Виктор Иванович Демидов
Мы уходим последними… Записки пиротехника
Химики пожали плечами. Не представляющие никакого интереса зерна попросту отложили. Но когда, любопытства ради, их все-таки сунули под микроскоп, зерна вдруг засверкали металлическим блеском… Так никогда не блестят семена! Так никогда не блестит органика!
Через час я держал в руках заключение:
«В инфракрасном спектре порошка, полученного при растирании зерен, полоса поглощения, соответствующая колебанию группы С – Н, характерная для любого органического соединения, лежащая от 3 до 4 мю, – отсутствует».
Зерна были очень стойкими. Частицы их не разрушались ни в концентрированной серной кислоте, ни в ее смеси с плавиковой кислотой. Порошок, полученный из них, не растворялся и в соляной кислоте. Невзрачные, пустотелые зерна оказались единственными о чем-то говорящими следами. Они да молчаливая яма, обрывающаяся на берегу глухого озера…
Позже я выяснил, что зерна подобной формы могут возникать при высокотемпературных процессах, при сварке например. Да, могут возникать… Ведь химический состав наших зерен не дает основания предполагать, что они природного образования. Не встречаются в природе такие сложные конгломераты и в подобной компоновке. То, из чего они возникли, создано искусственно!
И все-таки об этой истории постепенно забыли, поскольку выяснилось, что ничего опасного для людей это явление не представляет. По-настоящему заинтересовать ученых мне так и не удалось. Но я иногда достаю из письменного стола фотографии, записи, акты и протоколы. Перебираю на ладони черненькие шарики. Перечитываю заключение: «… эти зерна неорганического происхождения и, по-видимому, не являются природным образованием»…
У меня на столе лежит единственная в своем роде книга: «Вселенная, жизнь, разум». Ее написал известный советский астрофизик и радиоастроном Иосиф Самуилович Шкловский. В ней есть такое интересное место: по данным французского ученого Сагана, в нашей Галактике одновременно должны существовать около 1.000.000 технически развитых цивилизации. Если каждая из них ежегодно будет посылать один межзвездный корабль для исследования космоса, то средний интервал между двумя последовательными «посещениями» какой-нибудь «обычной» звезды составит всего несколько тысяч лет.
Для «большого космоса» это не так уж и много. А вдруг?
Но я понимаю, что это уже чересчур. Когда-то знаменитый Лаплас – творец новой картины происхождения нашей планеты – на сердитый вопрос Наполеона: «А где же в ваших построениях место господа бога?» – с достоинством ответил: «Сир, эта гипотеза мне не понадобилась». Наверное, и нам следовало бы воздержаться. Вряд ли космические «братья по разуму» станут рыть для нас яму. Можно найти объяснение и попроще.
В июле 1962 года в юго-западной Англии произошла история несколько аналогичная нашей. За ночь – также без шумовых и световых эффектов – на картофельном поле фермера Ройя Блэншарда образовался блюдцеобразный кратер с похожими на трезубец тремя бороздами по сторонам. Там тоже работали саперы и… тоже ничего не нашли. Но у этого кратера побывал и известный английский астроном Патрик Мур. Он выдвинул предположение о метеоритном происхождении кратера, хотя и заявил, что он, Мур, «не смог обнаружить никаких следов метеорного материала, и поэтому определенных доказательств падения метеора не существует».
«Их может и не существовать, даже если падение метеорита имело место, – успокоил английскую общественность коллега Мура, астроном Хаустон, – в том случае, если метеорит ледяной».
Ледяной… Я не случайно потом пожалел, что не послушался доброго совета профессора Шаронова и не связался с московскими специалистами по метеоритам. А потом отвлекли другие дела. И все же я не забыл этой истории…
Тянутся люди к сказке,
Так повелось от века,
Каждый, пускай немного,
Где-то в душе поэт:
Очень хочется верить
В снежного человека,
Очень хочется даже,
Если такого нет…
Я люблю эти стихи Юлии Друниной.
* * *
Итак, вернемся все-таки к романтике. Да, как всколыхнула мне душу встреча с бывшим приятелем-водолазом! И как она огорчила…
В последнее время меня увлекли работы кибернетиков, направленные на выяснение общих принципов самоорганизации живой и неживой природы. Словно детективный роман, с упоением читал я некоторые доклады ученых. И вот как-то раз наткнулся на суровое определение крупнейшего английского специалиста Стаффорда Бира. Он писал: «Самоорганизующаяся система должна быть всегда жизненной и незаконченной. Ибо законченность – синоним смерти».
С тех пор эта фраза не выходит у меня из головы.
Законченность – предел насыщения. Это равнодушие, самодовольство, потеря интереса ко всему, кроме мелких бытовых нужд, поддерживающих чисто биологическое существование. И, как внешнее проявление, – полное отсутствие способности удивляться. Так я понимаю эту сложную мысль Бира, если перенести ее на человека.
…Два часа мы сидим с водолазом в уютном открытом кафе «Лето». Два часа я ему рассказываю про все, что было потом, после того как он прямо из командировки отправился в свою часть и ни разу даже не удосужился поинтересоваться: что же все-таки случилось на берегу глухого лесного озера. А он все ест…
Наконец откладывает бутерброд в сторону и неожиданно спрашивает:
– Как же вы, товарищ старший лейтенант, так и не написали в этот… как его? Комитет по метеоритам?
«Неужто лед тронулся?» – удивился я. А водолаз вдруг сам ударился в воспоминания:
– А помните Рыбеца? Ну, Димку, Димку! Ефрейтора! Того, что в Новгороде… Помните, как он в трубу лазил, когда водопровод на Солецкой прорвало? Вот парень был! Ругается, обмерз весь, а вылезать не хочет. Я ему говорю: «Давай подменю, дурило». Ни в какую! Снег, пурга, вода хлещет, а он – мину за миной, мину за миной! – Водолаз смотрит на меня ожившими глазами. – А вы знаете, я его встретил…
– Кого? Рыбеца встретил? Он же на комсомольскую стройку в Сибирь укатил. Сбежал, что ли?
– Еще чего! – обижается водолаз. – Этот не сбежит… Мне про него в Новгороде рассказывали…
– А-а… Значит, знакомых его встретил…
– «Знакомых»… Там даже фамилии его не знают. Говорят просто: «солдат»… Ну вроде с большой буквы… Был я там в командировке – за ерундой за всякой посылали. И вот как-то разговорились мы с местными про то, про се, я, понятно, про разминирование спросил: много ли еще находят… И вот, представляете, начинают они мне вдруг рассказывать эту самую историю. Слушаю – что такое?! – вроде бы что-то знакомое, а что – не пойму. Потом – стоп, себе думаю: это же они про то, как Рыбец в трубу лазил! Но переврали-то как! Ужас! И будто он сознание терял, и будто чего-то у него там чуть не взорвалось – даже представить себе не можете! Уж таким героем расписали… – Водолаз задумчиво барабанит пальцами по столу, прикуривает потухшую, почти истлевшую папиросу и продолжает: – Да, Димка… Сколько ему сейчас? Он меня года на два, на три моложе… А, поди ты, уже сказки про него рассказывают… С-о-л-д-а-т…
Потом мы с ним вспоминали всяческие истории.
– Не забыли, товарищ старший лейтенант, как вы в склеп какого-то графа за снарядами лазили? В Чудово…
– Аракчеева… Это, брат, тот еще граф – вся Россия дрожала. А ты знаешь, там после нас еще тысячи три снарядов и мин вытащили…
– Ну?
– Точно. Я думаю, в этой аракчеевской усадьбе еще и не такое может обнаружиться. Там же немцы подземелья нарыли. Знаешь, где старые аракчеевские подземные ходы были? От склепа – сразу в поселок?
– Знаю, как же…
– Немцы их километра на полтора продлили. Говорят, даже машина въезжала.
– Вон что…
– Перед тем, как удирать, они все входы взорвали, а подземелья остались.
Потом вспомнили Лугу, забавную табличку на ветхой церквушке: «Улица Юрия Гагарина»… Село Михайловское, где жил Пушкин… Кириши…
– Наверное, разрослись, – вздохнул водолаз. – А я-то там…
Он-то там чуть не остался навеки.
* * *
…Я ездил в Кириши вместе с водолазами старшего сержанта сверхсрочной службы Васи Скибы. Здесь, в Волхове, под водозаборником новой, еще только строящейся насосной станции нашли большое количество снарядов, мин и гранат. Первым под воду пошел мой собеседник, и у него вдруг что-то случилось с кислородным прибором. Он перестал отвечать на сигналы. Потом показался… и ушел на дно.
Страшно было смотреть на Скибу: стоял бледный, губы сжаты, скулы как каменные. Я думал, он сейчас же бросится в реку. И только потом понял, каких нечеловеческих усилий ему стоило сохранять спокойствие и медленно подтягивать здоровенного этого парня к берегу. Если бы запаниковали и заспешили – конец бы ему.
Он вышел, качаясь, и сразу хотел сдернуть маску (а снаряда, между прочим, не бросил). Скиба ударил его по руке, потому что рывком можно еще сильнее затянуть крепления, и сам расстегнул все ремешки и застежки. И пальцы не дрожали… Вот выдержка! Мы потом посмотрели на датчик количества смеси: за нуль перевалило. А парень полежал-полежал, надышался чистым речным воздухом и – снова под воду.
– Ну, а что же ты сейчас-то скис? – спросил я неожиданно для себя.
– Э-э-э, товарищ старший лейтенант, – вздохнул он, – засосало меня по самый пояс. Огородишко, халтура всякая… Растрясли вы мне душу этой встречей. Уеду, ей-богу, уеду! И жена все бросит, я знаю… Тоже тошно от этой жизни. Она ведь водолаза полюбила, про которого тоже байки рассказывали. А сейчас я просто лодочник, на пляже греюсь… Все, баста, товарищ старший лейтенант!
На другой день, как и всю эту неделю, с утра у меня была съемка очередного эпизода будущего кинофильма. Кровожадный режиссер загнал меня по узенькой пожарной лестнице на высоту пятиэтажного дома и сурово требовал, чтобы я там со всей «правдой жизни» манипулировал пятидесятикилограммовой болванкой учебного снаряда. В перерыве, как обычно, нас обступили статистки.
– Ну, девочки, – сказал я им, – теперь, пожалуй, могу вам и ответить: несмотря ни на что, профессия у меня действительно самая романтичная.
Сказал и остолбенел – они смотрели на меня подретушированными глазками растерянно и удивленно. Я не заметил, что это были другие девушки…
Двадцать лет спустя…
Вместо эпилога
Как лезвие меча, история, длинна,
Но память коротка ее, как рукоять.
Послужит лишь тому оружием она,
Кто сможет рукоять в своей руке зажать.
Алим Кешоков
На желтой, медвяно пахнущей полянке горько плачет маленькая Оля. Кипенские мальчишки гонят ее прочь от «опасной зоны». «Опасная зона» – это мы. Третий день торчим на теплом асфальте шоссе Ленинград – Таллин и ищем фугасы. Третий день нас осаждают мальчишки из соседней Кипени. Назначенный и в шутку и всерьез «уполномоченным по охране общественного порядка в месте работ» рядовой Ройбу совершенно сбился с ног. Но пока мы отдыхаем, мальчишки благосклонно допущены в «зону». Они окружили нас и засыпали вопросами. Особенно старается семиклассник Валерий Стрекаловский. Он, как из хорошего пулемета, сыплет свои: «Взорвется или не взорвется?», «А почему не взорвется?», «А что будет, если?..», «А из чего это сделано?» Мы отвечаем ему с удовольствием. Валерий у нас на особом положении, как очень дисциплинированный паренек, который первым обнаружил непонятный зеленый шнурок, выглянувший из провалившегося грунта на обочине дороги, и первым сообщил об этом в милицию. Впрочем, ему, как и другим мальчишкам, я тоже стараюсь придумывать «боевые задачи» за несколько километров от этого места. Так спокойнее.
Ефрейтор Лупин меня подначивает:
– Еще одно такое «задание», товарищ капитан, и они этот ваш фокус раскусят…
– Это мы увидим…
Лупин не знает, что для меня самого это последнее разминерское задание. Уже есть приказ о переводе к новому месту службы. И тут так не повезти! Еще вчера я почувствовал недомогание. А сегодня утром смерил температуру – тридцать восемь с хвостиком. Но ничего не поделаешь…
По тревожному сигналу Валерия Стрекаловского первой сюда прибыла группа лейтенанта Фреймана. Но перед выездом он позвонил в управление: фугас под таким важным шоссе – слишком серьезное дело, чтобы заниматься им в одиночку. Это лейтенанту внушили с самых первых шагов его деятельности, а вторых у него еще не было. (Сейчас старший лейтенант Владимир Александрович Фрейман уже опытный разминер и награжден орденом Красной Звезды.)
Вот он, даже во время перекура, нетерпеливо переминается над ямой. Розовощекий, кудрявый, с сияющими глазами, он никак еще не может привыкнуть к таким неожиданным находкам и недовольно смотрит на спокойно покуривающих солдат: сколько, дескать, можно…
Уже при работе с первым фугасом я обратил внимание на не совсем правильное его расположение. Поставлен явно для разрушения дороги, или, как говорят военные, чтобы воспретить противнику дальнейшее продвижение. Но с левой стороны великолепная полянка: свободно можно объехать.
– Как, Лупин, – спрашиваю я нашего бывалого водителя, – можно проехать?
– Запросто, товарищ капитан. Вот если бы еще и с той стороны дороги заложили… Тогда – ни в жисть…
Увлеченный возможностью отличиться, Володя Фрейман бросается к противоположной стороне. На заросшей обочине еле заметно села земля. Чуть прогнулся податливый летом асфальт. Есть смысл попробовать! Рядовой Русаченко берет лопату и начинает разведку. Через полчаса мы слышим его взволнованный голос: «Есть!» У лейтенанта торжественно блестят глаза – это уже совсем «настоящее дело».
На полутораметровой глубине обнаруживается тщательно скрытый тайник. В буром, гниющем ящике тускло отсвечивают свинцовые бухты и ядовито-зеленые плети шнура. Плети и бухты свились в концентрические круги, от каждого круга отделяются по одной нити и уходят вглубь, под шоссе…
– Может, еще есть? – допытывается лейтенант.
Снова отталкиваемся от здравого смысла и строгой формальной логики. В первой разрытой нами галерее – килограммов семьдесят-восемьдесят взрывчатки. Очевидно, примерно столько же и во второй. Если их взорвать, то совершенно разрушится метров пятнадцать дороги. Конечно, это преграда. Но если для того, чтобы вообще задержать продвижение наших войск, то преграда не слишком значительная. А сделано все добротно, загодя. Может быть, для засады?
– Ой! – торопится лейтенант. – Тут действительно такую засаду можно сделать! Такую засаду! Вон из того лесочка обстрелять – и драла! Там просека есть. Давайте искать…
К вечеру второго дня мы выявили еще шесть тайников, перерезавших довольно солидный участок шоссе. В темных провалах штолен началась упорная работа. Надо дорыться до основного заряда и до взрывного устройства. Младший сержант Кондратьев молча ковыряет тугую, неподатливую глину. Над его головой – метровый свод дороги, под ногами – скользкие черные доски и тоненькая нить шнура вдоль стены.
– Здесь ящичек железный, – слышим мы вдруг из« под земли его глухой, встревоженный голос.
Фрейман нерешительно и просяще оборачивается ко мне. Я вынужден согласиться: слишком сильно знобит, и от этого дрожат руки. Лейтенант изо всех сил старается сделать постное, сочувствующее лицо, но никак не может справиться с охватившей его радостью: улыбка – во весь рот. Ну что же, посмотрим, на что ты способен. Он с грохотом сваливается в штольню. Я придвигаюсь поближе к краю и засвечиваю свой фонарь…
…Детонирующий шнур крутым изгибом ушел за доску и пропал во взрывателе, аккуратно вставленном в металлическую коробку. Лейтенант несколько секунд лихорадочно ковыряет ножом глину, беспорядочно хватается то за доску, то за огромный ящик, придавленный землей, то снова за доску. Я молчу. Пусть сам заставит себя сосредоточиться, иначе никогда не получится из него хорошего разминера.
Постепенно он успокаивается. Руки медленно и чутко начинают ощупывать металлическую коробку. Потом он осторожно тянет ее на себя. Спина пружинисто выгнута, ноги упруго уперлись в жесткую опору. Вдруг он весь замирает. Мне кажется, что я сейчас ясно читаю его мысли: «А если «разгрузка»? Если под тяжелыми щитами поставлен еще один, «разгрузочный», взрыватель?» Вчера мы об этом толковали подробно…
– Щуп! – властно и лаконично требует лейтенант.
Солдаты опрометью кидаются к инструментам.
Ну что же, кажется, все правильно – будет из него хороший разминер: выдержанный, уверенный и осторожный.
Попытка вытянуть стандартный заряд со взрывателем «просто так» ни к чему не приводит. Где-то сзади и с боков его прочно прикрутили стальными обручами. Обдирая руки, лейтенант долго возится с неподатливой сталью. Наконец я слышу его удовлетворенное бормотание, и солдатские ладони бережно принимают брусок.
– Нашли «золотишко», – тяжело переводя дух, констатирует рядовой Ахундов.
Через несколько минут над ямой появляются еще три таких бруска. Теперь в самом конце трехметровой галереи остался только хитроумно заделанный в стену тяжелый приземистый ящик. Он поставлен в стороне от основного хода, придавлен огромным валуном и обнесен глубоко врытыми досками. Мы долго ломаем голову, прикидывая – как же вытянуть его на поверхность.
– Нарочно сделал! Вот цволочь! – возмущается азербайджанец Исмат Исмаилов. – Все равно возьмем!
И солдат наваливается грудью на валун.
Когда камень откатывается подальше от ящика, Лунин машиной вытягивает его из ямы далеко в кювет.
– Эх, экскаватор бы! – мечтательно вздыхают ребята.
Но экскаватор нельзя. И снова приходится браться за лопаты, сторожа каждое свое движение и рискуя вызвать обвал.
Потом мы перекуриваем. Володя Фрейман сидит молча, остро переживая только что происшедшее «крещение». Молчат и солдаты, уставшие от непосильного труда и нервного напряжения. Даже внезапно появившиеся мальчишки присмирели. Только худой, взмокший Володя Кондратьев печально глядит на развороченную дорогу и тихо, ни к кому не обращаясь, произносит:
– Где-то здесь шел мой отец… Может, это для него готовили…
– А ты почему знаешь, что здесь? – осторожно спрашивает Лупин.
– Погиб в этих местах. Похоронную получили…
– Мой тоже здесь, наверное, воевал, – после долгого-долгого раздумья говорит Лупин. – Штурман на бомбардировщике. Пролетал наверняка…
Он лежит на спине и задумчиво смотрит в голубое небо.
– А моего в Закарпатье… бандеровцы… из автоматов, – грустно отзывается Гриша Ройбу.
Мы долго молчим, каждый по-своему думая о своих отцах. В уже начавшей сохнуть, благоухающей дурманом траве оглушительно стрекочут кузнечики, легкий ветерок щекочет лицо, лениво шумят деревья…
– Эх, и досталось же всем! – не выдерживает Фрейман. – Я в блокаду маленький был, год еще не исполнился, когда война началась, а, наверное, что-то во мне сохранилось…
– У меня отец три раза из плена бежал. Раненый, переконтуженный… – отзывается Женя Зотов.
Небольшой коренастый Коля Русаченко быстро поворачивается к нему:
– А мой, когда пришел с войны, шинель повесил, все, говорит, три Европы прошли, пущай теперь хоть дети мирной жизнью живут. А она вон какая мирная…
– Это что, – сердито обрывает его Лупин, – разве это страхи? Если кто и подорвется, то по собственной глупости.
– Да брось ты, разве не страшно? – не унимается Русаченко.
Лупин растерянно хлопает белесыми ресницами и признается:
– Бывает малость…
Я слышал такие разговоры много раз. И всегда, «для профилактики», вмешивался, доказывал, что со взрывоопасными предметами надо держать ухо востро. Но сейчас мне что-то не хочется их поучать: сегодня у меня последнее задание, и к тому же так тепло греет солнце! Я лежу на заботливо подложенных солдатами накидках и тоже гляжу в небо. Что ждет меня завтра? Какие пути? Какие дороги? Начинать новую жизнь всегда трудно. А пока – за спиной у меня тихо шепчутся кипенские мальчишки.
– А тебе боязно? – шепотом спрашивает один.
– Обвыкаем, – солидно отзывается другой.
Обвыкайте, дорогие, обвыкайте. Пусть негромкое мужество этих простых солдат – сыновей солдат – перейдет к вам, как перешло оно к ним, от их отцов, – из сердца в сердце. Обвыкайте.
…Перед самым закатом мы достали последний, восьмой фугас. На потемневшую гладь асфальта легла крышка ящика. На ее внутренней стороне хорошо сохранились наклейки с черным готическим шрифтом. На одном из ярлыков чернилами аккуратно была вписана дата минирования: «2 Juli 1943». Мы достали его к исходу 2 июля 1963 года. Ровно через двадцать лет!
Говорят, Гитлер когда-то сказал, что и после войны России придется воевать двадцать лет. Да, мы воюем. Приходится. Но воюем, как и раньше, победно.
1963—1966 гг.