Виктор Иванович Демидов
Мы уходим последними… Записки пиротехника
Встречи на дорогах
Вся наша служба – это сплошные дороги. Сотни людей прошли перед глазами. Разные бывали встречи. Одни как свет от фар встречного автомобиля: сверкнули – и нет их. Другие как первая любовь: не увидишь больше, но и не забудешь…
* * *
Группа разминирования спешила на вызов.
Впереди по широкой проселочной дороге бодро пылил ГАЗ-63. За ним весело катился «газик». Красные флажки полоскались на ветру. Машины шли споро. Мимо проносились поля желтеющей ржи, рощицы, перелески…
Старший лейтенант Юрий Иванович Тарасюк, командир этой маленькой группы, опустил боковое стекло и, с удовольствием вдыхая свежий тугой воздух, думал о том, что до конца этого длинного пути осталось всего несколько километров, потом три-четыре часа работы – и домой, домой, домой, где ждут его молодая жена и тихие радости только что начавшейся семейной жизни. Как вдруг из-за бугра на крутом повороте с большой скоростью вывалился черный тяжелый МАЗ, выехал на левую сторону и загородил путь.
Шофер военной машины круто вертанул вправо, нажал на тормоза… Поздно. Острая подножка огромного грузовика рубанула по скатам. Скрип, скрежет, треск раздираемого дерева…
Из кабины пострадавшего автомобиля выскочил разгневанный Тарасюк и рванулся к МАЗу.
– Ты что делаешь?! – загремел он на водителя.. – Дорога мала оказалась – по левой стороне ездишь? Вылезай!
Он решительно вспрыгнул на высокую подножку грузовика, заглянул внутрь и брезгливо поморщился. Из кабины несло как из винной бочки. Пьяный шофер смотрел на него наглым, усмешливым взглядом.
– Вылезай, – мрачно повторил старший лейтенант.
А тот все глядел и криво улыбался. Потом вдруг размахнулся и сильно ударил Юрия Ивановича в грудь. Тарасюк полетел с подножки. Оглушительно взвыл мотор, и МАЗ – быстрее, быстрее – стал набирать скорость.
– Сто-ой! – закричал старший лейтенант, бросаясь следом. – Стой, тебе говорят!
…Он догнал его уже метров за тридцать от места происшествия. Неловко подпрыгнул. Еще раз. Еще. Намертво вцепился в качающийся борт и клубком, по-кошачьи перевалился в кузов.
Все это произошло так скоро и неожиданно, что, пока оставшиеся на дороге солдаты приходили в себя, разворачивали «газик», организовывали погоню, грузовик ушел уже на порядочное расстояние. Преследующие его увидели только, как Тарасюк поднялся, отряхнулся по привычке, продвинулся к углу кузова и остановился осматриваясь. За исключением узенького пространства у заднего борта, машина была до верху загружена небрежно увязанными ящиками, которые тряслись и качались. Юрий Иванович несколько секунд наблюдал их неровное, угрожающее движение и неожиданно ступил на ободок бокового борта.
– О-ох! – одновременно вырвалось у всех наблюдавших эту сцену. Видимо, и шофер грузовика понял намерение своего противника. МАЗ вдруг зарыскал из стороны в сторону, заюлил и пошел зигзагами. Тарасюк грудью налег на болтающиеся ящики, но упрямо двигался вперед.
Все дальнейшее случилось очень быстро. Юрий Иванович рывком бросился к кабине. Там произошла короткая борьба, грузовик вздрогнул и плавно выкатился на обочину. Два человека перескочили через канаву, и началась схватка.
Подоспевшие разминеры скрутили разъяренного хулигана.
– Товарищ старший лейтенант, зачем же вы так? – уважительно упрекнул офицера водитель «газика». – Сорваться же можно… Номер записали бы – куда б он делся?
– А… что номер? – досадливо отмахнулся тот. – Видел, сколько там, на дороге, – он показал туда, откуда они двигались, – мальчишек катается на велосипедах? Такой не только мальчишек… Полдеревни задавит.
И, прихрамывая, пошел в ближайшей луже помыться.
Вот какая история была однажды со старшим лейтенантом Тарасюком, с которым мы едем сегодня выполнять очередное задание.
Есть люди, у которых смелость, решительность, быстрота реакции, инициатива как бы дремлют до поры до времени. Огромную их энергию стесняют рамки обыденности дел и взаимоотношений. Условности возраста, положения, доходящая до щепетильности скромность мешают им развернуться. Они кажутся даже безвольными, никогда не умеют постоять за себя. Но случись им оказаться в ситуации, где только от них лично зависит многое, как вся их энергия и воля концентрируются, направляются в одну точку и разряжаются, как молния. Этим людям нужно особенно полное доверие, тогда они свернут горы. Вот и Тарасюк такой.
У Юрия Ивановича мягкая девичья улыбка, бархатные, чуть печальные глаза, нежная загорелая кожа и тонкие руки интеллигента. Он легонько касается моего плеча и, смущаясь, сетует на то, что субботний вечер у нас безнадежно потерян.
– И жена не знает, – грустно говорит он, – а я обещал ей в кино…
Он никогда не рассказывал мне о своей жене. Но по тому, как часто он о ней вспоминал, как брезгливо морщился, если присутствовал нечаянно при «бравых» разговорах о женщинах, как заботливо приводил себя в порядок перед уходом домой и как стремился домой, я давно сделал для себя вывод, что жену он боготворит. Почти из каждой поездки он привозил ей букетик полевых цветов; зимой, под Новый год, два часа вместе с лесничим придирчиво выбирал для нее елочку; при каждом удобном случае звонил ей, справлялся о настроении…
Вольно или невольно, но это сказывалось и на подчиненных ему солдатах: тарасюковский взвод отличался галантностью по отношению к женщинам и целомудрием в обсуждении всяких щекотливых проблем. Скабрезность и похабщину здесь обламывали быстро и незаметно.
– Успеешь еще в кино, – захотелось мне его поддержать. – Расстояние-то пустяковое…
Он благодарно, но недоверчиво улыбнулся.
Расстояние действительно было пустяковым. Он жил в Колпине, а мы ехали в Саперную, расположенную в каких-нибудь пяти-шести километрах. Здесь при застройке новой улицы что-то такое нашли, а что – и сами толком не знали.
Два больших дома, полных только что вселившимися и даже вселяющимися, выглядели еще нежилыми: ни занавесок, ни цветов на окнах. За домами – огромный котлован: будущие подвалы еще одного будущего дома. Рядом с котлованом – разрытый водопроводный коллектор и временная газораспределительная будка с аршинными буквами по фасаду: «Не курить!» И – никаких представителей местной власти. Где же снаряды?
– Под щитами, наверное, – наметанно определил сержант Валерий Кириенко, «первый зам» и помощник Тарасюка, показывая в котловане место, аккуратно прикрытое досками.
Мы спустились туда. Ловкие солдатские руки вмиг разобрали завал.
– Лопату, хлопцы! – скомандовал Тарасюк. – И – в оцепление! Всех жильцов – за дом!
Олег Петров, самый «необстрелянный» из взвода, а потому и самый любопытный, быстро притащил три лопаты и встал рядом с нами. Тарасюк метнул на него из-под мохнатых бровей оценивающий взгляд и усмехнулся:
– Успеете, Петров. Идите пока вон туда – в оцепление.
Олег бросился выполнять полученную команду. Ему ужасно хотелось отличиться.
– Ну что, Юра, давай? – предложил я.
– Начнем полегоньку…
Сначала шла просто земля. Потом – податливая зеленая глина, перемешанная с гнилыми щепками. Потом доски и куски железа. А потом… Потом брызнули искры и повалил дым. Тарасюк от неожиданности отпрянул. Я машинально сбросил полную лопату глины обратно. Искры исчезли, но пряный, сладковатый запах усилился.
– Влипли!
Кажется, мы подумали об одном и том же. За всю свою жизнь мне только дважды довелось встретиться с химическими боеприпасами. Во время минувшей войны гитлеровцы не решились их применить. Но мы знали – и об этом я, не уставая, твердил всем занятым на разминировании офицерам, – что большие запасы снарядов, начиненных отравляющими веществами, хранились не так уж и далеко от линии фронта. Тарасюк не раз бывал на наших занятиях и хорошо запомнил всяческие рассказы и басни о страшной химии…
– Не похоже… – не очень уверенно предположил я. – Знаешь что, давай-ка ты – от греха подальше – садись в наш «лимузин» и жми за противогазами. Чем черт не шутит… Не забудь на меня прихватить! – крикнул я ему уже вдогонку.
Минуты две я стоял над разворошенной нишей, потом не утерпел и опасливо ткнул в нее лопатой. Как ни коротко было это движение – из земли тотчас же вырвалось пламя, а за ним вместе с комьями выкатился кусок тонкого металлического полушария. Я лихорадочно забросал образовавшуюся щель и вылез из котлована. Осторожность, ставшая второй натурой, избавила меня от рискованных экспериментов. Надо было воспользоваться временем и тщательно продумать организацию всей работы.
Оцепление пришлось отодвинуть значительно дальше. Жителей настоятельно попросили уйти от окон. Как могли, забаррикадировали будку газораспределителя. Кириенко уже по собственной инициативе притащил два ведра мутной холодной воды и сострил, ставя их на край котлована:
– Вдруг, товарищ старший лейтенант, «из искры возгорится пламя». Эх, и ведрышки же дворничиха пожертвовала – загляденье! Глядеть можно, а на свалку не примут, скажут, пейзаж испортишь…
Подкатила машина. Это Тарасюк привез противогазы. На подбородках у нас нелепо закачались резиновые гофрированные трубки.
– По местам! – зычно скомандовал заместитель командира взвода.
Мы пошли в яму.
– Все-таки это фосфор, – сообщил я Тарасюку свои наблюдения.
Он молча кивнул.
* * *
…Дым. Сплошная пелена белого дыма. В противогазе и в почерневшей шинели Юра стал похож на черта. Я, разумеется, тоже. Вокруг нас – искры и бушующий огонь. Мы крутимся неистово, а работа у нас примитивная: высмотреть очередной дымящийся шар, подхватить на лопату и рывком отбросить как можно дальше. Шары шипят и брызжут. Падая, рвутся, как переспелые дыни, расхлестывая вокруг себя яркие языки пламени. Горят мелкие брызги, горят куски бомб, горит пропитанная фосфором земля под ногами…
– Виктор Иванович, осторожно, – предостерегает Юрий.
Я сбрасываю с шинели желтое пятнышко и тоже кричу так, что противогаз раздувается:
– Юра! Сапоги!
Становится жарко. Я вспоминаю, что температура горения фосфора что-то около восьмисот градусов.
Сквозь щелочки чужого, не подогнанного на меня противогаза внутрь сочится приторный, удушливый запах. И дым! Он почему-то уплотняется не ровно, а «этажами» и не стоит на месте, а «ходит», раскачиваясь из стороны в сторону. От этого монотонного, непривычного движения кружится голова…
Над нами, как привидение, склонился с ведрами наготове Кириенко. От его напряженной фигуры, от собственного тяжелого дыхания, от бесноватой пляски пламени, от треска, звона и криков временами делается жутко – словно в преисподней!
Тарасюк работает ожесточенно, размеренно и очень расчетливо. Вид у него, как у красивого благородного хищника, бьющегося не на жизнь, а на смерть с уродливой гадиной. Я часто ловлю на себе его заботливые взгляды, и от этого становится спокойней. Он знает, что противогаз у меня не очень надежный, и поэтому уже несколько раз глухо гудит мне куда-то в голову:
– Иди отдышись! Отравишься…
Но уходить пока что нельзя. Выбиваясь из сил, мы и так еле-еле управляемся с бушующим пламенем – лишь бы оно не перекинулось на ту нишу, откуда мы выкатываем и выкатываем рвущиеся шары. Неизвестно, что тогда будет.
Час ли мы так работаем, два… или пятнадцать минут – время для нас потеряло свою размерность. Неожиданно Кириенко доложил, что приехал дежурный и передал – старшему лейтенанту Тарасюку немедленно явиться к командиру части, работы прекратить, солдат снять.
– Как прекратить?! – воскликнули мы в один голос.
Прекратить разбор ниши – это наверняка оставить гореть ее содержимое. Что из этого получится, мы не знаем, но догадываемся – ничего хорошего. Однако приказ есть приказ. Надо засыпать полыхающий костер и ехать. Пламя глухо ворчит, не желая сдаваться. Мы работаем, как два автомата. Наконец огонь утихает и становится стабильным.
– Езжай. Доложи, что снять нас нельзя. Слышишь, нельзя бросать все это сейчас, – бубню я товарищу.
Юра опасливо косится на пламя и долго не решается сдвинуться с места. Справлюсь ли я один с этой коварной ямой?
– Только не разрывай больше, – заклинает он меня и бегом, спотыкаясь, устремляется к ожидающей его «Победе».
И сразу же у меня несчастье. Чувствую вдруг, что совершенно не могу дышать. Сначала прелый противный воздух втягивался с усилием. Потом – с огромным напряжением. И наконец – стоп! Маска, как обручами, стянула лицо. В ней нет ни единого глотка воздуха. Секунды – и задохнусь. Машинально тыкаю куда-то лопатой, пытаюсь сделать несколько шагов. Вдруг – резкий оглушительный свист, шипение, как от тысячи змей, ослепительная вспышка и сильный, до боли в руке, рывок…
…Первое, что вижу, – расширенные глаза Кириенко, волны дыма у ног и свой сорванный противогаз. А в уши, как через вату, – слова, которыми сыплет Валерий:
– Качаетесь… думаю… случилось. Прямо под ногами… Шинель дымится… Вот дело! Надо же, ну прямо под вами!
Верный Кириенко, бдительный, находчивый Валерий Кириенко, вырвал меня из ямы как раз в тот момент, когда от неловкого моего движения лопатой из ниши вывалился целый шар и вспыхнул рядом. А Кириенко даже не подумал, что запросто мог бы сгореть и сам.
Пока я прихожу в себя, Валерий быстро находит неисправность в противогазе: по каким-то неведомым причинам сдеформировался и свернулся в трубочку вдыхательный клапан. Исправить его – секундное дело. Надо скорее вниз. К счастью, к нам уже бежит красный, запыхавшийся Тарасюк.
– Как, Юра?
– Продолжаем – и выговор за грубость, – весело сообщает он.
Мы снова по щиколотку, по колено, по грудь опускаемся в тяжелый желтоватый дым. Начинается решающая атака на проклятую нишу. Юрий Иванович скорбно вздыхает:
– И на кого же мы сегодня будем похожи?
А в кулаке у него все еще зажаты – смотрел, видимо, в машине – два билета на уже начавшийся сеанс.
* * *
Был у нас в группе великолепный парень Женя Ликс. Дело он свое знал до тонкостей. Одна только черта его характера портила наши взаимоотношения – споры. Выезда не проходило, чтобы не ввязался он в какую-нибудь дискуссию. Особенно любил он порассуждать на политические темы и, как образцовый комсомолец, всюду старался «проводить линию». Да по молодости лет не всегда знал: как, где и какую. Мерка для людей у него была еще слишком прямолинейная.
Однажды мы с ним находились в каком-то рабочем поселке. Недалеко от заводской проходной здесь обнаружили несколько ручных гранат. Поскольку помощи мне никакой не требовалось, я стал ковыряться в земле один, а Ликс по обыкновению расположился неподалеку, чтобы в случае чего быстро прибежать на зов.
Не прошло и пяти минут, как я услышал, что он снова с кем-то заспорил. В начале беседы я был занят и не обращал на них внимания, а потом понял, что разговор идет о каких-то квартирах. Собеседник моего солдата поливал заводскую администрацию.
– Всюду у нас так, – орал он, – одни гребут, четвертую квартиру меняют, а я…
Видимо, его только что где-то «взвинтили».
– Ну так, милый мой, – рассудительно перебил его Ликс, – если уж ты точно знаешь, что кто-то поступает незаконно, доказывай. А валить на всех… Есть же у вас тут какая-то власть…
– Власть! Сказал бы я тебе, что за власть! Ты ж посмотри на него: сидит, понимаешь тебе, чинуша… Поналезли! «Власть…» – передразнил он зло и пренебрежительно.
И тут я услыхал излюбленный ликсовский аргумент, которым он разоружил и, как говорится, «привел в чувство» уже не одного своего словесного противника, безадресно критикующего какие-нибудь действия или порядки.
– Слушай, – подчеркнуто спокойно и вкрадчиво сказал он, – уж если ты такой умный и так здорово знаешь, что все кругом плохо, давай предлагай новую власть. Дед у меня и против царя не побоялся пойти…
Обычно в этом месте Женькины собеседники страшно терялись, начинали оправдываться: никому из них и в голову не приходила такая дикая мысль. Здесь же я услышал сначала какие-то странные звуки: казалось, человек поперхнулся. И вдруг понеслось:
– Ты что же?! Ты куда это повернул, гад ползучий? А? Я ему, значит, про жизнь толкую, а он мне под Советскую власть! Ты еще г… под себя ложил, когда я ее в окопах защищал! Ишь ты, как подошел, свиненок! А ну, говори дальше! Сейчас говори, какая у тебя программа!
Я понял, что нашего незадачливого спорщика вполне могут в эту минуту и побить. Его, как говорится, «не поняли». Пришлось вмешаться.
Всю дорогу я хохотал, вспоминая эту историю. Вконец растерявшийся Женя слабо оправдывался:
– Ну кто ж его знал? Я думал, типичный демагог, заблудившийся в быте… (Он кончил два курса учительского института и любил сложные определения.)
– Типичный… – съязвил я. – А в Пушкине тоже был «типичный»?
Про этот случай Женя вспоминать не любил. Тогда он здорово опростоволосился.
…В Пушкинском городском отделе милиции не поскупились на адреса: бульвар Киквидзе, Октябрьская, Сельскохозяйственный институт, ДЭУ… За целый вечер не объедешь.
– А меня не прихватите, товарищ старший лейтенант? – напросился в попутчики только что сменившийся с дежурства милицейский сержант.
– Можно.
Он куда-то торопился: то ли в кино, то ли на свидание, а мы, как всегда, по многочисленным объектам, где весна выдала залежавшиеся с войны снаряды и мины.
– Только сначала на стройку, – предупредил я сержанта.
– Ничего, на машине все равно быстрее, – и пожаловался: – Любят у нас читать политграмоту. Дежурному-то все равно сидеть, а тут… Положено мне личное время или нет? Интересно, почему это так получается: зимой у нас и времени больше и… вообще, а занятия все на лето переносят? Зарплата идет… Время не свое…
Мне пришлось нажать на колено встрепенувшемуся Ликсу. Он явно хотел выступить в защиту установленного порядка и дать бой скептику.
Сержант, наверное, и еще бы философствовал и критиковал начальство, но мы уже подъехали к первой цели своего маршрута – огороженной плотным забором строительной площадке. Утром позвонили и сообщили, что здесь обнаружилось что-то такое, что требовало нашего вмешательства.
Шофер обежал несколько раз вокруг двух недостроенных зданий и никого не нашел.
– Долго? – нетерпеливо спросил сержант.
– Долго, – зловредно сказал Ликс, – топай, не теряй свое дорогое время.
– Да нет, – успокоил я, – появится кто-нибудь, заберем находку – и дальше.
Мы кричали, свистели… Ответом нам было только звонкое бетонное эхо. Так прошло минут сорок.
– Во порядочки! – ругался Ликс. – Приходи и бери что надо. Хоть на машине заезжай – за полчаса дача будет.
– Еще какая! – со знанием дела подтвердил милиционер.
Ликс посмотрел на него подозрительно. На площадке штабелями лежали первосортные доски, шифер, ящики зеркального стекла, краски, кисти… И – ни души.
Еще минут двадцать прошло в безрезультатных поисках и расспросах по соседним домам. Сержант прямо из себя выходил.
– Ладно, поехали, – решил, наконец, я. – Залезайте, сержант. Мы сюда на обратном пути заедем.
С минуту он колебался.
– Вы, пожалуй… езжайте. Я уж теперь пешочком. – И, поймав мой недоуменный взгляд, добавил: – Все равно опоздал…
Чтобы попасть на нужное направление, нам пришлось развернуться в конце улицы и проехать мимо стройки еще раз.
Ликс с любопытством зыркнул глазами в открытые ворота.
– Товарищ старший лейтенант, – жарко зашептал он мне. – Не уходит этот-то… Может, остановимся?
– Как тебе не стыдно? – возмутился я. – Поехали!
Вернулись мы часа через три. В ярком свете прожектора увидели двух людей – сержанта и, очевидно, сторожа. Милиционер энергично его отчитывал, а тот виновато разводил руками.
– Вот где «политграмоту-то» преподают, – весело кивнул шофер. – Чище взводного, а? – И восхищенно прибавил: – Неужели он так и охранял тут все время!
Сзади ерзал вконец посрамленный Ликс.
* * *
Отправляя меня в командировку на Волховский алюминиевый завод, подполковник Вербовецкий предупредил:
– Завтра с утра быть на службе. Поедем в отряд разминирования.
Торопливость в нашем деле категорически запрещена, но «уплотнение» рабочего дня и разумное повышение «производительности труда» вполне допустимы. Поэтому целый день я вертелся на заводе как белка в колесе, но все равно, когда был взорван последний снаряд, времени до отхода поезда оставалось очень мало, а обещанный до вокзала транспорт запаздывал. Я выскочил на улицу и остановил первый попавшийся грузовик.
Вместе со мной в кузове трясся такой же бедолага – то ли студент, то ли рабочий… Через пару минут мы уже запросто болтали.
– Эх, – посетовал я, – не успел заскочить в книжный магазин!
– А что вы там хотели купить? – заикаясь на ухабах, вежливо осведомился он.
– Беляева. В Ленинграде сейчас с огнем не найдешь.
– И у нас нет.
– Точно?
– Точно. Я сегодня последние забрал.
Фантастика – это мое «хобби». И наверное, можно понять, как я сокрушался по поводу упущенной возможности. Ведь стоило утром зайти прямо с вокзала в магазин – и я был бы на седьмом небе. Видимо, он почувствовал в моих причитаниях какие-то заискивающие нотки, потому что сказал:
– Было бы время, завернули ко мне, я бы вам отдал. Мне-то это так, баловство…
Но мы уже подъехали к вокзалу.
– Слушайте, может, пришлете, а? – попросил я. Захлестнутый обилием чувств, понятных только собирателям, наскоро накорябал адрес, сунул растерявшемуся попутчику все бывшие со мной деньги и выпрыгнул из машины.
Когда я рассказал об этой встрече приятелям, они подняли меня на смех: «Пропил этот малый твои гроши за твое же здоровье…» Единственным пришедшим мне в голову аргументом было:
– Бросьте! Вера в человека стоит этих рублей…
Но через месяц вера поколебалась даже у меня – книги не приходили. Еще через месяц все про все забыли. А на третий я получил вдруг через канцелярию письмо. «Уважаемые товарищи! Два месяца назад в Волхове я случайно встретился с военным, кажется, со старшим лейтенантом и, кажется, минером. Он был в очках и небольшого роста. Я взял у него деньги и пообещал выслать книги. А адрес вот потерял. Нет мне теперь покоя. Что теперь он про меня подумает?! Помогите мне его найти. Очень вас прошу». И подпись.
Я часто вспоминаю этот эпизод и очень люблю рассказывать. Не потому, что вижу в нем что-нибудь особенное, выдающееся, напротив, он мне нравится именно своей обыденностью, типичностью, если хотите. Но типичностью своеобразной…
Раньше в газетах помещали такие объявления: «Нашедшего просим… за приличное вознаграждение…» Сейчас о «приличном вознаграждении» говорить неприлично. Можно здорово обидеть, а то и нарваться на неприятность. «Дети будут лучше нас», – сказал однажды Владимир Ильич Ленин. Да, всего за пятьдесят лет мы создали такую систему нравственного воспитания, которая привела бы в восторг величайших педагогов, – от Сократа и Марка Фабия Квинтилиана до Яна Коменского, Иогана Генриха Песталоцци и Константина Дмитриевича Ушинского.
Вся наша страна стала как одна большая семья. Я узнал это из самой жизни.
Но надо быть честным: раз в одной из самых глухих деревенек Новгородской области с нас потребовали деньги за пользование хозяйской лодкой. «Вы нам – мы вам…». Так это, кажется, когда-то формулировалось? Всего один случай! А сколько раз выезжали мы на задания!.. И никогда, пожалуй, не обходились без людской помощи. Бывало, командировка затягивалась (приедешь в одну деревню, а уже из соседней звонят, что мины нашли) – нас кормили, устраивали на ночлег… Выходила из строя машина – помогали отремонтировать, кончался бензин – давали, попадали не на ту дорогу – находился добровольный проводник…
Сейчас у нас многие ездят за границу. Возвращаясь, рассказывают: «Культура обслуживания! Сервис! Любую услугу – все окажут…»
– Просто так?
– Ну, что ты! Сигаретой угостят – тут же надо рассчитываться… Но зато – культура, вежливость…
…Один встреченный нами на дороге колхозник Киришского района был не очень вежлив. Даже наоборот. И тем не менее… Впрочем, лучше по порядку…
* * *
Двухсуточные мытарства по просекам и осенним болотам вывели нас, наконец, к широкой ровной дороге, идущей прямо в Чудово. А оттуда и до Ленинграда рукой подать. Но чтобы попасть на эту дорогу, надо преодолеть Пчевжу: есть такой водный рубеж в Ленинградской области, но нет на нем ни мостов, ни паромов.
– Саперы мы или нет? – сердито сказал старший лейтенант Миша Горячев. – Неужели одну машину не переправим? Топоры к бою!
Через час незатейливый, слепленный из «подручных средств» плот был готов.
Предстоящий спектакль – «форсирование водного рубежа» – собрал на противоположном берегу реки все мужское население маленькой деревеньки, от которой начиналась дорога в Чудово. Помочь они нам ничем не могли, а потому в ожидании начала представления лишь усердно упражнялись в остроумии. Особенно донимал нас рыжий ехидный мужичишка в залепленных грязью сапогах и выгоревшей гимнастерке без ремня. Стоило нашему Горячеву бросить призывный клич: «Братцы, хоть плыть, но быть!» – как он уже откликался:
– А где – быть-та? Где раки зимують?
Стоило шоферу угрюмо буркнуть себе под нос: «Угробим машину…», он уже снова тут как тут:
– Как же не угробить-та? Как пить дать угробити… И все в таком духе.
Наконец дрожащий мелкой дрожью огромный трехосный ЗИЛ опасливо заскользил по косогору, и мы начисто отключились и от зрителей на том берегу и от их реплик и замечаний. Только рыжий еще успел крикнуть нам то ли насмешливое, то ли восхищенное: «Ох, и отчаянные вы ребяты!..»
Сначала все шло нормально: ЗИЛ аккуратно въехал на помост, натянулся канат, привязанный к врытому в противоположный берег бревну, плот спокойненько сполз с песчаного укоса мели, клюнул и отвалил. Деловито рокотала лебедка, не спеша наматывая трос, чуть слышно булькала вода за кормой, плот медленно приближался к быстрине.
И вдруг все рухнуло. Бревно из земли выдернулось и ушло в реку. Взвился и стал тонуть трос. Зрители загалдели. А плот резко накренился и начал быстро разворачиваться по течению. Угрожающе двинулся ЗИЛ.
– Стоп! – закричал Горячев. Но было уже поздно.
И тут неожиданно я увидел, как под самым носом парома вынырнула мокрая рыжая голова и, несусветно ругаясь, повернула к берегу, толкая перед собой подведшее нас скользкое тяжелое бревно. Рыжий насмешник, ловко перебирая ногами, отбуксировал его к берегу и с подоспевшими односельчанами снова водрузил на место. Канат натянулся, и плот остановился.
Через минуту мы уже изо всех сил тянули трос вручную, подгоняя взбунтовавшийся плот к берегу. Спаситель наш тоже тянул вместе со всеми и, не переставая, тараторил и тараторил:
– Водица-та, мать чесная, – аж… ломить! Чуть не задохнулся… Их, отчаянные вы, ребяты, их, отчаянные!
Даже уезжая, мы слышали, как он, стоя в толпе односельчан и не попадая от холода и возбуждения зубом на зуб, все твердил восхищенно:
– Их, отчаянные! До чего ж отчаянные! – и все прибавлял да прибавлял деталей к случившемуся.
* * *
Зимой пятьдесят девятого я часто бывал в Киришах. Здесь только-только разворачивалось строительство нефтеперерабатывающего завода и целого города. Но и город и комбинат приятно выглядели пока что лишь на кальках ленинградских проектировщиков. А на самом деле было здесь всего пять домиков, развалины каких-то больших строений, замороженные болота да холодная деревянная станция.
Единственный поезд из Ленинграда приходил в Кириши во втором часу ночи. Темень – хоть глаз выколи. Куда идти? Где пристроиться на ночь? А мороз!..
– Вы не к нам случайно? – раздался за спиной ровный глуховатый голос.
– На стройку.
– Значит, к нам. Пойдемте, я вас провожу.
Я услышал уверенные шаги, удаляющиеся с насыпи.
– Говорят, у вас мины? – попытался я завести разговор. В ответ – только равномерное похрустывание снега. – Ужасно неудобный этот поезд… Вы не слыхали, что тут нашли? Война в этих местах была такая, что камня на камне не осталось…
Он будто бы и не слышал. Дальнейшие расспросы показались мне неуместными, и я замолчал. Со всех четырех сторон нас окружала чернота. Я скорее чувствовал, чем видел, своего неразговорчивого спутника. Потом через какую-то дырку в тучах на мгновение вывалилась луна и осветила высокие фетровые сапоги, широкую сутулую спину, лохматую шапку. На ярко сверкнувшем снегу он показался дедом-морозом, неслышно обходящим свои владения. Появился и пропал… И снова – только мерное поскрипывание снега да давящая необъятность густой стынущей темноты.
Так мы дошли до какого-то домика. Провожатый звякнул запорами, по-хозяйски толкнул дверь и исчез в черном зеве сеней. Спотыкаясь на обледенелых ступеньках, я последовал за ним. Он дождался меня и осторожно открыл следующую дверь. Пахнуло распаренным жильем, в глаза ударил светлячок коптилки, мимо наших ног стремительно прорвалось облако морозного пара. Мы вошли и застыли на пороге. Дальше – просто некуда ступить: пол, большая русская печь, скамейка и две солдатские кровати вплотную забиты спящими. Кто в ватниках, кто в комбинезонах…
Попутчик мой с минуту осматривал это храпящее и стонущее во сне царство, потом мельком, оценивающе взглянул на меня. И я его разглядел, наконец, тоже. Был он мужчина крупный, с широким скуластым лицом и спокойными, даже равнодушными глазами. Он посмотрел на меня, как на вещь, прикидывая габариты, и отвернулся, раздумывая, видимо, об одном: куда бы эти незначительные габариты втиснуть. А я уже понял – вдвоем нам здесь никак не разместиться.
Из груды спящих поднялась взлохмаченная голова, уставилась на нас с бессмысленной сонной одурью и снова опустилась.
– Там можно пристроиться, – решительно сказал провожатый.
– А вы?
– У меня есть место…
– Нет. Уж лучше на станции, – запротестовал я. – Здесь и так не повернуться. Куда же еще расталкивать?
– Как хотите, – безразлично согласился он. – Идемте.
– Теперь я как-нибудь сам. Вы только скажите, куда идти. Не будете же вы со мною всю ночь… – зашептал я ему в сенях.
И снова услыхал глуховатое:
– По пути…
За все пятнадцать-двадцать минут, что шли мы до станции, он опять не обмолвился ни единым словом.
«Пассажирский зал» оказался набитым ожидающими утреннего поезда, замусоренным донельзя и, что самое паршивое, ужасно холодным. Ни о какой ночевке здесь вообще не могло быть речи. Люди ходили, курили, стояли. Мой спутник быстро оценил ситуацию, потому что, даже не дав мне оглядеться, предложил:
– Хватит. Идите за мной. Там по крайней мере спокойно.
Где это «там», я не стал спрашивать. Шел третий час ночи, январский мороз без церемоний пролез под мою легкую одежонку, втиснулся в сапоги. Очень хотелось спать.
«Там» – оказалось обыкновенным прорабским сарайчиком. Тонким, дощатым, с земляным полом, но зато с жарко натопленной печью, которую самоотверженно калил сторож. В сарайчике были еще грубо сколоченный стол и две доски на козлах, изображающие скамейки.
– Поздненько сегодня, Петр Иванович, – встретил моего благодетеля сторож. – Я уж подумал грехом: чего бы там не случилось… Поезд-то давно пришел… Ну, вы тут теперь присмотрите, а я схожу…