Виктор Иванович Демидов
Мы уходим последними… Записки пиротехника
Петр Иванович добавил дров в печку, достал откуда-то кучу старых телогреек и охапку ветоши, разложил все это по скамейкам, придвинул их поплотнее к печке и предупредил:
– Не подгорите ночью. Ногами лучше к теплу. Подоткните шинель под спину, а то здесь из всех щелей несет – продует к утру.
И лег, задув свет.
Сон, конечно, был не в сон. Буквально через час хибару выстудило, и я долго ворочался, выбирая самое теплое положение. Потом кое-как забылся. Кажется, несколько раз приходил сторож, подтапливал и снова уходил. Теплее от его стараний не становилось, но ночь есть ночь – она берет свое.
В предрассветном сумраке я увидел будто во сне, что Петр Иванович встал и ушел.
Утром начались деловые разговоры, приготовления. За поисками мин, обезвреживанием и взрывами я забыл своего ночного провожатого.
Через несколько дней меня снова вызвали в Кириши. Тот же самый поезд привез туда и оставил. И опять я встретил Петра Ивановича. Он кивнул мне как старому знакомому, и мы уже, не сговариваясь, пошли в прорабскую. Потом это повторилось еще через неделю. Еще… И ни разу мы не разговаривали: приходили, ложились, перед рассветом он уезжал, а я оставался.
Однажды я спросил о нем инженера.
– Какой Петр Иванович?.. – не понял он. – А… Петр Иванович… Это, наверно, Прямков, агент по снабжению. В прорабской ночует? Что же сделаешь? Ты знаешь, сколько у нас людей прибывает! Разворачиваемся, а жить негде. Ему, конечно, не везет: он всегда позже всех приезжает – все места заняты, – ты сам видел. Но я, честно сказать, не знал, что он там спит. Это, даже по нашим понятиям, тяжело. Вот ведь человек!
Я спросил еще, почему Прямков такой неразговорчивый.
– Устает, – просто объяснил инженер. – И потом он вообще такой – лишнего слова не вытянешь. Хотя, ты знаешь, я случайно был, когда его принимали на работу. Мы тогда старались брать только специалистов, а у него специальности не было. Так, знаешь, он такую речь закатил! Хочет строить город и жить в нем! Понял?
Как это говорится? Седина в бороду, а бес в ребро, да?
– Это про другое.
– Может, и про другое, – думая уже о чем-то своем, рассеянно согласился инженер.
Один только раз удалось мне «разговорить» Петра Ивановича. Собственно, как разговорить? Просто чуточку приоткрыть тайну его стремлений жить в новых Киришах.
Днем, очищая от снарядов и мин какую-то воронку, мы нашли там останки трех наших бойцов и развороченный пулемет. Вечером, перед тем как лечь спать, я рассказал об этом Прямкову. Он страшно разволновался. Заставил меня подробнейшим образом описать место, остатки вещей, которые нашли. А выслушав, неожиданно сказал:
– Надо бы сходить завтра. Может, наши… Там у нас целый взвод… остался…
И долго-долго лежал с открытыми глазами, не смея ни заснуть, ни повернуться.
Кстати, это оказалась наша последняя встреча. Кириши расстраивались, появились новые дома, гостиница, приехало так много народу, что трудно было найти в этом огромном людском муравейнике скромного агента по снабжению Петра Ивановича Прямкова. Да и ездить мне туда уже приходилось редко…
* * *
Получилось так, что письмо жителей села Н. (я уже забыл его название) попало в пресловутый «долгий ящик». Принимавший его офицер нашей группы скоропалительно уходил в очередной отпуск. Все у него в этот день летело как попало и куда попало. Письмо он случайно сунул в какие-то бумаги, откуда оно перекочевало в несгораемый шкаф и затерялось. Жители несколько месяцев терпеливо ждали ответа, а не дождавшись, совершенно справедливо обиделись и затрезвонили во все колокола. Вокруг нашей группы густо запахло выговорами и другими служебными неприятностями.
Шел январь – самое непригодное время для работ по разминированию. Но это уже никого не интересовало: сами мы провинились, сами и должны были исправлять ошибку. Короче говоря, офицер, потерявший письмо, и я как пиротехник покатили в деревню с задачей – не возвращаться до тех пор, пока не будет выполнено справедливое требование колхозников.
Выйдя из вагона и протопав по бодрящему морозцу минут сорок, мы застыли на открытом всем ветрам перекрестке, ожидая высланную нам в помощь команду. Команда – старший лейтенант и рослый солдат с круглой как луна физиономией – чуть не проскочила мимо на юркой остроносой «амфибии»: гнали будто на пожар.
Карта показала, что деревня, в которую нам надлежало попасть, находилась километрах в восьми от перекрестка, где-то в конце проселочной дороги. Мы неловко ввалились под обледенелый тент лодки на колесах. Да ненадолго. Километра через полтора узкая, как прорубленная в сугробе, дорожка кончилась и перешла в еле заметную тропинку. Отдав водителю распоряжение ждать до победного, мы четверо гуськом вступили на эту тропу.
Домики совсем зарылись в снегу – маленькие, игрушечные, нереальные. Странно было, стоя на земле, смотреть на крышу. Чисто и пусто. Даже собак не видно и не слышно – вымерла деревенька. В какую избу сунуться? Стоим прикидываем. Заскрипела примороженная калитка, и на. притоптанную дорожку вышла статная молодка. Остановилась с любопытством – откуда, мол, такие?
– Красавица, можно вас на минуточку?
Чисто женское игнорирование – будто не слышит. Знай, дескать, наших, мы не как ваши городские, помани – бегом побегут…
– Подскажите, пожалуйста, где у вас сельсовет?
– Ой, вы же не туда пришли… – И начала частить…
В общем оказалось, что вся власть помещается в нескольких километрах от этой деревни, что, добираясь туда и обратно, мы впустую потратим целый день, а снаряды или мины нашли где-то здесь. И выходило, что нет нам смысла месить целинный снег и терять время. Что касается непосредственных заявителей, то…
– Поговорите с Арсением Михайловичем – это он, наверное, те бумажки писал, он у нас завсегда пишет…
Одноглазая покосившаяся избушка автора письма встретила нас лаем лохматой собачонки, скрипом тяжелых половиц в сенях и глуховатым старческим:
– Заходите – давно жду…
Арсений Михайлович предстал перед нами высоким костлявым стариком, худущим как палка, с густыми нечесаными бровями и в богатырских валенках на тощих ногах. Такие старики всегда почему-то бывают желчными и ворчливыми. А этот вдруг улыбнулся детской улыбкой и сразу стал похож на чудаковатого интеллигента.
– Вот как вас припекло – целой бригадой пожаловали.
Наш старший бросился в круглые, извиняющиеся объяснения.
– Да ладно, – и в самом деле став ворчливым, перебил Арсений Михайлович, – приехали – и хорошо. А что в газету писал – так надо же вас как-то прижать, чтоб не бюрократились. Колодец-то у нас один. Считай, на пять деревень один. Маленькие деревнюшечки, а тоже жить хотят. Так ведь? А он никуда не годный…
– Арсений Михайлович, – вмешался я, – как же вы до сих пор жили, если у вас один колодец и тот воды не дает?
– Вот так и жили, – рассердился старик. – Раньше еще давал воду, а сейчас перестал: заплыл весь. Стали чистить, а в нем мин полно. Не беспокойтесь – зря бы вас трогать не стали.
Зимние дни короткие – надо спешить. Мы вышли к колодцу. Дряхленький сруб был аккуратно очищен от снега и грязи, стержень массивного ворота добротно смазан. Всем этим по доброй воле занимался Арсений Михайлович.
– Полюбуйтесь, – показал он.
В колодце, под прозрачной ледяной коркой, как под стеклом в музее, виднелись темные контуры мин и гранат.
– Ну что, пиротехник, – кивнул мне наш щеголеватый старшой, – ты у нас специалист. Полезешь?
Арсений Михайлович с каким-то мужчиной, отрекомендовавшимся бригадиром, прикатили новенькую деревянную бадью, приладили ее вместо ведра на ворот. Экипаж подан. С сомнением ощупал я не внушающее доверия сооружение и разделся. Снял свою старую добрую шинель, подумав, расстегнул и китель…
Первые впечатления можно было бы суммировать так: звезд из колодца не видно, небо отсюда кажется с овчинку, к которой прилепились грязные шмотья облаков, и, что весьма поразило, в колодце оказалось сравнительно тепло.
…Бадья беспорядочно колышется под ногами, то прижимаясь к срубу, то грозя перевернуться. Я тыркаюсь в противные, осклизлые стены, пытаясь обрести устойчивость. Наконец удается немного погасить болтанку. Теперь самое главное – суметь нагнуться. Осторожно – не дай бог перевернуться – ищу удобное положение: чуть шевельнул корпусом – проверить устойчивость, рукой – снова устойчивость, ногой – равновесие. Трах! Лбом в мокрые бревна. Нет, так много не наработаешь.
В проеме – головы товарищей.
– Бросьте каких-нибудь палок!
Там быстро соображают, в чем дело: в ведре, которым я должен подавать боеприпасы, мне спускают дощечки. Начинается мучительный крепеж бадьи этими примитивными распорками. В конце концов она малость покоряется, и можно запустить руки в ил, покрывший дно колодца.
Ледяная вода обжигает. Зрители наверху остроумно, на их взгляд, подбадривают:
– Ничего банька!
– Не печет?
Колодец действительно основательно заплыл: будь я потяжелей, бадья села бы на мель и без крепления. Тонкий, как пудра, ил набит железом. Руки сразу же нащупывают характерные контуры пятидесятимиллиметровой мины. Рядом – граната, кажется, наша. Да, РГД-33. Еще граната – немецкая. Снова мина, снаряд…
– Их тут чертова уйма! – для развлечения и храбрости кричу я.
– Осторожнее… – несется в ответ.
Ведро тоже на плаву, но плавать ему негде: оно зажато само и чуточку поджимает мою дрейфующую опору. Начинаю вытягивать и складывать подводные трофеи. В ведре для них настлана ароматная сосновая стружка: будет достаточно мягко. Поэтому кладу, почти не глядя, как дрова.
– Довольно! – командуют сверху.
– Понял вас, давай вира помалу!
Ведро ползет и закрывает небо. Темно – надо переждать. Под середину бадьи уходит большой снарядище. Он мне здорово мешает, но вытащить его – проблема. Гвоздь проблемы – третий закон Ньютона. По этому закону при малейшем моем движении бадья начинает угрожающе вращаться, и летит к черту сложная система распорок.
– Слушайте, бросьте сюда кончик веревки!
Дважды чувствительно стукаюсь лбом о сруб, но снаряд все же остроплен, хотя «корабль» мой и кружится, как волчок.
– Возьмите на себя кончик! – кричу я товарищам. – Осторожно – чай, не трактор из грязи тянете: снаряд. Тише!..
Помогаю отцентровать сорокакилограммового осколочного поросенка так, чтобы он не бился о стенки. Когда его силуэт резко обозначается прямо надо мною, становится немного страшно: вдруг плохо привязал – пробьет голову.
Очередное ведро наполняется с зубовным скрежетом и проклятиями: у меня совсем закоченели руки. Их ломит так, будто побывали они под вальцами прокатного стана. Я уж и дую на них, и в рот засовываю, и под мышки – не помогает, зашлись… Не удержался, заорал нетерпеливо:
– Давай поднимай быстро!
Наверху перепугались и рванули во всю молодецкую силу, да так, что чуть не выбили мною дубовый колодезный вороток.
– Что случилось?
– «Что, что!» Замерз – сил нет!
– А мы-то думали… Ну, давай скорей к деду – грейся…
* * *
В сумеречной комнатушке – расслабляющая духота и слоистые облака самосадного дыма. В полумраке у подслеповатого окна уютно расположились двое: Арсений Михайлович и наш разомлевший, в расстегнутом кителе, старшой. Перед ними – две алюминиевые кружки и полбутылки чуть мутноватой жидкости. Меня они поначалу не замечают. Оба, раскрасневшиеся, разморенные, ведут какой-то душевный разговор. Мне пока не до разговоров – скорее бы к пышущей восхитительным теплом печке. От ее духовитой жары в руках сразу остро ноют все косточки и щемящей болью сжимает сердце. Потом наступает расслабляющее блаженство – кажется, всю жизнь простоял бы так, не двигаясь…
Понемногу начинают доходить обрывки фраз. Говорит в основном Арсений Михайлович – собеседник же его только изредка, в нужных местах, вставляет вежливые подтверждения и тихие неразборчивые междометия. Хозяин то неторопливо, как о чем-то давно заученном, то горячась и волнуясь, будто спеша доспорить с кем-то, известным только ему, рассказывает о своей жизни.
– Был я, Василий Иванович, когда-то – «братишка Арсений»… Правофланговый первого гвардейского экипажа его величества матрос… Похож, а? – Он с какой-то горделивой печалью разворачивается к свету, словно рельеф на медали, и снова опускает голову. – Не похож… Я тебе скажу, что и сам не представляю, какая это была картинка! «Братишка Арсений…» Грудь, понимаешь ты, колесом! Ночи у меня сейчас длинные – иногда думаешь: как так жизнь пронеслась? Тебе на Балтике не приходилось? По фарватеру идешь, и веха за вехой, раз – и мимо, раз – и мимо… Как жизнь… Матрос Громов, потом – гражданин Громов… Будто адмирала. Только тот у нас чуть не задохся от злости, когда его гражданином назвали, а я, поверишь, Василий Иванович, услышал такое, и губы у меня задрожали… Попытаешься, правда, вспомнить подробнее и ни хреношеньки-то не получается… Живу, наверное, долго… Потом меня уже и товарищем Громовым стали звать. «То-ва-рищ Громов…» Депутат Петросовета. Чуешь, Василий Иванович, – «товарищ депутат Громов», – повторил он с гордостью и замолчал, запрокинув и чуть склонив седую голову, словно прислушиваясь к улетающим звукам собственного голоса.
В печке с воем горели сухие березовые дрова; с рукомойника ритмично и звонко капала вода; тяжко и сонно сопела пригревшаяся у ног Арсения Михайловича собака. Мне было приятно в этой жарко натопленной избе…
Старик, наконец, повернулся и, похоже только сейчас заметив мое присутствие, с секунду смотрел на меня шалыми голубыми глазами, будто соображая, кто это и зачем. Потом сказал участливо:
– Застыл, паренек? Ну иди, иди сюда, погрейся. Как у тебя там – много наудил? На-ка, глотни… – И налил в треснутый стакан мутно-янтарную влагу. Я отказался. Он сначала нахмурился, потом, видимо вспомнив, что мне еще работать и работать, согласился: – У тебя дело… Ну так мы тебе оставим, если останется. Давай, что ли, Василий Иванович. – Старик резко вскинул голову, обнажив острый кадык, выпил и брезгливо отодвинул стакан. Равнодушно, будто не о своем, продолжал, совершенно не заботясь о том, слушают его или нет: – Вот так, брат ты мой, жизнь-то поворачивается… Чувствовал я себя… не скажу, как птица, а хорошо чувствовал, и вдруг все к дьяволу…
Посиневший от холода, ежась и притопывая, в комнату ворвался старший лейтенант.
– Не нагрелся еще? – заторопил он меня. – Давай, а то до темна не успеем. Может, теперь я слазаю?
– Не стоит.
С большим сожалением покинул я теплую избу.
В следующий свой обогрев я застал в комнатушке ту же картину. Только на этот раз на столе перед ними грудились какие-то бумаги и лежали старые фотографии. На верхней с трудом угадывался наш хозяин в группе полувоенных людей. Лицо человека, сидевшего в центре, показалось мне знакомым.
– Не узнаешь? – хитровато защурился Арсений Михайлович и назвал известного государственного деятеля. – Это мы перед партийной мобилизацией в армию… – пояснил он. – А это двадцатипятитысячники… на вокзале… Это племяш мой… Жена с сыном… Слет ударников колхозного движения… А вот это на курсах: после колхоза меня снова послали на завод… Это с Сергеем Мироновичем, – показал он следующую фотографию. Типичным старческим жестом отодвинул ее на вытянутую руку, вгляделся пристально.
Я взял еще несколько снимков. На одном из них Арсений Михайлович был изображен с орденом. Стоял он строгий, красивый, даже чуточку чопорный. На другой – группа людей как иллюстрация к книжкам по истории первых лет Советской власти: мужчины во френчах, женщины в косынках, детишки в непременных матросках… Сам хозяин, видимо, не большой любитель сниматься: его на фотографиях почти что не было – зато в центре большинства снимков запечатлелась дородная женщина.
– Сестра покойница, – поймав мой недоумевающий взгляд, пояснил старик.
– А вы?
– Нет тут больше моей биографии, – сказал он, бережно собирая пожелтевшие реликвии. – Это все ее архивы. Мои по следственным делам разошлись. Теперь, считай, это, не фотокарточки, а документы. Так-то… Ты знаешь, Василий Иванович, – почему-то очень весело заговорил он после паузы, – был у меня портрет. Во-от такой огромный… В тридцать пятом нас сфотографировали с… (он назвал известнейшую фамилию). Так, поверишь ли, когда за мной эти архангелы-хранители приехали, сей портрет с мясом из рамки выдрали. Не достоин, говорят, ты рядом быть… Так и сгинул. Жалко, хорошая была фотография. Ну да, снявши голову, по волосам не плачут, – пошутил он и, кивнув в мою сторону, сказал задиристо: – Молодежь-то нынешняя… Небось нам, старикам, все косточки теперь перемыла! Все ошибки наши считают… Ты как, паренек, считаешь аль нет?
– На ошибках учатся, Арсений Михайлович…
– Угу… – Старик, казалось, был очень доволен. – А скажи-ка мне, сокол ясный, сколько ты своему делу учился? Ну вот этому – мины таскать? – спросил он неожиданно.
– Три года.
– Три года… – повторил он. – Ну и что же ты теперь? Специалист высшей марки или тоже это… на ошибках в основном?
– Бывает, Арсений Михайлович…
– Да ну! – удивился он. – Неужто бывает? Гляди-ка: и дело у тебя, надо думать, не такое уж хитрое, и учили тебя, а и ты на ошибках…
– Ну, нет, он у нас специалист хороший, – добродушно вступился за меня Василий Иванович.
– Какой же – хороший? Я, старик, ему письма пишу, а он на них – ноль внимания. «На ошибках учатся!» А мы, паренек, – сказал вдруг совершенно серьезно и очень строго, – первый раз в жизни за социализм принялись… Понял? И на каждого из нас, на все наши рабочие места, по Карлу Марксу не хватило. Так-то, – заключил он насмешливо и заворчал притворно: – Ну иди, иди. Нечего тебе тут! Синё вон уже на улице… У нас электричества нету…
Я спускался в темный колодец, все время думая о старике. И чуть-чуть не допустил глупость. Судя по всему, в колодце когда-то произошел взрыв: почти все боеприпасы были искалечены, с разорванными корпусами. Один раз под руку попалась мина с начисто содранной частью пластмассового корпуса взрывателя. На взрыватель было любопытно и страшно смотреть: как на разрезном учебном образце, в нем обнажились все детали умного механизма. На минуту мне даже показалось, что чертова механика тихо и неслышно задвигалась. Трезвая мысль подсказывала – этого не может быть. Даже если жало чуть-чуть опустится, ничего страшного не произойдет – слишком слабы усилия. И все равно было жутковато…
Разрезанную мину я сплавил наверх с почетом – тщательно укутанную в специально для нее поданные опилки. Впрочем, она же избавила меня и от появившейся было привычки хватать из воды что попало, не глядя, без всякого разбора.
Дно понемногу очищалось. Я выудил из колодца и все посторонние предметы: палки, железо… Старший лейтенант с солдатом едва успевали поднимать и спускать ведро. Наконец под руками ничего не осталось. Я встал на скользкий обрубок бревна и попросил ребят приподнять бадью. Еще несколько гранат и снарядик попались по центру колодца, куда раньше мне было не дотянуться.
– Конец, братцы! – радостно закричал я. – Тащите мои бренные останки!
До чего же приятно разогнуть спину, натянуть ставшую почему-то просторнее шинель!
– Вроде все, но не мешало бы проверить. Руки, черт бы их побрал, как не свои…
– Я слазаю, – предложил солдат. – Приходилось – мы с дружком по веревке и на церковь залезали.
Его обвязали обледенелой веревкой, но спускать только вдвоем со старшим лейтенантом побоялись: тяжеловатый парень – трудно такого тянуть. Пришлось звать на помощь нашего старшого и искать еще кого-нибудь из мужчин. За подмогой ушел Арсений Михайлович. Привел он могучую тетку, пошутил невесело:
– Вот вам Василиса вместо Василия. Мужики здесь сейчас только на племя, да и те хлипкие.
Парень наш бодро вскочил на сруб и резво полез в колодец. Возился он там долго, а обнаружил всего штуки три круглых немецких гранат. Вылез мокрый, как гусь, и тут же покрылся изморозью.
– Ну вот и слава богу, – заметила Василиса Герасимовна, без всякого любопытства разглядывая наши находки. – Теперь водичка рядом будет, не надо к Культихе ходить. Спасибо вам, – обратилась она к Василию Ивановичу и с особым уважением добавила: – И вам, Арсений Михайлович, спасибо…
Старик промолчал.
– А знаете что – сказал я им, – зря мы, наверное, работали. Этому вашему колодцу так досталось – вот-вот обвалится. А не обвалится – заплывет совсем. Вода станет мутной, грязной. Это ему мины дно выстилали.
– Ну уж не скажите, – степенно опротестовала мои слова Василиса Герасимовна и убежденно добавила: – Чистый колодец, он завсегда чистый. Как ни погань его – а чистый. Да и завалиться мы ему теперь не дадим. Верно, Арсений Михайлович?
– Верно, Василиса Герасимовна, – с расстановкой сказал старик. – Ой, верно!
И засмеялся, довольный.
Целый час добирались мы до ближайшего оврага по топкому, как болото, снегу. Взрыв прогремел, как всегда, неожиданно, и, казалось, совсем не там, где он должен был быть. За первым взрывом взметнулись еще три снежных фонтана.
Несмотря на наши протесты, Арсений Михайлович вызвался нас проводить.
Снова шли мы по узкому снежному коридору полевой тропки, вьющейся от села к селу. Я приотстал и пошел рядом со стариком. На языке у меня вертелся и не давал покоя один нелепый вопрос. Наконец он сорвался:
– Как же так получается, Арсений Михайлович, вы, можно сказать, делали революцию, устанавливали Советскую власть, налаживали новую жизнь… А вас… так обидели… Почему же вы не добиваетесь теперь, чтобы все ваше вернулось? Слава, заслуженный почет?
– Как так? – В голосе его явно обозначились игривые нотки. – А Василиса Герасимовна? Она мне завтра такую славу по всем деревням разнесет! Вот, скажет, добился-таки нашей правды морской дед Арсений…
– Нет, я же серьезно, Арсений Михайлович! Вы депутат Петросовета, про вас кино надо снимать, а вы сидите здесь… в халупе?
– А… Кино… Ты, видать, много книжек прочитал, паренек? – ошарашил он меня неожиданным вопросом. – Посмотрел на тебя – молодой, а в очках. Ученый… – сказал вполне уважительно и даже завистливо, но я все же почувствовал какую-то глубоко скрытую иронию и смешался.
Старик, видимо, уловил эту легкую обиду, потому что дальше заговорил совершенно по-иному: резко, насмешливо, но открыто, с обезоруживающей убедительностью.
– Тут, брат, своя есть психология. Ты не обижайся, что я тебе про книжки сказал: суметь много прочитать – это счастье. Я о другом думал. Зря ты говоришь: «заслуженный почет, слава…» А мне ничего не надо. Почему? Отвечу. Жил я, сказать тебе, до революции препоганейше. А ведь тогда молодой был… Семьей только-только обзавелся. И думалось ли разве про почет и славу, когда у тебя или у твоих детишек животы пухнут, когда им морду в кровь кровянят? Тут берешь кол – и на обидчика… Нас ведь как призывали: или мы гидру побьем, или она нас снова сосать будет. Это любому понятно… Вот и выходит, что никто мне ничего не должен. И никакого особого почету не требуется, потому что я для себя старался… А сейчас? Что мне сейчас? Один как перст…
– Но ведь обидно же, Арсений Михайлович! Неужели не обидно?
– Бидно – не бидно, никому не видно… Живем не тужим, хлеб жуем, народу служим, а какому – деревенскому ли, городскому, какая разница? – сбалагурил старик и уже совсем серьезно добавил: – Обидно! Почему же не обидно? Обидно, что я, нонешний хозяин земли русской, смог допустить на ней такое безобразие. За это ты можешь, сынок, с меня и спросить… – Он долго молчал, а потом, уже прощаясь, опять пошутил: – Много ли мне, старику, надо? Это вам, молодым, теперь шум да геройство, а нам уже – печь потеплее да сверчок за нею… Ну, прощай, что ли. Дальше как-нибудь сами добредете. Спасибо за труд, за помощь…
И все-таки слукавил передо мной «морской дед Арсений». Не «сверчок» привязал его к этому дому.
– Арсений Михайлович? – переспросил нас председатель райисполкома, к которому мы заехали, чтобы сообщить о результатах нашей работы. – Это я вам, товарищи, скажу – тот еще дед! Ему сейчас лет семьдесят, а он по всему району мотается. Приглашали его в Ленинград, предлагали квартиру со всеми удобствами, так он из города – прямо ко мне. «Ты, – говорит, – что, сукин сын, сбыть меня хочешь? Я, – говорит, – еще депутат в районе, тут родился и, пока тут коммунизм не построю, черта с два ты меня сплавишь. И помирать не собираюсь! Буду, – говорит, – над тобой сидеть, вроде госконтроля». Заводной старик… А вообще-то – совершенно замечательный дед. Хлопот от него много, но… Те деревеньки от нас далеко, так он там вроде нашего филиала: со всех сел к нему идут, и ничего без него там не решается. Чистейшей души человек! Настоящий хозяин…
«Хозяин земли русской», – вспомнил я гордое стариковское самоопределение.
* * *
– Знакомься, – сказал мне генерал. – Олег Анатольевич, инженер мостостроительного треста, просит нашей помощи… Может, что-нибудь придумаешь?
…Строители нового, 357-го ленинградского моста натолкнулись на досадное препятствие. Этот мост строился не совсем обычно. Вместо всем известных «быков» пролеты его должны были поддерживать семьдесят тридцатиметровых «ног», уходящих в глубь дна до прочных кембрийских глин. «Ноги» – это двухметрового диаметра железобетонные трубы. Строители забивали их до нужной отметки, специальными машинами выбирали из них грунт, а вместо него наливали бетон. Получались прочные опоры. Но несколько «ног» не пожелали погрузиться там, где наметили проектировщики. На большой глубине их задержали огромные валуны. На десяти-пятнадцати метрах под дном валун не уберешь и не разрежешь. Вот тогда-то и возникла у строителей мысль взорвать упрямое препятствие.
Целую неделю я сидел вечерами за расчетами и схемами, пытаясь найти более или менее удовлетворительное решение проблемы. Ведь валун надо было взорвать так, чтобы не испортить трубу. А как ее не испортишь, если стоит она на камне, да еще и гораздо менее прочная, чем он?
Наконец что-то у меня получилось, и был назначен день взрыва. Я произвел его под вечер. Наутро мы собирались посмотреть результат и потом в течение дня освободить из каменного плена еще несколько опор. Но случилось так, что в то время на строительстве моста суждено было прозвучать не только моим экспериментальным взрывам.
Утром по Неве пошел лед. Огромные льдины подплывали сверху от Ладоги. Спокойно становились в ряд перед ледяным полем, терпеливо ожидая, когда их пропустят. Но поле не пропускало. И тогда льдины озлобленно дыбились, щетинились острыми краями и, уже неукротимые, яростно напирали на недостроенные опоры моста, на затертые во льдах беспомощные паромы, на большой многотонный кран, на водолазную станцию…
Первым сдался паром с краном. Под могучим напором льдов и быстро поднимающейся воды он покорно полез на полузатопленную опору и накренился, готовый опрокинуться и потонуть.
– Выручайте! – взмолились строители. – Срежьте нам верхушку опоры той взрывчаткой, что приготовлена для валунов. Надо же немедленно пропустить кран!
Генерал вызвал дежурную группу саперов. Привел ее лейтенант Егор Воробьев.
Сначала мы думали пробиться к опоре катером. Но путь ему преградило большое торосистое поле, и катер не прошел.
– Миллионы гибнут, – грустно сказал нам один из руководителей строительства. – Не подойти…
Мы стояли у самой воды и тоскливо смотрели на бушующую стихию. Сзади негромко переговаривались солдаты.
– Силища-то какая!
– Вода… Она мельницы ломает…
– «Мельницы»… Тут почище твоей мельницы будет! Вишь, льдины-то так и дышут, так и дышут…
– Как ножи, – робко проговорил маленький солдат в новой телогрейке, – и косточек не соберешь.
– Хватит скулить! – оборвал его вдруг молчавший доселе ефрейтор и, размашисто выбросив недокуренные добрые полсигареты, решительно шагнул к нам. – Товарищ лейтенант, веревки готовить? Совсем ведь темно будет.
Мы переглянулись.
– Давай, – негромко распорядился Воробьев.
…Нагруженные взрывчаткой, связанные для страховки веревками, подрывники один за другим шли на лед и исчезали в белом хаосе торосов. Только блеклый свет фонарей мог теперь показать, где продвигается группа. Угрюмо шумела река, угрожающе шуршала тысячами мелких осколков льда, громко, как выстрелами, трещала большими льдинами. В глубокой мгле скрывались бездонные промоины. А группа все шла и шла…
Минут через двадцать с берега увидели, как слабые светлячки замигали на сиротливо торчащем кране. Потом над рекой полыхнуло пламя. Раскатисто пророкотал взрыв. И в темноте, наступившей после ослепляющего блеска, глухо заворчала река, устремляясь в очищенное взрывом пространство.
Пока вымокшие солдаты приводили себя в порядок и отогревались, Воробьев, присев на уголочек скамьи у самой двери, рассказывал нам о недавнем трагическом происшествии, участником которого он случайно оказался. Говорил он тихо, тем мягким лирическим тенорком, которым, почему-то мне кажется, должны говорить люди, пишущие стихи. Да и сам он напоминал мне лирического поэта: русые волосы чуть кудрявятся, глаза – с голубинкой, ясные-ясные, как у ребенка… Рассказывая, он часто умолкал и доверчиво вглядывался в лицо собеседника, будто проверяя: «Не надоел?», «Не слишком ли я разговорился?»
– Отъехали мы от Сталинграда… Народу в автобусе много, еле-еле втиснулся. Едем. А там есть такой поворотик, потом спуск и балочка. Сказать, что мы быстро гнали, не могу… Километров сорок… Может, и того не было. Я только почувствовал вдруг: повело наш автобус… Потом – удар. Еще удар.. В общем понял, что падаем. – Он коротко вздохнул. – Там, с этого мостика, метров пятнадцать до дна овражка. Я стоял около кондукторши. Так, по привычке – поджал ноги, сгруппировался, как у нас говорят… Я раньше в десантниках служил. Кондукторша потом рассказывала, что и ей крикнул: «Пригнись!» А дальше ничего не помню. Очнулся – кошмар: раненые, убитые… Два месяца пролежал в больнице. Отек легких, общее сотрясение, трепанация черепа – думал, что уж и не служить мне больше, – закончил он свой рассказ и виновато улыбнулся: дескать, извини, друг, что я тебе такие печальные вещи рассказываю…
Сержант доложил о готовности взвода двинуться в расположение части. Воробьев придирчиво осмотрел строй, деловито осведомился о наличии снаряжения и остался доволен: во взводе был идеальнейший порядок.
Через несколько минут они уехали, и я бы и не вспомнил, наверное, эту встречу, если бы спустя два месяца, в День Советской Армии, не прочитал в газете Указ о награждении старшего лейтенанта Егора Трофимовича Воробьева за большие успехи в обучении и воспитании подчиненных орденом Красной Звезды и заметку о том, как он, тяжело раненный в дорожной катастрофе, спасал людей до тех пор, пока не пришла помощь и пока сам он вновь не потерял сознание.