
* * *
Поскольку в предыдущих главах говорилось, и не раз, о красных галичанах, многие читатели наверняка заинтересовались судьбами ЧУГА. Основные факты изложил Иосифу и Косте красный латышский стрелок Юрий Круминь. Дополним рассказ лифляндца парой любопытных документов.
На сей раз мы отступим от правила – не переводить на русский с русского. У неподготовленного читателя может возникнуть искушение пропустить довольно длинный текст на маловразумительном для большинства наречии. Прочесть же его стоит внимательнейшим образом.
Документы приводятся полностью, чтобы оппоненты не смогли обвинить автора в выборочном и пристрастном цитировании. Первым будет приказ командира второй бригады ЧУГА сотника Юлиана Головинского, изданный 24 апреля и разосланный по всем бригадам. Стилистическим изяществом, энергией и логикой документ обязан исключительно сотнику-комбригу.
Два месяца уже прошло, как Украинская Галицкая Армия, истощенная длительной борьбой и жестокой эпидемией, заключила соглашение с большевиками. Великие надежды возлагали мы на этот соглашение. Мы верили, что она принесет освобождение дражайшей нашей Галичины от польского господства, но горько просчитались. Уже сразу было видно, что союз с большевиками ведет наших стрелков к новому рабству – рабству московской коммуны, а не к освобождению.
Что дали нам большевики?
Разделили нашу армию между отдельными советско-московскими дивизиями, офицеров наших [старшин – так на псевдоказацкий манер именовали в этом австрийском войске офицеров] частично истребили, частично вывезли в далекие московские лагеря, прислали тучу комиссаров и всякой прочей сволочи в наши части, уничтожили наше духовенство, хотели еще вырвать из нашей исстрадавшейся груди последнее сокровище – любовь к своему народу – и под прикрытием коммунистических призывов слить нас в единую, неделимую советскую Рассею [так в тексте].
Наша армия как таковая уже перестала существовать для внешнего мира. Не имея никакого представительства, замолчала она перед целым миром. За нее мог говорить только тов. Троцкий, Ленин, Нахамкес, Муралов и прочие спасители.
[Предыдущий фрагмент был приведен во избежание обвинений в сокрытии Истины и Правды. Начинается ударный пассаж.] А теперь вновь наступил момент, когда Украинские Галицкие Стрелки сбросили своих покровителей и вздохнули свободнее. Может вновь обвинят нас в измене? В измене обвинили нас в прошлом году, когда мы перешли к Деникину. Обвинил нас в измене Деникин, когда мы оказались над пропастью безвыходного положения в союзе с ним и в поисках спасения были вынуждены искать союза с большевиками. Обвинят нас теперь в измене и большевики, которых мы оставили.
Однако ни один истинный [«щирий», то есть «искренний, настоящий, подлинный»] украинец не посмеет нас обвинить, что мы изменники своему народу. Широкий мир узнает еще о нас и решит, по хорошему мы шли пути или плохому.
И как бы там ни было, фактом является то, что в истории не было другой подобной армии, которая пережила бы столько горя, злодейств и надругательств, как Вы, Украинские Галицкие Стрелки [«як Ти, Українське Галицьке Стрiлецтво»]. Но и нет другого примера в целом мире, чтобы кто-нибудь столь непоколебимо стоял за идею освобождения своего народа, как Ты, Украинский Стрелок.
Командование бригады внимало гласу дорогих ему стрелков. И когда увидело, что последний якорь спасения, каковой мы надеялись получить от нашего нового покровителя, подвел, – решилась на последнюю попытку освобождения. Так пускай никто из Вас не колеблется, куда ему теперь идти. Наш клич теперь один: сбросить ярмо покровителей, опереться на собственные силы и бить своих врагов. Только тогда мы станем сильными и пробьем себе дорогу к освобождению родной нам Галичины.
Да здравствует Независимая [«Самостiйна»] Украинская Народная Республика!
Ось так. Хай живе! Хто казав «зрада»?
Читателю, утомленному пространным исповеданием веры, предложим прочесть еще один документ, в этой главе, обещаем, последний.
25 апреля 1920 г.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Из рук в руки
К КРАСНЫМ ГАЛИЦКИМ СТРЕЛЬЦАМ 63
Товарищи!
Мы, красные стрельцы Киевского гарнизона, приняли следующую резолюцию в связи с последними событиями в одной из галицких красных бригад, которую мы доводим до сведения всех товарищей на фронте.
РЕЗОЛЮЦИЯ
Красные стрельцы галицких частей, расположенные в Киеве, собранные на вече 25 апреля с.г., заслушав доклад о последних событиях на фронте, заявили единодушно следующее:
1. Мы, красные стрельцы, осуждаем с возмущением и презрением предательское, позорное выступление, вызванное частью бывшего офицерства в одной из бригад, и клеймим его как тяжкую измену интересам рабочих и крестьян Украинской Социалистической Советской Республики, а также требуем строжайшего наказания виновников.
2. Требуем строжайшей чистки всех галицких частей от буржуазных, кулацких элементов, которых немало еще найдется среди бывшего офицерства.
3. Мы, красные стрельцы, клянемся, что своей кровью смоем пятно измены и позора, нанесенное враждебными элементами рабоче-крестьянской власти и по трупам тех контрреволюционеров понесем своими мозолистыми руками красное знамя через красную Галицию на Запад.
Красные галицкие стрельцы г. Киева
Передавайте из рук в руки
Чье воззвание более соответствует представлениям о честности и чести, читателю придется решать самостоятельно. Автор не склонен навязывать собственной точки зрения и утверждать, что правда на свете одна – или даже, что чья-то правда более правдива. Он вполне допускает также, что кое-кому логика Головинского может показаться убедительной.
Вторая и третья галицкие бригады получили на прощанье крепкие удары от численно слабых красных сил – от раздерганных подразделений 14-й и 12-й армий, от бригады Григория Котовского (полторы сотни сабель), – и это говорило не столько о военной слабости галицкого войска, сколько о полной дезорганизации и дезориентации в ходе устроенного «старшинами» мятежа, о нежелании большинства обманутых воевать непонятно с кем. Итогом стала позорная сдача врагу – годом ранее изгнавшему их с родины, – и интернирование в лагерях военнопленных.
Одесская ЧК и другие органы защиты, в ходе спровоцированной мятежом чистки тыловых частей ЧУГА, арестовали множество людей. Кто-то погиб; кто-то, возможно, безвинно. (По счастью, большинство вскоре было освобождено.) И как водится, многие, на деле достойные кары, благополучно переждали кризис и впоследствии продолжили ihren Kampf.
Юлиан Головинский – в дни мятежа ему было двадцать пять – после издания приказа прожил десять лет, пять месяцев, четыре дня. Тридцатого сентября тридцатого года бывший красный комбриг, теперь же функционер ОУН и известный властям террорист, был после ареста на Львовщине застрелен польским полицейским – получив при попытке к бегству три пули в грудь и одну, для верности, в голову.
Первая галицкая бригада исполнила долг до конца, вырвавшись с иными красными частями из окружения.
* * *
Обстановка в Казатине Мерману и Круминю не понравилась. Удивительная в столь тревожной ситуации беспечность, откровенная бестолковость, толпы ничем не занятых людей, километры забитых составами и не охраняемых толком путей. Военное и железнодорожное начальство глядело на пришельцев косо, не желало вступать в разговоры и всячески стремилось от обоих отделаться. Транспортная ЧК, куда сунулся было Мерман, восприняла появление коллеги без энтузиазма. «У тебя, товарищ, свои дела, у нас свои. Не мешай».
«Кажется, в нас заподозрили приехавших инкогнито ревизоров Троцкого и Дзержинского», – предположил двадцать пятого вечером Круминь. «Я им такое дам инкогнито…» – пообещал злой как черт Натаныч. Досаднее всего было то, что не удавалось получить толковой информации. Подавлен мятеж галчастей или нет? Не перешли ли в наступление поляки? (Отряды Рыдза в этот час стояли под Житомиром; дивизия Ромера одолела восемьдесят километров, более половины намеченного маршрута.)
Ночевали на запасных путях, в бывшем классном вагоне, холодном, грязном, ободранном. Двадцать шестого Круминь, завершив свои дела в Казатине, собирался отправиться в Киев. Мерман, разделавшись со своими, был готов возвратиться в Житомир. Известия оставались противоречивыми. Галчасти то ли были рассеяны, то ли пленены, то ли наступали на Винницу и Киев. Из Бердичева сообщили об обнаруженном на железной дороге странном обозе и о таинственных всадниках; связь с Киевом прервалась; связь с Винницей отсутствовала.
(Житомир был утром взят Рыдзом; Ромер приближался к Казатину; двинулась в рейд седьмая кавбригада из северной группы полковника Рыбака – с целью овладеть станцией Малин и мостами через Тетерев и Иршу, чтобы отрезать пути отступления нашей коростенской группе; пехота второй польской армии подступала к Бердичеву; шестая армия сковывала красный фронт на юге.)
Не дождавшись поездов и разругавшись с местным начальством: «Тут раненые, больные, какая оборона? Хотите панику устроить?» – Круминь и Мерман, чтоб не ночевать вторично на путях, решили ехать на окраину местечка, на аэродром девятого авиаотряда, к одному знакомому, как оказалось общему. Уже в сумерках на попутной подводе подкатили к небольшому лугу с бараками по краю. «Вот туточки они жужжат, – объявил, сгружая командиров, хозяин транспортного средства. – Надоели хуже горькой редьки».
Красвоенлет Кублицкий был на месте, занимаясь с мотористами ремонтом древнего аэроплана. Одновременный приезд двух знакомых его не удивил – жизнь авиаторов столь удивительна, что удивляться земной чепухе не приходится. Стирая пот почерневшей от масла ладонью, он с надлежащей бодростью сообщил:
– Оба аппарата неисправны. И в галицийском отряде машинка в починке.
Круминь сочувственно оглядел латаную-перелатанную этажерку. Мерман насторожился.
– В каком еще таком галицийском?
– Да вон в том, – показал Кублицкий вправо. – Вместе с нами базируются.
– А они не того?
Мотористы поглядели на Оську с интересом.
– Скажешь еще, Натаныч, – обиженно буркнул авиатор, набрасывая кожаную куртку. – Смотри вон, Хрущ идет по полю, ихний краслетнаб, по уши в масле. А вон Масюкевич, красвоенлет шкандыбает, чуть ногу на неделе не сломал. С чего им того? Это же пи-ло-ты, интеллигенция.
– И шо? – не понял Мерман про интеллигенцию.
– Петлюровщина и интеллигенция две вещи несовместные.
Мерман хмыкнул, однако смолчал. Круминь кивнул, не сочтя себя вправе судить о внутренних, чисто русских делах. Любопытно, кстати, как бы оценил максиму Кублицкого позавчерашний попутчик, товарищ Ерошенко? И как там Магдыня – еще варшавского студента не того? Опекая жизнерадостную кузину – жизнерадостную, несмотря на постигшее ее в пятнадцатом году сиротство, – Круминь прощал ей невинные детские шалости. В конце концов, кому это плохо? Да и шалости-то были главным образом на словах. Девичьи грезы о счастье, не только физическом, но и большом.
– Одна беда, – вздохнул Кублицкий, – аппараты ни к черту, все давно пора на слом. Ну да ладно, пойдем перекусим, темнеет. Костерок вон только разожжем. Не май месяц. Зябко.
– Стреляют вроде, – прислушался Круминь. – На товарной?
В самом деле, где-то не очень далеко чередой перекатились выстрелы. Пару раз ударил пулемет. Опять защелкали винтовки.
– Похоже, там, – прикинул расстояние, Кублицкий. – Банда? Или… Есть слухи, полячок зашевелился.
На всякий случай старшина отряда Берут поднял личсостав отряда по тревоге. Поднялись и галичане. В бараках загасили керосинки. Два десятка не сильно вооруженных людей заняли посты по периметру летного поля. Шоферы завели автомобили, повозочные подбежали к лошадям, пулеметчик Мойсак с помощником приготовили к бою «максим». Мерман вынул маузер, Круминь вытащил наган. Перестрелка, однако, вскоре стихла. «Банда», – махнул рукой Натаныч. Берут согласился, дал отбой и скомандовал идти на ужин.
Вскоре у костерка собрались со своими припасами галицкий военлет и краслетнаб, аэронавигатор из девятого, мотористы обоих отрядов, словом вся воздушная братия. Был еще военлет по фамилии Мухин, из двадцать первого отряда, тоже молодой и веселый парень, с перебитым носом и в до того истертой куртке, что в полумраке та казалась не кожаной, а холщовой.
– Серега бегает по небу один за всех, – представил Мухина Кублицкий. – Только его коляска и ползает. Figaro qua, Figaro lа. Воздухофлот Республики.
– Ага, – шевельнул боевым носом Мухин. – Лечу и жду, когда заглохнет.
– Зато семнадцатого… Представляете, этот волынский цирюльник слетал в Деражню, в полосе сорок пятой, сбросил бомбы на пакгаузы. А в пакгаузах снаряды. Бабах!
– Было дело, – признал заслуги Мухин. – Я и снимочки там сделал. Еле ноги уволок. Показать заплатки на машинке?
– Снова стреляют, – прислушался Круминь.
– Снова затихло, – отметил Кублицкий.
– Банда, – поморщился Мерман.
– Гранаты вроде. Винтовки. Тихо.
– Банда.
– Жрать, дорогие товарищи, будем сегодня или как? Или при стрельбе не естся?
* * *
На рассвете 27 апреля четыре полка кавалерии ударили на казатинский узел.
Атаке предшествовали кое-какие события. На второй день марша, 26 апреля, достигнув железной дороги Житомир–Бердичев, дивизия разгромила станцию Рея – подорвав пути и стрелки, повалив телеграфные столбы, спалив вагоны, пакгаузы и крохотный вокзальчик. Не успевших убежать большевиков отвели в сарай, откуда те уже не вышли. «Так, верно, выглядел der berühmte Shermans Marsch zum Meer64, – вспомнился графу курс из военной истории в академии Винер-Нойштадта. – Только Шермана приветствовали негры, а нас украинские активисты. Такие же белые с виду, как мы». Активистов, впрочем, не наблюдалось. Малочисленное население попряталось.
Приблизительно в час дня, на небольшой обоз дивизии, еще не успевший перевалить через железную дорогу, наткнулся бронированный красный поезд. Произведя ряд выстрелов по загадочному противнику, поезд пополз обратно в Бердичев. Красные так ничего и не поняли. При обстреле из обоза попытались смыться пленные. Кинувшись в погоню, уланы смогли настичь противника и вырубить его, выражаясь образно, w pień. (Граф участвовал в погоне, но по счастью никого не догнал.) После короткого отдыха дивизия возобновила марш. Ближе к вечеру подразделения достигли села Янкóвцы (местные называли его Ивáнковцы) – если считать по прямой, то в пяти верстах на север от Козятина. (По-московски его называли Казатином.)
Вскоре после этого польская разведка тихо вошла в городок. Следом сторожко, готовые к бою, въехали другие подразделения. Противника не наблюдалось. В окнах не было света. Красные сосредоточились на станции и к югу от нее. Но охранение, где их охранение? Это армия или как?
Первая попытка овладеть узлом имела место вечером двадцать шестого. Трем полкам предстояло атаковать огромную товарную станцию, одному – овладеть пассажирским вокзалом. Не вышло. Красные, хоть и бестолково, начали отстреливаться, а густевшая тьма была чревата хаосом среди атакующих. Ромер счел за благо приостановить атаку, оставив полки на занятых позициях и приготовив орудия для утренней стрельбы прямой наводкой. Системой огня как опытный артиллерист он занимался ночью сам. Еще раньше, в обход Казатина, отправились разъезды для подрыва четырех отходивших от станции веток – на Киев, Бердичев, Винницу и Брацлав.
Ночь в городке прошла почти спокойно. Улочки были забиты людьми и лошадьми. На станции то прекращалась, то возобновлялась беспорядочная стрельба. До самого утра.
Поручик занимался Лескюром. Верный друг, вытягивая уставшую шею, терся головой о поручиков локоть, и поручик, понимая, чего хочет конь, чесал ему пальцами под оголовьем. «Прости, приятель, не могу расседлать. Потерпи». Ему казалось, в глазах Лескюра светится: «Понимаю, мой друг, понимаю. Терплю». На деле во тьме конских глаз видно не было.
Отбив нападавших огнем, прогнав контратакой с погрузочной рампы, вышвырнув из занятого было депо, постреляв из проехавшегося по путям бронепоезда, красные так и не удосужились произвести разведку и выяснить, что за банда к ним сегодня заявилась. Русская отвага и беспечность позволила четырем кавалерийским полкам – с артиллерией и сотнями коней – переночевать на позициях по соседству со станцией. Ромер благодарил небеса, что вечером не допустил артогня – артогонь бы неприятеля насторожил. Или его бы ничто не насторожило?
