Виктор Емский
Ребро медали
Клейман, смачно хрустнув огурцом, заявил:
– А я б на их месте пришел бы в отдел кадров и потребовал обратно деньги, которые отдавались за прием на работу. Говорят, сейчас устроиться сюда стоит двести тысяч рублей.
– Ага, вернут тебе их, как же, – Кривцов после третьей рюмки имел благодушный вид.
Поваров выдвинул предположение:
– Теперь уэсбэшники на полк наедут. Ни фига себе, их начальника ни во что не ставят. Надо проучить.
– Не, – Ленька принялся разливать по четвертой.
– Почему?
– Ну, подумай сам, – Кривцов скрупулезно отмеривал водку по рюмкам, – если они уволились по собственному желанию, значит – все остались довольны. И торжественно проданный сегодня Мамонов в том числе. Если кто-нибудь посмеет сказать, что обошлось без больших денег, я ему плюну в лицо.
Клейман возмутился:
– Ну как можно было взять с него деньги? Неужели по лицу не видно, что за человек перед тобой?
Яреев заметил:
– Если сказать честно, на лбу у него даже печать ставить не надо. И так все ясно. Манера общения выдает в нем не просто хама, а хама руководящего.
Компания дружно чокнулась рюмками, выпила и закусила. Яреев закурил сигарету и решил рассказать историю:
– Мишку До́рмаша помните?
– Помним, – ответил кто-то, – а где он сейчас?
– Был у нас в роте, потом послал Царя подальше и перевелся на один из КПМ-ов, где сейчас и работает. Он мне рассказывал, как Гиммлер учил его в рожи смотреть.
Гиммлером называли командира взвода одной из соседних рот. Фамилия его была – Самохваленко. Прозвище прилипло к нему из-за вечно мрачного лица. Было оно каким-то ассимметричным, а в моменты приключавшегося плохого настроения даже зверским.
– Так вот. Мишка сначала отработал три года в ППС. Как только ему надоело возить в багажнике обблеванных алкашей и бомжей, он перевелся сюда, где сейчас, кстати, нам приходится делать то же самое, так как существует план по мелкому хулиганству. Его определили во взвод к Гиммлеру, который обслуживает центральную улицу города. После всех необходимых стажировок командир взвода начал ставить Дормаша к гостинице «Москва», что, как вам всем известно, означает самую обычную дырку. Денег там не стыришь, а по шее – за припаркованный всякими блатными отморозками транспорт – получишь сполна. Стоял, Миша, стоял, и вдруг выловил проезжавшего мимо него кагая. А простым людям на этой улице делать нечего, так как стоят знаки «Движение запрещено». Как раз тогда впервые поступило указание о том, что если нарушитель не согласен с действиями инспектора, необходимо сразу же вызывать на место ответственного командира. Миша проверил документы и популярно поведал колхозану, что тот попал как провинившийся гангстер в бетон, и сейчас будет больно, но справедливо покаран. Водитель согласился с доводами инспектора, но по поводу кары имел особое мнение. Во время этой мирной беседы мимо них проехал Гиммлер на патрульном автомобиле. Миша отлохматил ему воинское приветствие и тот укатил дальше. Водитель тем временем рассказал инспектору, что хоть он и крестьянин, но права имеет равные со всеми и если другие граждане здесь ездят, можно ездить и ему. Тут же рядом с нарушителем оказалась и его жена. Она заявила, что Миша – взяточник и крохобор (как, впрочем, и все гаишники) и остановил их с целью поиметь денег, но они, де, не лыком шиты, поэтому получит он вместо материальных благ здоровенную дырку от бублика и классную женскую истерику в придачу. Выслушав эти сентенции, Дормаш хотел было – по своей пэпээсной привычке – выдать обоим по пинку, пристегнуть их наручниками друг к другу и запихнуть в багажник, но в последний момент вспомнил, что работает в совершенно другой организации и поэтому просто вышел в эфир по рации со следующими словами:
– «Триста двадцать третий четыреста сорок пятому».
– «На связи», – проскрипел голос Гиммлера.
–« У меня конфликтная ситуация».
– «Я же только что проехал мимо вас!»
– «Ситуация возникла после этого».
– «Сейчас подъеду!» – голос командира взвода ничего хорошего не сулил.
Дальше события развивались так: прямо на тротуар заехала патрульная машина, из которой вылез капитан со зверским лицом. Черная кожаная куртка делала его похожим на гауптштурмфюрера СС. Крестьянская чета прилипла к асфальту и перестала дышать. Офицер длинными шагами подошел к инспектору и уперся в него тяжелым взглядом. Из его глотки вырвался вопль:
– «Какого ты хрена?!»
– «Да вот», – Миша показал рукой на парочку скандалистов.
Гиммлер даже головы в их сторону не повернул. Продолжая сверлить инспектора взглядом, он проорал на всю улицу:
– «Я еще раз спрашиваю, какого ты хрена?!»
Проходившие мимо люди стали останавливаться и недоуменно коситься на живописную группу, выяснявшую отношения на тротуаре.
Миша пытался пояснить:
– «Да вот, водитель с женой ругаются, типа»…
– «Заткнись!» – прервал его очередным воплем Гиммлер. – «Ты на рожу на его смотрел?!»
– «Смотрел», – ответил Дормаш.
– «Ни черта ты не смотрел! Такая рожа кирпича просит! Дай сюда документы!»
Миша вложил документы в руку командира и тот, не спуская глаз с инспектора, протянул их вправо. Колхозник судорожно схватил бумаги и принялся запихивать их в карман.
Гиммлер, не спуская глаз с Миши, рявкнул:
– «Пошли вон отсюда!»
Перепуганные крестьяне хором сказали:
– «Спасибо»: – и тут же ретировались.
Как только их машина, чадя и воняя бензином, отъехала, Гиммлер произнес уже спокойным голосом:
– «Это тебе не в пэпээсе рыночных бабок обирать. Тут свой подход к каждому человеку нужен. Если ты не научишься сразу по роже вычислять, кто из водителей козел, а кто нормальный человек, твое место на механическом заводе, где люки чугунные отливают. У люков рож нету, и психолог им не требуется. А здесь надо уметь с людьми работать. И посмей только хоть раз меня еще вызвать! Дебильные приказы приходят каждый день. Их много – а я один. Если каждый недотепа (типа тебя) будет меня дергать по пустякам, что из этого получится? Ничего для меня хорошего. Понял?»
– «Понял», – ответил Миша. – «А что, надо всех сразу матом крыть?»
– «Ни черта ты не понял», – Гиммлер опять начал злиться, – «ты на рожу на его смотри, на рожу! Она тебе все расскажет. Короче, вон там за углом есть магазин. Привези мне после смены упаковку соков. Понял?»
– «Теперь понял».
Командир взвода сел в машину и уехал, а Миша принялся ковырять в носу, усваивая полученную информацию…
Поваров сказал:
– Гиммлер прав. По лицу сразу видно, что за человек перед тобой.
– Он в другом не прав, – заметил Яреев. – Если каждую конченую гниду отпускать безнаказанно, их будет все больше и больше. Эти двое приедут в свой родной хутор, расскажут всем друзьям и родственникам, что надо козлить побольше – и менты связываться не станут. Все, пошло-поехало. Цепная реакция.
– Тебе не все равно? – поинтересовался Кривцов.
– В смысле, на наш век хватит?
– Ну да.
– Нет, – сказал Яреев, – я так не могу. По мне – козли, не козли, все равно получи гранату от советского солдата.
– И я такого же мнения, – поддержал напарника Клейман.
– Ну и дураки, – Ленька поднял вверх руку с оттопыренным указательным пальцем, – пока вы воюете за Родину, ваши семьи будут питаться бесплатными грибами. А называются эти грибы – отсосиновики.
Он поводил пальцем перед носом Яреева и пошел включать электрочайник.
– Сам ты дурак, – сказал Клейман, – за державу же обидно. О нас уже давно ноги вытирают. А будет еще хуже. И все из-за таких как Гиммлер и Царь (у того такая же политика).
Кривцов возился со стаканом и банкой кофе. Он, не оборачиваясь, громко произнес:
– Неужели ты, прожив на этом свете более сорока лет, до сих пор не понял, что никому не нужен, кроме родных и близких?
Клейман на минуту задумался. Потом закурил и ответил:
– Тут ты прав. Но существуют еще чувство собственного достоинства и самоуважение, наконец.
– Когда твоей семье будет нечего кушать, потому что отсосиновики тоже иногда заканчиваются, – Ленька отхлебнул кофе и, причмокнув, продолжил, – ты ей выложишь на стол свое чувство самоуважения, и пусть она его грызет. А на десерт закусит достоинством. Возможно, такие калорийные продукты не сведут никого в гроб.
Кафедранты задумались. Все молча курили. Яреев решил высказаться:
– Вы знаете, если воевать за Родину, то всем вместе. Иначе нет смысла. Все блатные царские кормильцы отпускают кончелыг, а бухих продают за шапку сухарей. Лишь бы не терять время. Вымогают деньги со всех подряд. А мы изо дня в день воюем. Бегаем в личное время по судам и прокуратурам. Такое ощущение, что сражаемся с ветряными мельницами. Какая-то беспросветная битва получается. Одноцветная, как жизнь негритянского говновоза. Может, действительно хватит?
– Вот-вот, – Ленька довольно улыбался, – умнеете на глазах. А еще учтите, что сейчас начнутся сокращения. В первую очередь попрут тех, кто статистику портит. То есть – на кого жалоб больше приходит. Ха-ха-ха!
* * *
На следующий день в курилке собралась прежняя компания, к которой добавился Пернатый.
Давясь от смеха, он рассказывал:
– Звонит мне сегодня Царь. Говорит, мол, привези собранные вчера деньги и на рынок заедь, купи мяса. Ну, сделал я все. Приезжаю к нему на дачу. Смотрю, ворота приоткрыты. Захожу потихоньку, гляжу – Царь по огороду лазит на двух ногах, как ни в чем не бывало. Тут он оборачивается, видит меня и застывает, как вкопанный. Знаете, что он сделал? Заорал жене, чтоб срочно принесла костыль. Та уже тут как тут. Причем пока она бегала, он стоял с поджатой правой ногой. Короче, оперся Царь на костыль и заявил, что пытался ходить двумя ногами. Думал – уже выздоровел. Оказалось – нет. Ну, просто дикие боли преследуют! После чего пошкандыбал к дому, подворачивая ногу, но уже почему-то левую.
– Ну, что Царь – гофрированный шланг, мы и без тебя знаем, – сказал Клейман.– На больничный он смылся, чтоб выговоряку не получить.
– Какой выговоряка? – продолжил смеяться Ванька. – Все уже хорошо. Никто из руководства не пострадал. Там из главка заказик поступил. Нужно купить модный автомобильный магнитофон. Сейчас вам расскажут, по сколько сдавать. Ха-ха-ха!
– Интересно, – злобно процедил Клейман, – его люди влетели, а мы за них расплачиваться должны? Пусть сам и платит! Деньги ежедневно на что сдаются? Где они? Достал он! Пойду-ка я, наверное, тоже поболею.
В курилке появился Батон. Выглядел он злым и уставшим.
Яреев спросил:
– Ты чего приперся? Вроде, выходным должен быть.
– Морду этой царской сволочи хочу набить!
– Вон как серьезно! Тебе не повезло. Они ножку подвернули. Лечятся-с. А что случилось?
– У вас заседание кафедры будет сегодня?
– Всенепременно.
– Я подъеду и побеседуем.
Абакумов ушел.
На разводе появился Хмара. Был он в полковничьих погонах. Новые звезды сверкали победным блеском. Как бы его ни не любили, ни у кого даже мысли не возникло по поводу заслуженности этого звания. И хоть оно не соответствовало занимаемой им должности, никто не усомнился в справедливости его присвоения.
Тридцать пять лет службы в милиции (начиная с сержанта) были вознаграждены и потому Николай Анатольевич сиял как начищенный медный таз. Но праздничное настроение не помешало ему быстренько устроить разнос руководителям за вчерашние результаты работы. Следом за этим он заочно всех попересокращал и попереувольнял. Далее развернул какую-то газету и прочитал вслух заметку о том, как в Израиле работают дорожные полицейские и какие они правильные и хорошие ребята.
Клейман шепотом сказал Ярееву:
– Пусть прочтет лучше, сколько они там шекелей получают.
Хмара, естественно, именно об этом не прочел. Зато поднял инспектора Адама Бжассо, который был по национальности адыгом и мусульманином по совместительству.
Полковник спросил:
– Вот ты приходишь домой после работы. У тебя жена спрашивает: как ты выполнил свой долг? А ты – ни черта не делал. Что ты ей ответишь, и как в глаза глядеть будешь?
Бжассо сделал каменное лицо и ответил:
– Наши мусульманские жены много не разговаривают и вопросов не задают. А в глаза не я, а она заглядывает.
Актовый зал грохнул хохотом. Хмара кисло улыбнулся, и когда все отсмеялись, сказал:
– Ладно, присаживайся, но сделай выводы!
Вечером состоялось расширенное заседание кафедры. Лишних трепачей типа Дрозда или Баркасова не было. Присутствовали: Батон, Клейман, Яреев, Кривцов, Поваров и Палыч. Кривошапко уже полгода работал на техосмотре, куда перевелся, отдав кучу денег. Выглядел он чудесно, цвет лица имел здоровый и на жизнь совсем не жаловался. Когда он ушел из роты, Царь обиделся и стал медленно и целенаправленно гноить Кипяткова. Тот, недолго думая, перевелся в другую роту и теперь при встрече с Его Величеством с наслаждением крутил в кармане дули.
Итак, из рассказа Абакумова, дополняемого сведениями, которыми владел Палыч, выяснилось, что поступило указание сократить Управление ГИБДД на сто человек (как раз двадцать процентов). Вышли из положения быстро. В полку было четыре роты, батальон КПМ и несколько вспомогательных отделений. В город входило восемь основных дорог, три из них – из Адыгеи. На каждом въезде стоял КПМ. Все посты были оборудованы электронной системой «Поток», которая считывала номера машин. Ежедневно задерживались десятки людей, находившихся в розыске за те или иные преступления.
Кроме этого посты играли дисциплинарную роль в воспитании водителей, пытавшихся «по синьке» заехать в город (насчет проституток в станицах и аулах – не очень). Таким образом, чтобы сохранить бесценные управленческие кадры, решено было объявить посты лишней структурой. Да и губернатор был недоволен тем, что проезжающие в сторону моря курортники вечно жалуются на применяемые к ним поборы. Хотя, как выразился Палыч:
– Да не жри ты алкоголь в дороге и никаких поборов не будет! Приедешь к месту – лакай, сколько хочешь!
В результате расформировали батальон КПМ. Посты закрыли. В Адыгее праздник. В прошлую ночь какая-то дама, завозимая, видимо, для прогулки по адыгейской лесопосадке, выпрыгнула из машины на мосту через реку и расшиблась насмерть о столб. Автомобиль, естественно, не найден, свидетелей нет, система «Поток» отключена.
Зато проезжающих в сторону моря алкашей никто не обирает. Из двухсот двадцати инспекторов батальона оставили сто двадцать и сформировали из них новую роту. Сотню выгнали. Кого на пенсию, кого в свободный полет. Управление ГИБДД отчиталось.
Пришло новое штатное расписание из Москвы. Полк переформировывается в батальон. Остается пятьсот человек. Сокращению подлежат еще сто пятьдесят инспекторов.
Яреев, закусив очередную порцию водки, сообщил:
– Интересно, куда девать будут великих начальников? У нас в полку сейчас пять полковников, двадцать два подполковника и девяносто семь майоров.
– Конечно, – согласился Палыч, – командир полка с замполитом оторвались на полную катушку. Теперь каждый командир взвода – майор. А должность – старший лейтенант.
Кривцов заметил:
– В Европе везде должности соответствуют званиям.
Яреев сказал:
– Можно это сделать и у нас. Захотел майора – получи согласно занимаемой должности. Вернулся на старую должность, надевай капитанские погоны! И все. Не надо никаких денег за звание заряжать, если ты его все равно потеряешь.
Его взгляд уперся в Клеймана:
– А ты? Сколько за старлея отвалил?
– Всего десять тысяч, – честно ответил тот. – Я числился три месяца на должности старшего инспектора ДПС.
– А сейчас?
– Сейчас эту должность занимает кто-то другой. Тоже числится. Только стоит это уже пятнадцать.
– Инфляция, – констатировал Поваров.
– Хренация, – поправил Батон, получивший недавно старлея, – всем расти хочется.
– А Царь долго подполковника получал, – вспомнил Клейман. – После того как на него кто-то написал, он со злостью смотрел на других командиров рот.
Абакумов предложил выпить, что все и сделали. Батон закусил и стал рассказывать:
– После третьей смены в воскресенье, когда с утра все спокойно, решили мы в ротном кабинете провести парко-хозяйственный день. Взяли водки и закуски. Ответственным в ночь был Завалов, который всегда не прочь. Выпили хорошо. Пока Завалов ходил в туалет, я залез в компьютер и обнаружил там список инспекторов нашей роты, подлежащих сокращению. Оказывается, Царь уже все решил. Будет два этапа. По семь человек на каждом этапе. Яреев, Алмазов и Клейман (как пенсионеры) записаны во вторую очередь. А в первую из нашего взвода – Андреев и Тропай!
Кафедранты удивились. Ладно, Андреев. Молодого пацана устроили на работу родители, заплатив, сколько надо, думая, что он человеком станет. Поработав год, он понял, что станет идиотом, а не человеком, и решил сделать ноги, пока еще при памяти. Он отказался платить Царю, смылся на больничный и собирался написать рапорт на увольнение по собственному желанию. Но Тропай – совсем другая история.
Уже четыре года (после того как Бонд ушел на пенсию) он был у Батона в напарниках. Слыл Тропай парнем исполнительным и прилежным. Двумя словами – рабочий конь. Являлся чемпионом полка по количеству оформленных бухих водителей. Если сокращать лучшего инспектора, что за полиция будет в государстве?
Батон четко и раздельно сказал:
– Я не дам его сократить. Реально не дам. Пусть сокращает своих прихлебателей.
Яреев добавил:
– Кстати, в нашей роте за последние полгода по разным причинам уволились человек восемь. Большая часть людей – трудяги с хорошими показателями. Видите, не хотят нормальные люди работать в этой системе, которая с каждым годом загнивает больше и больше. Я недавно посмотрел компьютерные распечатки. Оказалось – все сделанные ими результаты переведены на работников первой блатной смены. Так у одного из них в мае месяце было всего шестнадцать нарушителей (это с начала года!), а в июне, вдруг, появилось уже около двух тысяч. Ай да молодец! Царь своих кормильцев не забудет. С лучшими результатами – в светлое полицейское будущее! Да здравствует «Царская полиция»!
3
В советское время существовал какой-то приказ, регламентировавший порядок приема людей на службу в строевые подразделения ГАИ по национальному признаку и в зависимости от региона. В начале девяностых годов ни в каком из отделений и подразделений ГАИ города не было армян. Видимо, это было связано с проявлением конкретного кумовства, свойственного представителям этого доброго и хлебосольного народа. Причем не брали на работу ни по паспорту, ни по лицу.
В полку служили: один ассириец, один полугрузин, два грека, два татарина, три немца и восемь адыгов. Остальные были лицами славянских национальностей, хотя кривизну носов никто ни у кого не измерял, и сколько среди инспекторов затесалось представителей богом избранного народа – неизвестно.
Позже (с развитием демократии) в полк стали принимать кого угодно и даже странно, что до сих пор не взяли ни одного негра. В 2010 году в должности инспектора ДПС работало более двадцати братских армян (братскими их называли по признаку конфессиональной родственности).
Полковник Хмара националистом не был. Но зато слыл ярым консерватором и особой радости от перемен не испытывал. Одно дело, когда братские армяне-гаишники свистят где-то там, за горизонтом, а другое – присутствуют в штабе. Обнаружив у себя под носом (в отделении службы) некоего Рудика Гацумяна, Хмара очень удивился. Он тут же загрузил Рудика всевозможной работой и принялся эксплуатировать его по полной программе, постоянно шпыняя за допущенные им просчеты.
Как-то раз он вручил Гацумяну предписание на проверку одного из экипажей с требованием отнестись к заданию со всей ответственностью. Рудик не смог найти инспекторов на маршруте патрулирования и, вернувшись в полк, принялся разыскивать Хайретшина, в чьем подчинении как раз и находились эти нерадивые милиционеры.
Найти Башкирского авиатора оказалось непросто. Он в этот день был ответственным по роте и занимался тем, что прятался от майора Чпокина. Хайретшину совсем не хотелось идти на еженедельную планерку. Чпокин тоже дураком не был. Так как Царь изволил болеть, все пилюли должны были достаться его заместителю. А получать сей далеко не аптечный продукт скопом, как известно, всегда легче. Майор рыскал по полку в поисках Темирзяновича, но тот прятался по углам и не отвечал на телефонные звонки. Рудику же просто повезло. Он обнаружил Хайретшина в кустах за складом радиоаппаратуры. Тот курил сигарету и, стоя, читал журнал «За рулем».
Гацумян показал предписание, объяснил суть возникшего вопроса и потребовал объяснений.
Темирзянович ответил:
– Экипаж четыреста семидесятый послан мною по заданию замполита полка.
– Отметки дежурного в наряде нет, – Рудик предъявил копию суточной расстановки.
– Ну и что?
– Ничего. Мне до шести вечера надо сдать Хмаре рапорт по негласной проверке. Поэтому пойдем в кабинет, напишешь объяснение.
– Какое тебе объяснение? Замполит попросил направить экипаж на соседнюю улицу. Там вьетнамские торгаши перевозят на вещевой рынок блок-комнаты на большегрузных тралах. Подъезд сильно затруднен ввиду узости дороги. Экипаж их сопровождает.
– Но это же незаконно! Сопровождение никто не оплачивал.
– Ты что, больной? Пойди, скажи об этом замполиту.
– Я никуда и ни к кому не пойду. Ты напиши объяснение, я доложу рапортом и пускай потом Хмара и замполит между собой разбираются.
Хайретшин посмотрел на Рудика как на идиота и сказал:
– Если ты дурак – я еще пока нет. Не буду ничего писать. Иди отсюда.
– Я никуда не уйду, пока ты не напишешь.
– Я не умею писать! Летать умею, триндюли получать умею, водку пить тоже умею. А вот писать – нет.
– Я от тебя не отстану!
– Да пошел ты! – Хайретшин повернулся к Рудику спиной и увидел быстро приближавшегося к ним Чпокина. Тот хищно улыбался оттого, что ему, наконец, посчастливилось выловить вожделенную жертву.
Майор подошел и радостно заорал:
– Ага! Вот ты где, рожа нерусская!
Хайретшин сделал шаг в сторону, повернул голову к Гацумяну и произнес:
– Слышишь? К тебе обращаются!
Рудик вздрогнул и покраснел. Чпокин, даже не взглянув на Гацумяна, схватил Авиатора за руку и поволок того в сторону штаба, приговаривая на ходу:
– Как триндюлей получать, так фиг тебя поймаешь! Не угадал, родной. Сейчас вместе со мной будешь на планерке присутствовать в ракообразной позе!
Они скрылись за углом, а Рудик остался стоять на месте, пыхтя от злости и краснея ушами…
Вечером того же дня Хайретшин лежал на диване в ротном кабинете и смотрел телевизор. Он ждал ночного ответственного, чтобы уехать домой. Роте выделили два новых помещения. Теперь у Царя была отдельная комната, где он установил дорогое кресло, похожее на трон. С этого образца мягкой мебели только пыль разрешалось сдувать, чем Дрозд и занимался периодически. Сидеть в нем никто не имел права даже в отсутствие Его Величества. Другой кабинет отдали командирам взводов. Находились оба помещения во втором этаже старого кирпичного здания, и вела к ним отдельная железная лестница с перилами и галереей.
Часа за два до окончания второй смены на ступеньках раздались нетвердые шаги. Темирзянович на всякий случай слез с дивана и уселся за один из столов. Распахнулась дверь и в кабинет ввалился давешний Рудик.
У отделения службы был сегодня рейд. Сотрудники украли денег, взяли водки и напились, как следует. Когда все стали расходиться, в душе Гацумяна неожиданно проснулось чувство собственного достоинства, и он решил выяснить отношения с Хайретшиным.
Стоя в дверях, Рудик спросил:
– Зачем ты меня сегодня оскорбил?
– Я? – Темирзянович был искренне удивлен. – Тебя? И чем же это?
– По поводу нерусской рожи.
– Так это Чпокин сказал. Вот и иди к нему.
– Нет! Ты специально сделал так, что мне стало обидно.
– Ну и тяжелый же ты человек, – вздохнул Хайретшин. – Ну, обозвали кого-то нерусской рожей. И что с того? Можно подумать ты – русская рожа. Я вон – башкирская рожа. Что ж мне, помереть теперь от этого? И где же здесь оскорбление?
Рудик, будучи сильно пьяным, не смог слепить в своей голове смысловое значение только что услышанного монолога. Единственное, что засело в его мозгу, это несколько фраз, основным наполнителем которых являлось слово «рожа». Он ухватился за одну из них и крикнул:
– Эй, башкирская рожа, пойдем биться!
Хайретшин сделал кислую мину. Драться он не боялся и за кулаком никогда в карман не лазил. Но навалять тумаков пьяному «в сиську» человеку не мог. Для него это действие было равноценно избиению маленького ребенка. Поэтому Темирзянович сказал примиряющее:
– Рудик, иди домой спать, а биться будем завтра.
– Нет, будем биться сейчас! – Гацумян хотел крови.
Хайретшин вздохнул и поднял глаза к потолку. Его молитву кто-то услышал, потому что по лестнице загрохотали шаги и в кабинет ввалились Клейман с Яреевым. Как-то ненавязчиво и само собой Рудик был отодвинут в сторону, и в помещении запахло жареной курицей. Послышался звон бутылок и Темирзянович с радостью в голосе спросил:
– А не рано ли вы приперлись?
– В самый раз, – ответил Клейман.
Темирзяновичу вдруг очень сильно захотелось грызануть куриную ногу. А еще сильнее приспичило выпить одним махом стопарик холодной водочки. Гомо-планерка удалась на славу, и на душе командира взвода было мерзопакостно. Да и Гацумян достал. Поэтому Хайретшин заявил:
– Бухать в кабинете не дам! Если мне не нальете…
Клейман рассмеялся:
– Ты же знаешь, Темирзяныч. Мы не жадные. Присаживайся к столу.
Яреев тем временем все уже разложил, расставил и наливал по-маленькой. И тут Клейман обнаружил покачивающееся возле окна непонятное тело.
Он громко спросил:
– А это кто такой?
– Это великий армянский богатырь, – ответил Хайретшин, накладывая шпротину на кусок хлеба, – он сюда биться пришел.
– С кем?
– Со мной, – гордо ответил Авиатор и откусил от бутерброда.
Клейману очень хотелось есть, поэтому он сказал:
– Ну, это дело личное. Можете биться хоть до утра. Но сначала надо поужинать. Слышь, воин? – он повернулся к Рудику, – иди, покури пока. Зайдешь через час и бейся, сколько влезет.
Рудик, наконец, вспомнил, зачем пришел, и заявил:
– Буду биться прямо здесь и сейчас!
Клейман вопросительно посмотрел на Яреева. Тот встал, взял Гацумяна за шиворот и вывел его на лестницу. Сидевшие за столом услышали с галереи:
– Вот молодец! Берись за поручни и потихоньку спускайся вниз. Сначала левой ногой, затем правой. Ай, умница. Еще раз. Молодец! И так давай до низу.
Неожиданно послышались звуки какой-то возни, и вслед за этим раздался лязг, похожий на шум, издаваемый шахтерской вагонеткой при движении по подземным рельсам. Спустя несколько секунд в помещении появился Яреев. Он закрыл дверь на ключ, взял в руку рюмку и сказал:
– Ну, не пойди нам во вред!
Компания выпила и принялась с аппетитом закусывать. Через пять минут Хайретшин спросил:
– Ты там Рудика случайно не угробил?
– Нет, – ответил Яреев, разливая еще по одной, – он схватился за перила и спускаться самостоятельно не захотел.
– И?
– Я ему немного помог. Коленом под зад. Кувыркался он медленно и приземлился нежно.
– Не убился там?
– В таком состоянии не убъешься. Был бы трезвым – мог что-нибудь и сломать. А так – даже синяков не останется. Вон, Завалов позавчера носом вниз по этой лестнице съехал. Ему – хоть бы хны. Хотя, конечно, опасная крутизна ступенек. Особенно для бухих руководителей. Ты, Темирзяныч, сейчас водки выпьешь, на выходе будь внимателен. Учти: милиция – не авиация. Парашюты не выдают и катапульта по статусу не положена.
– Все, поехал чесать языком, поехал…
На лестнице раздались быстрые шаги, дернулась ручка и в дверь нервно застучали. Клейман, вставая, заметил:
– Вот неймется же ему! Ничего, сейчас моя очередь.
Он открыл дверь и в кабинет влетел Завалов. Оглядевшись, Андрюша со злостью в голосе констатировал:
– Опять жрете!
– Ужинаем, – мягко поправил его Клейман и снова запер дверь.
– А что там за тело блюет под лестницей?
– А это богатырь Пересветян, – Яреев, смеясь, показал пальцем на Хайретшина. – Он сейчас придет драться с Челубеем.
Темирзянович тут же отозвался:
– Да. Сначала я навешаю триндюлей ему, а потом примусь за вас. Чтоб не забывали те триста лет, во время которых мои предки на ваших верхом ездили!
Под дружный гогот веселый ужин продолжался дальше. Завалов не пил, так как был ответственным в ночь. Хайретшин повеселел и доставал Клеймана его дальневосточным прошлым, интересуясь погодой в Биробиджане и курсом шекеля. Тот предлагал предоставить интересующую Темирзяновича валютную информацию, но по отношению к монгольскому тугрику. Яреев доказывал, что башкиры не являются монголам родственниками. В пылу спора никто не заметил, как Завалов ушел на развод и дверь в кабинет не закрыл, поэтому появление в проеме Рудика явилось для компании полной неожиданностью.
Хайретшин грозно крикнул:
– Опять ты?!
Гацумян ласково и томно ответил:
– Я уже трезвый.
– А, – сказал Яреев, – понимаю.
Он придвинул к столу четвертый стул, усадил Гацумяна и налил ему рюмку. Тот, с благодарностью посмотрев на инспектора, выпил вместе со всеми и сообщил:
– Достал меня Хмара!
Клейман расхохотался:
– Нашел повод для хандры! Ты работаешь здесь год, а мы двадцать лет. Привыкнешь!
После того как выпили еще по одной, Рудика накрыло опять. Теперь он обвинил присутствующих в попустительстве русского царизма, проявленном в 1905 году при организации армянской резни в Азербайджане и захотел драться со всеми сразу. Хайретшин, ничего не знавший об этом прискорбном историческом факте, заявил, что трое на одного – слишком много, и поэтому с лестницы Рудика спустил один Клейман. Гацумян, громко спикировав в очередной раз, наверх решил больше не подниматься. Он встал на ноги, отряхнулся и пошел в сторону штаба, крича:
– Я – нерусская рожа! Я – нерусская рожа! И горжусь этим!
Темирзянович, прислушавшись, заметил:
– Напоминает лозунг: «Спартак – чемпион!» Надо ж было так нажраться…
* * *
Через неделю четверо сотрудников царской роты были вызваны в отделение кадров, где под расписку получили уведомления о сокращении занимаемых ими должностей. Среди них оказался и нынешний напарник Батона – Тропай. Царь, вышедший с больничного, прочитал по этому поводу перед строем речь. Она состояла из сплошного потока словоблудия, перемежавшегося специальными терминами типа: «несоответствию требованиям нужного момента», «несоблюдением субординации», «сокращением недобросовестных сотрудников» и тому подобной ахинеи.
Узнав о случившемся, Абакумов, находившийся уже несколько дней в отпуске, приехал к разводу третьей смены. Царь заступил в этот день ответственным по полку и находился на инструктаже. Батон был совершенно трезвым, но слегка остекленевшим от злости. Цапов, увидев его возле кабинета, приостановился на лестнице.
