Виктор Иванович Демидов
Мы уходим последними… Записки пиротехника
* * *
Да, удивительные встречи бывают на разминерских дорогах…
К вопросу о романтике
– Ах, вы, конечно, романтик! Ни-че-го не говорите: вы самый настоящий романтик! Разве у вас не самая интересная профессия?
Девицы из массовки обстреливают меня подретушированными глазками и капризно требуют, чтобы я тут же, на съемочной площадке, сознался, что у меня «ужасно романтическая» работа.
Право же, я не знаю, что им ответить. Может быть, здесь, под «юпитерами» и «зрачками» кинокамеры, на виду у большой толпы любопытных (съемки идут на улице Толмачева в центре Ленинграда) и в самом деле все это выглядит заманчиво. Но вот сейчас режиссер фильма «День молодого человека» Юрий Николаевич Озеров даст «отбой», и, кое-как смыв грим, я отправлюсь на реальное дело. Пройду мимо Русского музея… Выйду на Конюшенную площадь… Зайду во двор дома № 5 по улице Желябова и… полезу в канализационный колодец. Посыльный из штаба только что сообщил мне, что в отстойнике обнаружен снаряд. Удивительно романтично! Не правда ли?
Когда я еще был в училище, нас как-то повезли туда, где работают «настоящие» пиротехники.
…Огромная, скучная территория, очищенная даже от травы. Высокие серые заборы. Контрольно-пропускные пункты с дотошными вахтерами: «Спичек не проносите?», «Папиросы оставили?», «Зажигалок не имеете?». Усталые парни в засаленных рабочих шинелях перекладывают ящики, считают снаряды, чистят их, смазывают… «Занимаются пиротехникой»…
– Дал бог профессию, – грустно сказал кто-то из наших. – Считай себе ящики да снаряды и вози… Обыкновенные кладовщики…
Потом я где-то прочитал про упрямого боеприпасника, который во время войны вез снаряды на фронт и застрял в грязи со своими грузовиками. Завяз, и никто не хотел его вытаскивать – все спешили в прорыв, вперед и только вперед. Тогда он лег на пути у танковой колонны и сказал сердитому генералу: «Хоть раздавите, хоть расстреляйте – пока машины не вытащите, не встану». Красиво был написан рассказ, с душой. И в первый раз я тогда гордо подумал: «Это про нас – пиротехников».
Ну, а потом – будние дни, месяцы, годы… И вот сейчас я даже затрудняюсь сказать: есть ли профессия интереснее и разнообразнее, чем моя пиротехника?
* * *
«Пирос» – по-гречески «огонь». Выходит, что «пиротехника» переводится как «огненное искусство». В самом широком смысле и наука, и техника, и искусство (да-да, и искусство тоже!) занимаются огнем, дымом, взрывами и всем, что им сопутствует. А сколько этого сопутствующего, никто никогда не мерял и не считал. Да и не думаю, чтобы можно было сосчитать. Боюсь, что тогда пришлось бы сильно обидеть другие уважаемые отрасли и специальности.
Разумеется, нужны доказательства. Их нетрудно найти и на земле, и под землей, и в космосе. Можно начать с подземных проблем, можно – с космических.
Люди рвутся к центру земли. И уже не писателями-фантастами, а учеными вместе с солидными государственными организациями создан и рассмотрен недавно проект бурения пяти сверхглубоких скважин. Неоднократно воспетые геологи сравнивают прорыв к мантии Земли с прорывом в космос, к Луне. Не берусь судить, насколько правомерно такое сравнение, но зато твердо знаю, что геологи просят помощи у пиротехников. Традиционный разведочный бур, оказывается, не годится для сверхглубоких работ, и сейчас экспериментируют со взрывным способом бурения. Кстати говоря, уже не одна сотня метров породы пройдена с помощью направленных взрывов.
В 1857 году ирландский инженер Роберт Мале, взрывая порох в сосудах с ртутью, изучал скорость распространения сейсмических волн и положил начало сейсмологии. С тех пор почти все промеры больших глубин – в земле и под водою – не обходились без пиротехники.
На крупных строительствах, разработке горных пород, тушении пожаров в лесах и на нефтепромыслах, осушении болот, даже при создании искусственных островов – всюду работает взрывчатка, созданная химиками и пиротехниками. Современной металлургии пиротехника дала так называемую алюминотермию, с помощью которой получают чистые металлы, транспорту и связи – способы сварки рельсов и проводов. В производстве радиоламп применяют легковоспламеняющийся металл цирконий, за которым тоже нужен глаз да глаз пиротехника.
А кино? Несколько лет назад многочисленные посетители Петропавловской крепости с любопытством взирали на странные манипуляции, высокого худощавого человека, целыми днями поджигающего какие-то смеси на берегу Кронверкского канала. Вряд ли кто-нибудь из экскурсантов тогда догадывался, что мой старый приятель и коллега (мы с ним целое лето вместе работали на съемках фильма «В твоих руках жизнь», который я консультировал) мастер-пиротехник студии «Ленфильм» Саша Гапонович готовит не гаснущие под водой факелы для самого Ихтиандра – «человека-амфибии». Как вряд ли вообще догадываются, что без пиротехников просто немыслимо современное кино: никогда не получилась бы, например, потрясающая своим размахом и реализмом сцена Бородинского сражения в «Войне и мире», если бы постановщики не потратили при ее съемках двадцати трех тонн пороха, семнадцати тысяч дымовых гранат и имитационных зарядов, пятнадцати тысяч электрозапалов и полторы тысячи холостых снарядов…
А ведь пиротехника не только, так сказать, прикладное, но и совершенно самостоятельное искусство! В Европе фейерверочные праздники устраивали еще в IV веке, а в Китае – и того раньше. Петр I собственноручно мастерил ракеты и «шутихи», составлял рецепты фейерверочных составов, а при Александре I был издан даже специальный государственный акт: «Положение о фейерверках».
Кажется, я упомянул слово «ракета». Теперь любой ребенок знает: это огромное сооружение, улетающее к чужим мирам. А произошли эти гиганты от скромной деревянной трубочки, начиненной первым пиротехническим составом – дымным (иногда говорят еще: «черным», или «охотничьим») порохом. По-итальянски такие трубочки назывались rocchetta. И уж если на то пошло, многие из создателей первых советских ракет тоже вышли из пиротехников. Рассказывают, что в молодости одному из них, очень уж досаждавшему начальству своими «бредовыми» космическими проектами, не раз советовали перейти на работу в «наиболее близкую» к ракетам область – игрушечную промышленность: делать елочные хлопушки.
Ну, а космические корабли создавали тысячи крупнейших специалистов, представители почти всех наук. И я рад, что на освоении межпланетной целины трудятся люди и моей профессии.
«Вот куда мы взлетели!» – думал я с гордостью, шагая со съемки на очередное задание.
И все-таки спускаться в канализационный колодец было неприятно… Я лезу и убеждаю себя: черт возьми, ну, а когда и кому было приятно мокнуть, допустим, на палубе, подставлять комарам шею, копаться в грязи, изнывать от духоты под прожекторами на съемочной площадке? Однажды в моем присутствии Герману Степановичу Титову задали вопрос: тяжело ли ему было в космосе? Ответил он что-то в таком плане: даже у ночного сторожа работа нелегкая. Позже в журнале «Космические исследования», в статье о психофизиологических результатах полета корабля «Восток» я прочитал, что Космонавт-два испытывал очень неприятные ощущения. Видите, даже тем, кому завидуют тысячи людей на планете, бывает несладко. А уж нам-то…
Так в чем же она, романтика? В чем она, радость труда, если труд этот подчас и тяжел и не эстетичен?
…Но вот я кончил самую грязную часть работы. Наконец-то выволок этот проклятый снаряд из колодца, положил его на какие-то тряпки и теперь, покуривая, жду машину.
– Милай, да молодой-то ты какой! Спасибо уж тебе большое-пребольшое! Мы-то думали: дня на два, не меньше, воду у нас закроют. Да и ребятишки тут бегают – глаз не хватает. Спасибо тебе!
Полная пожилая женщина смотрит то на меня, то на снаряд влажными глазами и беспрестанно благодарит. За ней – еще несколько женщин. Они тоже кивают головами:
– Спасибо…
А может, это и есть мерило человеческого счастья? Я сделал дело. Большое или малое – неважно. Важно, что кому-то нужное. И в ответ – спасибо. И в результате – чувство удовлетворения.
Уже дома я вдруг вспомнил, что так и не ответил сегодня девушкам из массовки, «самая» ли у меня романтическая профессия или «не самая». Наивный вопрос навел на сложные, почти «философские» мысли. Впрочем, тому была весьма реальная причина.
Сегодня, после того как я вывез снаряд, на Невском меня окликнули. Оборачиваюсь… Боже мой!
– Сколько лет, сколько зим! Откуда ты?
Старый товарищ, водолаз, с которым мы, пока он служил сапером, делили не одну командировку.
– Да вот приехал… Посмотреть, подкупить кое-что…
– Где же ты теперь разворачиваешься? Пошли, пошли куда-нибудь в сторонку, – заторопил я его.
– На Черное море перебрался. Работаю на спасательной. Давно уже…
– Ну и как? Это же так интересно!
Водолазы для меня – люди первого сорта. Старшего сержанта сверхсрочной службы Васю Скибу (сейчас он уже офицер, служащий где-то в других краях) я, бывало, готов был слушать часами. Мне всегда казалось, что жизнь их полна тайн и борьбы. А этот вдруг смотрит на меня так равнодушно и, жуя папиросу, цедит:
– А… Что там интересного! Скучно… Платят не очень. Приработаешь иногда – и ладно. Так жизнь и идет. А вы все такой же, товарищ старший лейтенант, – чудеса вам всюду мерещатся. А я их, если по правде, за тридцать лет ни разу не видел…
– Как же это так – не видел? – возмущаюсь я. – А помнишь, ну хотя бы, как мы с тобой на Север ездили? Помнишь?
– Это на озеро, да? А что там такого? Вода… яма… «Вода»… «яма»… И это про историю, которую я запомнил на всю жизнь…
* * *
В ту субботу вечером я сидел дома и весь был захвачен необычайными событиями, описанными известным американским физиком Дональдом Мензелом в книге под интригующим названием: «О летающих тарелках».
«…7 января 1948 года,—читал я,—на военно-воздушной базе Годмен, недалеко от Форт-Нокс (штат Кентукки) был замечен в небе непонятный предмет, по форме напоминающий «шарик мороженого с красной верхушкой…» Дежурный по аэродрому базы Годмен попросил поднять в воздух четыре самолета F-51 для расследования этого явления.
Командир звена капитан Томас Ф. Мантел связался с командным пунктом и доложил, что предмет движется вдвое медленнее, чем его самолет, и находится прямо над ним.
«Иду на сближение, чтобы лучше его рассмотреть, – радировал капитан Мантел. – Поднимусь до высоты 20000 футов и, если не смогу сблизиться, прекращу преследование».
Было 15 часов 15 минут (3 час. 15 мин. пополудни).
На этом радиосвязь с капитаном Мантелом прекратилась.
Спустя несколько часов его тело было найдено среди обломков самолета возле Форт-Нокс…»
Но дочитать мне не дали. Раздался телефонный звонок, и через полчаса я уже стоял перед майором Пятаевым, выхваченный из тихого субботнего отдыха его экстренным вызовом.
Он протянул мне радиограмму.
«Берегу озера образовалась непонятная воронка. Нужны специалисты и водолазы».
– Ясно?
– Ясно, Михаил Дмитриевич.
– Тогда собирайся. Выезжаем завтра в шесть утра.
…Оперативному совещанию в конторе лесоучастка, кажется, не будет конца. Уже далеко за полночь. В комнате стоят плотные облака дыма: думается, вот еще кто-нибудь закурит, и дым выпадет рыхлыми белыми хлопьями, как снег.
– Сколько, говоришь, там километров-то? – в который раз спрашивает нашего будущего проводника начальник участка.
– Не мерял я, – медленно, с неохотой отзывается проводник. – Если ходко идти, часов за семь будем.
– Нельзя пешком. У нас груз большой, – пугается старший среди водолазов майор Тихонов.
– С техникой туда ни в жисть не попасть…
Утром мы все-таки пытаемся пробиться на могучем лесном трейлере, но неудачно. Уже в двух километрах от поселка трейлер в самом прямом смысле слова тонет в разлившейся по весне речушке. Ничего не поделаешь – надо идти пешком. А одна только водолазная калоша весит двенадцать килограммов. По восемь – груза. Еще костюмы, приборы, инструменты. Как ни крути, – выходит по два пуда на брата. Идем пятнадцать лесных километров по южной стороне горы, по первозданной грязи, потом пятнадцать – по северной, рыхлым глубоким снегом. Ничего не вижу, кроме спины впереди идущего, ничего не ощущаю, кроме тяжести и горячего липкого пота. Два, три, пять, семь часов… Наконец по цепи проходит радостное сообщение: «Прибыли».
Несколько десятков шагов по жухлой прошлогодней траве, и мы увидели внушительную выемку, уткнувшуюся широким зевом в огромную полынью.
Василий Михайлович Бродский – наш проводник – побывал здесь уже дважды. Первый раз – примерно в девять часов вечера 27 апреля 1961 года. Он прошел берегом набухающего от весеннего тепла озера, постоял на широкой луговине, проверил маленькую плотинку на стоке и направился дальше. В семи километрах от этого места Бродский заночевал в лесу и утром пошел обратно. В восемь утра 28-го он снова оказался на берегу этого озера. И остановился пораженный, ошеломленный, потрясенный никогда не виданным явлением…
Потом он целый день шагал до ближайшего лесопункта, потом целую ночь – в район, пока не ушла сорвавшая нас с мест телефонограмма.
И вот мы, наконец, тут. Стоим над огромной ямищей, а глаз отмечает все новые и новые подробности: крутой берег небольшого продолговатого озера. С нашей стороны – старые сероватые строения, не то сарайчики, не то брошенное жилье; с другой – молчаливый, таинственный лес. Прямо против одного из строений вырван огромный кусок земли. Будто циклоп шарахнул мотыгой. Наибольшая длина ямы вдоль берега – около двадцати семи метров. Ширина – больше пятнадцати. Глубина – три. У берега – большая полынья. В ней – редкие взлохмаченные льдины. Дальше – ровный, набухающий лед.
Яма как яма. И все же есть в ней что-то такое необычное… Но что? Чего-то недостает в сознании и ощущении. Может быть, ощущения причины? Пожалуй…
В любой ситуации наш мозг немедленно собирает информацию о явлении или действии, свидетелями которых мы становимся, и тут же пытается проанализировать, призывая на помощь аналогию, основанную на книжном или реальном опыте. Пусть потом эта аналогия окажется нелепой, надуманной, но в первый момент она нужна как воздух. Здесь аналогий не было…
Я спустился в яму. Ни родников. Ни грунтовых вод. Ничего хоть чуточку привлекающего внимание. На подходе к воде низ ямы сильно сужается. У самой воды вроде бы след чего-то тяжелого: дерн здесь раскидан по сторонам, дно чуточку приглажено. На озере – лед как лед: ни трещин, ни выбросов грунта на нем. Хм, выбросов… Может, начать именно с этого? В принципе такую ямищу мог размахать и взрыв… Но где же все-таки выбросы?
Пока водолазы готовились пойти на дно, я буквально ползал вокруг ямы. Искал хоть бы кусочек выброшенного взрывом грунта, хоть бы опалинку на прошлогодней траве. Ничего! Разгадку, видимо, следует искать на дне. Занятый осмотром, сопоставлениями, я и не заметил, как мои товарищи приступили к работе. Один крутил рукоятки на пульте прибора, пощелкивал тумблерами, другой производил измерения. Пятаев фотографировал. Тихонов, в легком водолазном костюме, осторожно пробовал воду. Вот он зашел по пояс, по грудь. Пробормотал дрожащими от озноба губами: «Вязко…» И, сильно оттолкнувшись, поплыл. Немного погодя он нырнул, но вскоре снова показался над водой. Обругал отвратительную видимость и скрылся.
Я стоял и пытался сообразить, чем же заняться. У ног плавали сероватые лохмотья пены, и среди них – мелкие черные шарики, напоминающие сгоревшие семена проса или конопли, только меньше по размерам. Поймал горсть этих семян. Нет, на просо не похоже. Наверное, от прибрежной травы. Растер в пальцах – хрупкие. Выбросил, ополоснул ладонь. Пошел вдоль берега. Расслоенные пластинки сланцев, камушки, растительный мусор… Больше ничего…
Закончил первичный осмотр и Тихонов. Он уже вылез и грелся у костерка. В озере работал один из водолазов… Приборист, сосредоточенный и серьезный, прослушивал дно ямы – искал следы металла…
Александр Михайлович Тихонов, как и я, ничего не обнаружил. «Дно около ямы, – рассказал он, – покрыто сброшенной землей, глыбами мерзлого дерна. Понятно, почему в полынье мало плавающего льда! Его просто прижало ко дну. Скоротечность катастрофы не позволила льдинам вырваться на поверхность. Вся масса скинутой земли лежит довольно узким и длинным участком. Справа и слева от него – дно чистое и плотное».
Вот и все. А мы-то были уверены, что стоит войти в озеро, как наткнешься на разгадку. Оказывается, оно хранит тайны не хуже, чем земля.
– Ил чуть не по пояс, а видимость хуже некуда, – будто оправдываясь, пожаловался Тихонов.
Проводник наш долго сидел молча и курил едкую-едкую махру. Потом не выдержал.
– Поброжу, что ли, – сказал, подымаясь, и выразительно показал на противоположный берег.
Мысль о рикошете, о том, что какое-то неведомое тело, прилетев сюда с огромной скоростью и ударившись о землю, оттолкнулось от нее, как плоский камешек отталкивается от воды, приходила и нам. Расстояние, правда, до того берега порядочное… Но чем черт не шутит?
– И правда сходите, Василий Михайлович…
Мы попросили его внимательно осмотреть почву, деревья, лед у дальнего берега. Может, хоть он увидит какие-нибудь ненормальности или странности…
Водолазы уже исползали все дно, успели даже поменяться ролями: теперь под водой был старший, более опытный. Он старательно изучал дно длинным щупом. Иногда стальной стержень не хотел лезть в грунт. Но все одно и то же: либо валун, либо льдина.
Закончив «выслушивание» ямы, к водолазам присоединился и приборист. Он подал в воду принимающее устройство искателя и прямо-таки замер у пульта. Несколько раз стрелки лениво отклонялись. Приборист лихорадочно вращал настройку. Но сигналы были слишком слабыми и невыразительными.
– Не то… Типичное не то… – разочарованно бормотал он и пунцовел, словно был виноват в том, что мы никак не можем найти этой «штукенции» или хотя бы ее осколков. Ведь не испарилась же она бесследно?!
Правда, и в яме, и рядом с ней, и под водой стрелки отклонялись чаще, чем в окрестностях. Но сколько мы ни копали, ни перебирали грунт руками, так и не обнаружили даже малейшей частицы металла.
Всплыл водолаз и нечаянно перевернул льдинку. О, что-то новое… Мы немедленно сбежались к воде. Представьте себе кусок льда сантиметров тридцати толщиной. И вся его нижняя часть, та, что находилась в воде, окрашена в яркий изумрудный цвет! Нет, «окрашена» – не то слово. Просто половина льдины как бы впитала в себя необычный колер. Перевернули еще одну льдинку, еще одну – то же самое. Выбили кусок ледяного поля – обыкновенный, ничем не выдающийся лед. Ага! Значит, что-то все-таки шлепнулось в воду. Именно здесь шлепнулось и оставило красивый изумрудный цвет. Но что? Непонятно. Ясно лишь, что в воде произошли какие-то процессы, либо окрасившие лед химическим красителем, либо изменившие оптические свойства подводной части льда. Процесс локализованный, быстрый. Ведь монолитный лед озера не изменился, да и тот, что затонул, прижатый грунтом, тоже.
Мы взяли пробу льда, воды, грунта, выловили на всякий случай горсточку горелых зерен и расположились у костра, чтобы передохнуть и подкрепиться.
Вернулся Василий Михайлович. Молча присел. Все понятно. Даже и спрашивать незачем. Значит, и на другом берегу – ничего, что могло бы хоть чуточку пролить свет на эту тайну.
– Ну так… У кого какие идеи? – дав нам немного подумать и покурить, спросил, наконец, Пятаев.
– Черт их знает, какие идеи… – неопределенно начал Тихонов. – Под водой вроде бы ничего нет. Может, ракета какая?
– Это мы проверили, – сказал Пятаев. – Еще в Ленинграде начальство где-то выясняло. Твердо говорят: нет. Да что-нибудь и осталось бы от нее…
– Ну, бомба…
– Взрыва здесь, пожалуй, тоже не было, – подытожил свои наблюдения я. – А металла много?
Приборист развел руками:
– Отклоняется стрелка чуть-чуть: на самом пределе чувствительности. Сколько ни копаем – хоть бы одно зернышко железа. Не ручаюсь, что эти отклонения не от фона… Я вот думал: может, молния шаровая?
Про шаровые молнии я читал. Правда, давно и уже многого не помнил. Однако профессиональная память удержала одну любопытную подробность: по данным американского ученого Дональда Ритчи, при взрыве шаровой молнии диаметром от двадцати сантиметров до десяти метров освобождается энергия, эквивалентная взрыву 0,5—20 килограммов тола.
– Есть вероятность, – сказал я, – но очень уж малая.
– Так… – протянул Пятаев. – Еще что?
– Метеорит… – улыбнулся Тихонов.
– А что? Может, и метеорит…
Короче, к концу обследования мы твердо решили, что находимся у места падения крупного небесного камня. Все мы знали, как выглядят врезавшиеся в землю самолеты, воронки от бомб и фугасов. А метеориты? Темное дело…
Мы сидели у вечернего костра. Водолазы – старший и молодой – горячо обсуждали между собой профессиональные подробности подводного путешествия. И вдруг меня поразили слова одного из них:
– Иду вдоль ложбинки, иду – и вдруг бугорок…
– Стойте, братцы! Какая ложбинка? Какой бугорок?
– Да там, на дне. Узенькая такая…
Тихонов встрепенулся: «Надо проверить!» Его мигом облачили в резиновые доспехи, и он почти бегом ринулся в воду. Потом всплыл у самой кромки льда и потребовал щуп. Я сел в надувную лодку, передал ему инструмент и стал ждать. Наконец Тихонов вынырнул у самого берега и вышел на сушу. Я бросился за ним.
– Понимаете, – на ходу расстегивая костюм, возбужденно заговорил он, – до того места, где я принял у вас щуп, идет след. Подзатянутый илом, но след. Похоже – будто огромная труба лежала. Потом валик метра полтора высотой. Словно бы толкала «она» перед собой грунт и остановилась. Дальше – ничего. Метров сто прошел подо льдом. Ровное, абсолютно ровное дно. Валик пуст. След я тоже прощупал. Куда же «она» делась? Не улетела же назад!
А если улетела? Прикинули: с колоссальной скоростью эта штука грохнулась о землю, вырвала из берега около тысячи кубиков мерзлой земли, проползла по дну примерно двадцать метров, пробила пятиметровую толщу воды и вертикально умчалась в небо… Только так. В противном случае «она» бы на большой площади разбила озерный лед и оставила на нем какие-то следы – грязь, например. Но кромка льда абсолютно чистая! Я сам проверил. Выходит – акробатика? Только на невероятных перегрузках и лобовых ударах о землю! Нет, это что-то не очень понятное.
Что еще можно предпринять? Мы добавили к нашим пробам озерную пену, пластинки сланца из ямы. Фотографировали, пока не кончилась пленка. И… тронулись в обратный путь, так ничего и не решив.
Перед тем как войти в лес, мы остановились. Последним взглядом окинули озеро, луговину, широкий провал – темный, таинственный, дразнящий – и пошли обратно по тридцатикилометровому бездорожью к поселку.
Потом мы получили любопытную информацию от лесорубов. По нашей просьбе их опросил уполномоченный районного отдела милиции. Он выяснил, что в ночь с 27 на 28 апреля никто из жителей поселка ничего не видел и не слышал. Но многие, особенно женщины, уверяли, что через два дня после этого события, примерно с двух и до четырех часов ночи, со стороны озера доносился мощный прерывистый грохот, похожий на рев испытываемых авиационных моторов. «Поревет, поревет, – говорила нам хозяйка квартиры, где мы остановились, – перестанет… Потом опять…».
Милиционер даже переусердствовал, представив нам протоколы опроса «свидетелей». С некоторыми из «свидетелей» мы побеседовали сами. «Да, – говорят – было такое дело, слышали»…
– Будя вам, – осаживал словоохотливых односельчан наш скептически настроенный проводник. – Я, чай, не слепой: как было там по перворазью, так и вдругорядь ничего не изменилось. Святой дух, что ли, баловался? Будя болтать-та…
В самом деле, мы ведь тоже не обнаружили никаких признаков того, что кто-нибудь побывал на этом загадочном месте до нас, кроме самого проводника, разумеется.
– Да путают бабы, – сказал он нам на прощанье. – Они вам сейчас что хошь наболтают. Не верьте…
– Возможно, и путают, – тяжело вздохнул удрученный неудачей Пятаев. – Теперь все может быть…
Весь наш обратный путь прошел в спорах. Но многочисленные гипотезы даже от очень слабой критики рассыпались, как карточные домики.
* * *
В Ленинграде началась у нас сумасшедшая беготня. Надо было срочно проявить и отпечатать пленки, договориться с лабораториями, обзвонить ученых.
На этом последнем пункте мы сразу же споткнулись. В Ленинграде больше сорока вузов, около двухсот различных научных учреждений и организаций, почти двадцать тысяч ученых. К кому из них обратиться? Легко выбрать, если есть хоть какие-то предположения о природе «нашей» ямы. А если их нет? Никто теперь не занимается «просто ямами». Наука специализировалась, не позаботясь, к сожалению, о выделении части своих сил «на все случаи жизни». Век энциклопедистов прошел, и, я думаю, человечество из-за этого очень многое теряет.
Мы позвонили по нескольким телефонам наугад. И всюду нам вежливо отвечали: «Извините, но это не по профилю нашего института… нашей кафедры… нашей лаборатории».
– Хватит, – раздраженно сказал Пятаев после очередного неудачного разговора. – Не будем терять время. Образцы во всех случаях надо исследовать. Давай договаривайся и садись думай. Будем работать по плану.
На наше счастье, исследовать образцы, добытые нами, взялась одна из лучших в стране лабораторий тонкого химического анализа при кафедре аналитической химии Ленинградского технологического института. Я свез туда пробирки и сел думать, к сожалению в одиночестве: Пятаева услали в срочную командировку.
Первый пункт плана – метеориты. С нашей точки зрения, метеоритная гипотеза была наименее уязвимой. Гипотезами, однако, не любуются, их критикуют. И я пошел в библиотеку: «Дайте что-нибудь о небесных камнях…»
Уже одно то, что ежегодно на нашу планету выпадает, по разным оценкам, от 16 тысяч до 13 миллионов тонн космического вещества, поддержало мою уверенность в правильности выбранного пути. Сообщение же о том, что кратер, оставленный знаменитым Аризонским метеоритом, имеет глубину 175 метров, окончательно утвердило в этом. «С метеоритами все возможно», – решил я и бросился на поиски астрономов.
Оказалось, что астроном астроному рознь. Немногие даже в нашей космической столице – Пулковская обсерватория по сей день считается главной – разбирались в метеоритах. Мне дали телефон профессора Ленинградского университета Всеволода Васильевича Шаронова.
– Разумеется, все, о чем вы мне поведали, крайне интересно, – сказал он и почему-то с явным лукавством добавил: – И тем не менее я не думаю, чтобы это был метеорит. Ямочка великовата. Метеориты делают их самое большое раз в пять крупнее собственных размеров. А такой бы мы никак не проморгали…
Я понял, куда гнет уважаемый профессор. Входя в атмосферу, крупный метеорит ревет и светит так, что его пришествие обнаруживается за сотни верст. И даже килограммовый небесный камень – уже событие для специалистов.
– Ну что же, спасибо, Всеволод Васильевич, – грустно сказал я. – Жалко, конечно.
– Жаль, жаль, но… ничем не могу вам помочь… Впрочем, моя область – планетная астрономия. Так что, может быть, вам обратиться к специалистам? Москва, Комитет по метеоритам Академии наук СССР.
Теперь я сожалею, что не воспользовался советом ученого. Но тогда эта рекомендация показалась мне просто проявлением излишней скромности.
Не выдержали критики и гипотезы относительно летательных аппаратов. Были у нас разговоры насчет неопознанных спутников. Но теперь я знаю, что обломки ракеты-носителя космического корабля, в котором летал американский космонавт Джон Гленн, были подобраны в Южной Африке, на территории длиной восемьсот пятьдесят и шириной сто километров. Все-таки подобраны! Что же касается идеи об аппарате, упавшем и вновь взлетевшем, то опытные инженеры сильно сомневались в возможности существования устройств, способных выдержать такой колоссальный удар о мерзлый грунт и не растерять всех своих деталей до последнего винтика.
Один институт не нашел ничего особенного в пробах грунта. В другом категорически заявили, что радиоактивность образцов не превышает уровня обычного земного фона.
Следующими в плане стояли оползни и карстовые провалы.
Существует удивительно поэтичная румынская легенда. В ней говорится, что Земля наша покоится на трех священных столпах – Вере, Надежде, Любви. Согрешат люди против нравственности, расшатают устои – и сотрясается от этого Земля. Боюсь, что в связи с этой легендой геофизики должны быть не очень высокого мнения о моральном облике человечества: ежегодно они насчитывают более трехсот тысяч малых и больших землетрясений. Беспрерывная тряска и ряд других причин нередко приводят к нарушениям поверхностного слоя нашей планеты. Появляются оползни, провалы. Я очень уповал на что-нибудь подобное, но…
В Ленинградском университете нам убедительно доказали, что яма наша ничего общего не имеет с карстовыми явлениями, а доктор наук, специалист по механике грунта, окончательно похоронил идею оползня.
«Сгорела» и гипотеза о молнии. На кафедре высоких энергий Политехнического института весьма скептически отнеслись к утверждениям, что тут «поработала» линейная или шаровая небесная красавица.
Это был почти крах. Создавалось впечатление, что мы чего-то недосмотрели, недообнаружили, недособрали.
…С мрачными мыслями дежурил я в химической лаборатории, ожидая конца исследования. Наконец научный сотрудник – молодая женщина – подошла ко мне.
– Извините, пожалуйста, – виновато сказала она, – но… мы никак не можем объяснить или даже просто подтвердить зеленую окраску льда. Элементы, обнаруженные нами в пробах, никак не хотят быть зелеными в любом из известных нам сочетаний… Мы, разумеется, проверим, но это уже в четвертый раз…
Было чему удивляться! Хорошо, пусть я внезапно стал дальтоником, безнадежным дальтоником, но ведь лед-то видел не я один! Семь человек рассматривали этот чертов лед. И все семеро изумлялись: какой он зеленый! Правда, я и раньше учитывал одну закономерность, подмеченную гляциологами: под действием больших давлений лед иногда «голубеет». Но это должна быть целая льдина. Не может же быть так, чтобы одна половина куска подверглась большему давлению или удару, а другой в связи с этим – хоть бы что!
Но научная сотрудница безжалостно записала на листочке: «Определенные в растаявшем льду элементы не дают возможности объяснить зеленую его окраску, на которую указывали участники экспедиции».
Ничего определенного не дали исследования и других проб.
– Послушайте! – взмолился я. – Есть же еще зерна! Семена. Уж проверьте и их тоже!