Виктор Елисеевич Дьяков
Дорога в никуда. Книга вторая
– На двадцать!?… Не вздумайте! – чуть не с испугом говорил медицинский подполковник.– Такое резкое похудание отрицательно скажется на всем вашем организме. Ну, разве что чуть-чуть, килограмма два-три не более. Вы же себя, в общем, хорошо чувствуете?
– Да, сейчас очень даже хорошо.
– Ну, так и не надо организм насиловать, особенно вам. Живите, красуйтесь… тем более есть чем, – не сдержался-таки и лечащий, и тут же, заметив на себе взгляд Ратникова, вновь спешно углубился в писание…
Уже в день отъезда сбылось и еще одно высказывание лечащего подполковника, о том, что лечение ветеранов это крайне хлопотное для санаторного медперсонала дело. Отъезжающие сидели в автобусе, который должен был доставить их прямо в Симферополь, в аэропорт. Все отдыхающие, у кого закончились путевки, заняли свои места, но одного не оказалось на месте. Автобус ждал. Пошли слухи, что ветеран, который должен ехать этим рейсом, почувствовал себя плохо. Вокруг бегали врачи и медсестры. Потом из жилого корпуса пронесли носилки в сторону лечебного. Задержавшись на полчаса, автобус выехал. Ветеран на нем не поехал. Что с ним стало, откачали или нет… Ратниковы это так и не узнали…
21
Стук в дверь, Ратников с трудом выходит из полудремотного состояния. Малышев просит разрешения зайти
– Чего тебе? – подполковник не скрывает недовольства.
– Хотелось бы узнать свою дальнейшую судьбу. Не могу более пребывать в неведении. Все ждал, что вызовут на беседу. Так что же там большие начальники про меня решили: на губу заарестуют, или комсомольским взысканием ограничатся. А может быть в ножки черно-волосатые кланяться прикажут?
Николай бравировал для видимости, а в его глазах читалось тревожное ожидание. Вообще-то он надеялся, что в «высших сферах» разговора о нем вообще не было и инцидент сам-собой порастет быльем. Сейчас он решил в этом удостовериться.
– А тебе бы чего хотелось? – хмуро поинтересовался Ратников.
Извиняться перед этим скотом не буду, а в остальном, что хотите.
– А если суд чести? – взгляд Ратникова сделался испытующим.
Малышев почти незаметно вздрогнул. Этого он действительно боялся, хоть и понимал, что вряд ли его будут наказывать столь сурово.
– Чего это у тебя шинель в снегу? – неожиданно «сменил пластинку» Ратников.
Николай ответил не сразу, находясь «под спудом» предыдущего вопроса:
– Со станции шел, упал, да и снег начался.
Ратников оглянулся, посмотрел в оттаявшую часть окна. Оказывается, сидя погруженный в свои думы, он не заметил, как перистая хмарь закрыла солнце, и пошел, пока еще редкий снег.
– Начальник политотдела корпуса похвалил тебя, – буднично сказал Ратников, вновь отворачиваясь от окна.
– За что? – изумился Малышев.
– Сказал, что в ленкомнате ты, в общем, поступил правильно.
– Это вы серьезно? – до конца не верил в то, что услышал Николай.
– Серьезно, только ты не пойми это как одобрение и установку к действию. Лично я к твоим методам работы с личным составом отношусь крайне отрицательно, как и к твоим взглядам на межнациональные отношения. И если не одумаешься, боюсь, наломаешь дров и плохо кончишь. И чтобы мне не стало плохо заодно с тобой, нам, скорее всего, в ближайшем будущем придется расстаться. Извини, но ЧП на дивизионе, да еще на межнациональной почве я не допущу. Пойми, СССР потому и сверхдержава, что каждый народ вносит свою долю в общее дело. И если эта доля неравнозначна, то дело не во врожденных национальных чертах, как ты считаешь, а в особенностях эээ… исторического характера, – вывод родился у Ратникова на ходу, экспромтом.
– Вы не искренни, товарищ подполковник, – усомнился Малышев.
– Что… что ты сказал!? – угрожающе свел брови подполковник.
– Вы не искренни, – ничуть не испугавшись, повторил Николай. – Меня воспитываете, а сами ведь чурок тоже за полноценных бойцов не считаете.
– Не понял, – все более злился Ратников.
– Вы ведь тоже к ним неприязнь испытываете, только сами себе в этом не признаетесь, – пояснил Николай.
– Так, а ну-ка объясни, с чего ты это взял, – Ратникову действительно было непонятно, что имел в виду Малышев, ведь сам он вроде бы полностью соответствовал облику истинного советского офицера, коммуниста-интернационалиста, каким ему и положено быть.
– Ну, вот, например, у нас в дивизионе всего два прапорщика, русский и казах. А теперь припомните, как вы к Дмитриеву относитесь, и как к Муканову. Этот Муканов, как только вас увидит, не знает в какой угол забиться. А тот же Гасымов. Вы же его на каждом разводе парафините, – по-прежнему спокойно и уверенно говорил Малышев.
Против воли Федор Петрович опять был вынужден вовлечься в спор:
– Ты, парень, забываешь, что я так же как и их, выражаясь твоими словами, парафиню русского Фомичева, украинца Матвейчука, татарина Физюкова и любого другого, если они того заслуживают.
Ратникову казалось, что его аргументы достаточно сильны, но Малышев тут же сделал контрвыпад:
– Нет, товарищ подполковник, вы просто этого сами за собой не замечаете. Этих вы с позиции строгого дяди журите, ну вроде как сорванцов, но своих. А вот к южным нацменам совсем по– иному. Они для вас чужие, как и для меня. Они по-другому воспитаны, у них другие запросы.
– Ну, знаешь… что то ты тут нафантазировал, не замечал за собой ничего подобного, – искренне недоумевал Ратников.
– Правильно, не замечали, просто это в вас сидит само-собой. Ведь они от нас самым кардинальным образом отличаются, а то, что отдельные единицы из них вроде бы и похожи на нас, так это не показатель, а лишь исключение из правил.
– Замотал ты, Коля, меня своими философствованиями. Да пойми же ты, на свете не существуют двух одинаковых людей, даже близнецы чем-то отличаются, а ты о целых народах как об одном человеке, – подполковник безнадежно махнул рукой. – Потом ты многое выдумываешь, сам веришь небылицам, пересказываешь их.
– Побоище в Зубовке, это небылица или моя выдумка? – бросил реплику Малышев.
– Это было, а многое другое, кем-то сочинено, как это твое танковое сражение на бензоколонке.
– Ну, а события лета 66-го года в Ташкенте, когда узбеки русским женщинам юбки на головах завязывали, или в Кургане в 79-м, когда целый эшелон северокавказских призывников почти на целую ночь город захватили и всех там насиловали, или в Орджоникидзе в 81-м, я сам в этом участие принимал, будучи второкурсником. Или про события в Новочеркасске, что еще в 62-м году были, когда осетин Плиев подавил выступление русских рабочих. Ведь туда хохол Хрущ специально его послал, потому что русские генералы отказались отдавать команды стрелять в свой народ. Там ведь не только стреляли, но и людей гусеницами танков давили. А чтобы давили без пощады, Плиев приказал за рычаги танков одних чурок посадить. Те с удовольствием русских давили, и женщин и детей. На что уж мой папаша верный ленинец, но и он возмущался. Мы же там рядом жили, все доподлинно знали. Во все это вы, конечно, тоже не верите!? – на этот раз уже грозно, словно судья вопрошал Малышев.
– Не знаю, официальных сообщений об этих инцидентах не было, а на слухи я внимания не обращаю, – устало отреагировал Ратников.
– Про Зубовку тоже официально нигде не сообщалось, – усмехнулся Николай
– Ладно, не будем больше об этом. Может, что и было по мелочи, а потом так раздули, что из мухи слон получился. Давай лучше о наших делах… Я и свои недоработки признать не побоюсь. Действительно не переношу запах этот, что у казахов в домах и юртах стоит. Но к Муканову я вовсе не из-за этого так отношусь, а потому что он свои обязанности плохо исполняет. Вот на днях с новым директором рыбзавода, казахом, неправильно себя повел, не сдержался, вахтера, хрена старого послушался. Но я ведь признаю это и при первой оказии съезжу, извинюсь. Понимаешь, надо уметь встать выше этого заразного чувства превосходства собственной нации, а ты наоборот, занял непримиримую позицию. Ведь ты же вроде патриота из себя изображаешь, о державе печешься, а на деле раскалываешь единство страны.
– Вы уж меня не пойму за кого принимаете. Что я такого сделал-то, двух черных ударил, одного за дело, второго случайно, а меня сразу во враги народа, – теперь уже некоторое возмущение слышалось и в голосе Малышева.
– Пока двоих, но боюсь ты на этом не остановишься. Если не изменишь образ мыслей, еще раз тебе говорю – плохо кончишь, – погрозил пальцем подполковник.
– Я не могу думать иначе, а что касается единства страны, то вы ошибаетесь. Основная опасность не в таких как я. Нас, к сожалению, слишком мало, не проснулась еще Россия. А главная опасность, которая грозит нашей стране – это скорость с которой плодятся эти чурки, их растущая наглость, и то, что они очень дружные. Если не дать им вовремя отпор русскому народу придет конец, они его сначала на колени поставят, а потом весь ассимилируют, – убежденно говорил Николай.
– Ну, опять понес… пророк, мать твою, – подполковник с досадой потер донимавший его затылок. – Ладно Коля, устал я тебя слушать, иди-ка ты и еще подумай.
– Нечего мне думать, – твердо ответил Николай. Я удивляюсь, что вы не хотите признавать очевидную правоту моих доводов. Жаль, я надеялся, что мы все-таки поймем друг-друга… Разрешите идти!?....
Выйдя из канцелярии, Малышев пребывал в столь подавленном расположении духа, что оказался не в состоянии заниматься каким-нибудь делом, хотя та же техническая документация нуждалась в незамедлительном заполнении и еще много всего – на душу словно лег тяжелый камень. Не принесло облегчения и осознание того, что ему удалось избежать наказания за стычку с Гасымовым. Николай не хотел наживать такого врага как Ратников и, «открываясь» перед ним, рассчитывал на совсем иную реакцию подполковника. Но сейчас он видел, что крупно просчитался, командир оказался значительно сильнее «заквашен» на советском интернационализме, чем он предполагал. А ведь для Николая Ратников уже давно стал едва ли не олицетворением настоящего русского мужика, на которых всегда держалась Россия. Он видел в нем то, что у русского человека советского «разлива» встречалось нечасто: мудрость и в то же время хитрость и изворотливость – своего не упустит. Он отчески заботился о своем «хозяйстве»-дивизионе и в то же время являлся главой крепкой дружной семьи. Не просто руководитель, командир, но и рачительный хозяин. Потому Николай был крайне раздосадован, ибо человек, которому он так симпатизировал, его совершенно не понимал, более того занимал едва ли не противоположную позицию.
Было отчего впасть в отчаяние. Николай ни в дивизионе, ни в полку так и не мог найти настоящих единомышленников. Даже с холостяками, с кем он жил в одной квартире и общался постоянно, далеко не всегда удавалось достигать взаимопонимания. И Гусятников и Рябинин все-таки в первую очередь технари. К тому же им, выросшим в центральной России, сложно так же как ему, южному русскому, проникнуться истинной ненавистью к «чуркам» – они с ними в своей прежней жизни нечасто сталкивались. Непонятен он был и семейным офицерам. Те, кто постарше, оказались чрезвычайно идеологизированы и свято верили, что самый страшный враг Америка и НАТО, и не сомневались – они только и ждут момента, чтобы напасть на СССР. А те, кто помоложе думали в основном о карьере и различных удовольствиях. Насчет удовольствий, впрочем, Николай тоже был не проч. Но то что «культивировалось» в среде молодых офицеров, водка и гулянка на стороне… Нет, в водке он удовольствия не находил, да и что касается совхозных и поселковых девок – они были не в его вкусе. С ними и поговорить не о чем, да как ни странно и подержаться тоже не за что. Но вот в этом году на отработку диплома в поселковую школу прислали из Усть-Каменогорска молодую учительницу английского языка. У этой вроде все было подходящее и образование и внешность.
Они познакомились – Николай в качестве «наживки» использовал текст из зарубежного военного журнала, который попросил перевести. Уже в октябре он стал вхож к Лене, в ее комнату в поселковой общаге для молодых специалистов. С ней было интересно и хорошо. Хотя до интима дело никак не доходило – Лена позволяла все вплоть до частичного раздевания себя, но на большее пока не решалась. Это конечно дело времени, куда она денется… Но вот взгляды, образ мыслей. Она тоже не понимала Николая. Возможно, здесь сказывалось происхождение – её родители, работники свинцово-цинкового комбината считали себя многим обязанными советской власти, жили в хорошем городе, имели отдельную квартиру, сами хоть и не выучились, но зато выучили дочь. И в Ростове у него, в общем, ничего такого: та ростовчанка, про которую он всем здесь говорил, как о своей невесте, на самом деле была всего лишь знакомая и не более того. В общем, существовал Николай Малышев в неком идеологическом одиночестве. Его редкие беседы с Ольгой Ивановной Решетниковой не решали проблемы – меж ними слишком большая разница в возрасте, к тому же старая учительница явно была нацелена на долгий разъяснительно-воспитательный процесс, перерождение сознания народа, а Николай жаждал быстрого революционного преобразования СССР в Россию.
После ухода Малышева подполковник тоже далеко не сразу избавился от мыслей навеянных произошедшим разговором. Он как всегда не до конца верил всем этим вроде бы имевшим место случаям межнациональных столкновений, за исключением тех, что были неоспоримы, ибо исходили из многих источников и имели официальное подтверждение. Единственным таким фактом из того, что приводил Малышев, являлось столкновение между кержаками и чеченцами в Зубовке. Все остальное…
Упомянутый инцидент в Ташкенте, случившийся в 1966 году… Ратников о нем слышал из многих неофициальных источников, и путем сопоставления у него сложилось о нем собственное мнение: конфликт случился в первую очередь из-за непродуманной внутригосударственной политики высшего советского руководства. После произошедшего в 1965 году землетрясения в Ташкенте, в город со всех концов страны приехало слишком много рабочих-строителей по призыву в кратчайший срок не просто восстановить разрушенное, а построить миллионы квадратных метров благоустроенного, сейсмостойкого жилья. Строителями в основном двигало не столько желание оказать помощь попавшему в беду братскому узбекскому народу, сколько возможность самим получить жилье в возводимых домах. То были в своем подавляющем большинстве малокультурные рабочие и работницы, приехавшие из плохо снабжаемых, периферийных районов России, Украины, Белоруссии. И они зачастую въезжали в «чужой монастырь», в чужую устоявшуюся жизнь со своим «уставом», наплевательски относились к сложившимся в Узбектсане нормам морали и общежития. В конце-концов это и привело к межнациональному конфликту. Поводом послужила драка между болельщиками во время футбольного матча. Ну, а то, что одними из объектов нападений для узбеков стали русские девушки…
Ратников, несмотря на весь свой вроде бы главенствующий в его сознании интернационализм, не был, что называется, интернационалистом-идиотом, глухим и слепым. Он отлично осознавал, что в каждом народе имеются свои специфические как достоинства, так и недостатки. Осознавал он и то, что те же народы, населяющие советские республики Средней Азии и Кавказа имеют одну общую ментальную черту, если они, что называются, взрываются, и желают унизить чем-то раздразнивших их людей другой нации, то самым действенным инструментом того унижения является массовое изнасилование женщин того народа. Этот средневековый «обычай» очень многие народы донесли до двадцатого века, в том числе и некоторые советские. Узбеки массово чувствовали себя униженными, ущемленными наплывом пьющих, матерящихся, не уважающих их обычаи строителей, как и появлением большого количества молодых славянских женщин и девушек ходящих в жаркие дни в открытых легких одеждах, коротких юбках. Те же строители занимали слишком много квартир во вновь строящихся домах. Узбеки, особенно молодежь, жаждали отомстить, и отомстили, но не столько бухим строителям, которые естественно дали отпор, но и беззащитным девушкам и женщинам, подвернувшимся им «под руку».
Тот случай Ратников все же считал скорее исключением, чем правилом, к тому же произошедший уже давно, двадцать лет назад и не имевший ни продолжения, ни громкого резонанса, а главное произошедший без смертельных исходов.
Про то, что произошло сравнительно недавно в 1979 году, когда целый эшелон призывников с Северного Кавказа, чуть ли не захватил целый город и целую ночь там бесчинствовал… Этому Ратников не очень верил. По оперативной линии об том инциденте не сообщалось. Да и трудно было поверить в то, что призывники, юноши 18-19 лет, вчерашние школьники, даже обкурившись «дури», смогут сгруппироваться и выступить единым фронтом. Ведь захватить город это не просто. Он видел, какие приходят призывники в дивизион, многие и по внешнему виду и по мировоззрению больше напоминали мальчиков, нежели мужчин. Да среди них изредка попадались почти готовые уголовники, но таковых насчитывалось не более трех-четырех на сотню. И то, что в том эшелоне собрались десятки, а то и сотни таких склонных к криминалу юных особей, Ратников не верил, и прямо сказал об том Малышеву.
– Вам просто никогда не приходилось видеть много кавказцев собравшихся вместе. Когда их много, толпа, они любой банде наших уркаганов сто очков вперед дадут, – отозвался на это Николай, но подполковник все равно не поверил.
Самым «туманным» из упомянутых Малышевым был наиболее старый по времени инцидент, произошедший в Новочеркасске в 1962 году. Ратников о нем, конечно, слышал, но никогда не относил его к категории межнациональных. По официальной версии там произошло выступление антисоветских элементов, подстрекаемых недобитыми белогвардейцами и агентами иностранных разведок. Конечно, и в эту чушь Ратников давно уже не верил. Он придерживался общенародной версии тех событий. А они были таковы, в Новочеркасске просто произошел голодный бунт, спровоцированный глупыми и неосторожными словами первого секретаря новочеркасского горкома. На вопрос разозленных отсутствием в магазинах продовольственных товаров горожан, чем нам питаться, он цинично заявил: «Ешьте траву». Но то что, командовать подавлением того бунта специально назначили Плиева, и тем более, что за рычаги танков намеренно были посажены южные нацмены… Нет, в это Ратников никак не мог поверить.
А вот что касается событий, произошедших в октябре 1981 года в городе Орджоникидзе, столице Северо-Осетинской АССР… О том, принимавший в них участие Малышев, рассказывал со всеми подробностями, как и другие офицеры, учившиеся тогда в Орджоникидзевском Высшем Зенитно-Ракетном Командном училище войск ПВО страны.
22
Волнения среди осетин вспыхивали в Орджоникидзе регулярно, с тех самых пор как Хрущев вернул из казахстанской ссылки ингушей, и восстановил упраздненную Сталиным Чечено-Ингушскую АССР. Дело в том, что ингуши всенародно считали левобережную часть города Орджоникидзе (Владикавказа) и примыкавший к ней Пригородный район частью Ингушетии, которую советская власть передала в состав Северо Осетинской АССР после насильственного выселения чеченцев и ингушей в 1944 году. Когда чеченцев и ингушей реабилитировали и восстановили ЧИ АССР, эти земли, отнятые в пользу осетин ингушам не вернули. В качестве компенсации Хрущев Чечено-Ингушетии отдал, отрезав от Ставропольского края, бывшие земли Терского казачьего войска, Шелковской и Надтеречный районы, по северному берегу Терека. То есть решил межкавказский спор за счет русских земель. Но так казалось ему. Нет, русские не возмутились, к тому времени и русский дух уже стал не тот, тем более были морально окончательно сломлены остатки в основном изгнанных и уничтоженных еще в гражданскую войну терских казаков. Возмутились этим обменом ингуши. Они были крайне недовольны тем, что Надтеречный и Шелковской районы территориально прилегали не к ингушским, а к чеченским землям и получалось, что их отдают не им, а чеченам. Потому хрущевский «маневр» не решил проблемы – ингуши по-прежнему претендовали на Пригородный район и половину города. Ингуши случалось и мирными средствами пытались обращать внимание власти на эту проблему, а чаще действовали по кавказски – устраивали уголовный беспредел в тех районах Осетии, которые считали своими.
В тот день субботу 24 октября искрой взорвавшей «пороховую бочку» стало очередное убийство ингушами таксиста-осетина. А незадолго до того в Пригородном районе была полностью вырезана, включая детей, осетинская семья. Похоронная процессия с телом зарезанного таксиста проследовала чуть ли не через весь город, увеличиваясь по пути и дошла до центральной площади, где располагалось здание Северо-Осетинского обкома партии. К ним вышел первый секретарь обкома, члены республиканского правительства, но успокоить разгоряченную и уже вооруженную кольями, кирпичами и ножами толпу им не удалось. Осетины требовали выселить всех ингушей с территории республики и установить на границе усиленные милицейские посты, чтобы ни один ингуш хоть на машине, хоть пеший, хоть на осле не мог проникнуть в Северную Осетию. Руководство республики, видя что обстановка накаляется, ретировалось в здание обкома. Но толпа демонстрантов ворвалась в обком и стала его громить, заодно принялись крушить и прилегающие кинотеатр, магазины, парк, попытались штурмовать и располагавшееся рядом училище МВД… Курсанты штурм отбили, но в здании училища не осталось ни одного целого стекла.
Второй и третий курсы Орджоникидзевского зенитно-ракетного училища (ОВЗРКУ) подняли в помощь курсантам МВД с утра следующего дня, воскресенья 25-го октября. К этому времени, после тревожной ночи и толпа увеличилась, и на площадь стянули подразделения внутренних войск. А вот, что касается третьего, дислоцирующегося в городе училища, общевойскового, его командование отказалось выводить своих курсантов против осетин. Так что курсанты-ракетчики тогда оказались на той площади единственными в деле разгона толпы непрофессионалами. Потому им, технарям, и ответственный участок выделили наименее опасный, да и вооружены они были всего лишь резиновыми милицейскими дубинками, в то время как у МВДшников кроме дубин имелись и специальные щиты и особой ковки ботинки на ногах, и шлемы на головах, не говоря уж о спецсредствах типа слезоточивого газа «Черемуха».
Хоть и неробкого десятка был Николай Малышев, тем не менее, он сам признавался, что изрядно оробел, увидев разгромленную площадь, выбитые огромные стекла вестибюля кинотеатра «Октябрь», куда курсанты частенько в увольнении ходили смотреть фильмы. В их задачу входило блокировать подход площади со стороны городского парка, чтобы оттуда к митингующим не подошло подкрепление. Ближе к полудню 25-го началась основная фаза операции по разгону демонстрантов собравшихся на площади. Основная роль в том действе отводилась курсантам училища МВД и бойцам «особого» отряда войск МВД переброшенного по Военно-Грузинской дороге из Тбилиси. Слава о том отряде гремела по всему Кавказу, при его упоминании джигиты любой кавказской нации в ненависти скрежетали зубами и клялись отомстить… В тот день и курсанты-ракетчики воочию убедились как работают профессионалы подавления этнических бунтов.
Началось все с того, что где-то с полчаса толпу, достигавшую пяти тысяч человек в основном молодых людей, среди которых особой агрессивностью отличались вовсе не уголовные элементы, как потом говорилось в средствах массовой информации, а учащаяся молодежь, студенты орджоникидзевских ВУЗов и техникумов, учащиеся ПТУ и старших классов средних школ…
Так вот, эту толпу безуспешно пытались уговорить разойтись и не нарушать общественный порядок срочно прибывшие из Москвы ПредСовмина РФ Соломенцев и зам министра внутренних дел, зять Брежнева Чурбанов. В ответ они услышали, что Москве плевать на осетинский народ и все Политбюро куплено ингушами, раз им позволяют безнаказанно творить одно преступление за другим. Никто не верил уверениям, что преступники понесут заслуженное наказание, ибо на Кавказе вообще найти преступника, когда дело касалось «межнациональных преступлений» было всегда очень сложно – родственники и соплеменники делали все, чтобы выгородить, спрятать, откупить преступника. Когда пострадавшими оказывались русские (мужчин обычно резали, а женщин насиловали) до суда доходило не более половины возбужденных дел. Но что русские, они за своих убитых и обесчещенных уже давно отучены мстить советской властью, а вот осетины решили отомстить всенародно и власть такого допустить де могла.
Был отдан приказ приступить к «рассеиванию» толпы. Против пяти тысяч разгоряченных, взведенных молодых людей с кавказской ментальностью стояло чуть более двух тысяч солдат и курсантов… и если бы не тот особый тбилисский отряд и не высокая выучка и боевой дух курсантов МВД, вряд ли бы так быстро и эффективно разогнали ту демонстрацию. Любая кавказская толпа это особая толпа, ей нет равных в специфической жестокости. Если русские и прочие славяне особо чувствительны к социальному, классовому различию: бедные ненавидят богатых, подчиненные начальников, неимущие имущих, вертопрахи накопителей и наоборот… То на Кавказе высшая степень ненависти проявляется в межнациональных противостояниях, никакие социальные катаклизмы здесь не взводят так людей и не заставляют иной раз совершать невероятные подвиги и жестокости. И в борьбе с таким противником имело решающее значение воздействовать на него морально, подорвать его дух, оскорбить на национальной почве, унизить наглядно, жестоко. И профессионалы из особого отряда знали как это сделать.
Из рядов «тбилисцев» вышел среднего роста, крепкий, но далеко не мощный прапорщик лет тридцати и стал откровенно задирать осетин:
– Ну что, суки черножопые, кто против меня один на один выйдет, без всякого оружия!?… Чего ссыте, я обыкновенный русский мужик, а вы ведь кто… орлы горные, или бараны трусливые? Давай выходи, не позорьтесь перед своими бабами.
Несмотря на явно провокационный характер громогласно произнесенных слов прапорщиком и изрядно подогретую водкой и анашой толпу, довольно долго не находилось смельчака готового принять этот вызов. Видимо даже до горячих джигитов доходило, что прапорщик, несмотря на не богатырскую стать не просто так их провоцирует. А прапор продолжал подначивать:
– Ну, чего боитесь?… Против меня не то, что беззащитных русских баб на силу брать, я ведь могу и мошонку оторвать.
Вообще-то осетины позиционировали себя как союзники русских и потому были крайне возмущены еще и тем, что Москва, Центр не встает в таких вот внутрикавказских разборках однозначно на их сторону. Более того, здесь получалось, что русские встали на сторону ингушей, ненавидящих их куда больше чем осетины. Впрочем, на Кавказе все друг друга ненавидели, кто больше кто меньше, так всегда было. И в Москве на этот раз не стали разбираться кто Советскую власть, олицетворяемую в первую очередь русскими, больше ненавидит, ингуши или осетины. Раз осетины забузили, так и получите… Осетины же, хоть и не так как ингуши и чеченцы, но тоже ненавидели русских, и при случае утоляли свою ненависть каким-нибудь азиатским методом. Ну, а любимым методом унижения здесь еще в большей степени, чем в Средней Азии было изнасилование русских женщин. Разница опять же заключалась лишь в том, что в Осетии это случалось реже, чем в той же Чечено-Ингушетии. Именно о том говорил прапорщик, «заводя» осетин. Минут пятнадцать не меньше прапор стыдил, оскорблял толпу, среди который имелись мастера спорта по борьбе, тяжелой атлетике, боксу… Наконец, он пошел с козырной карты, начал оскорблять осетинских девушек, стоящих в основном в задних рядах демонстрантов:
– Эй вы, девки-мокрощелки, ваши джигиты любят говорить, что все русские женщины б-ди, так вот я во всеуслышание заявляю, что вы все б-ди, и ваших бабок-пробабок кто только не имел, и татары, и турки, и ингуши с чеченами, а наши казаки их и за товар не считали, потому наверное они таких трусливых мужиков нарожали, что все ссут на меня выйти…
Прапорщик знал, как зажечь даже не зажигающуюся толпу кавказцев, он ведь служил в Тбилиси. Но на этот раз провокация удалась лишь частично, толпа не зажглась, хотя еще вчера с упоением громила все, что попадалось им под руку. Сегодня же увидев собранные для силовых действий войска, она несколько поутихла, но не расходилась. Так вот, не зажегшись всенародно, манифестанты-погромщики все-таки выдвинули из своих рядов джигита, который должен был наказать наглеца-прапора, наказать принародно, при всех. То оказался молодой лет двадцати-двадцати пяти джигит ростом где-то с метр девяносто и весом порядка ста десяти кило. Николай, сам боксер, быстро, на глаз прикинул примерные росто-весовые параметры, когда поединьщик скинул куртку и остался в синей, «олимпийке», которых не было в свободной продаже, и они обычно распределялись среди спортсменов сумевших выполнить норматив мастера спорта. Судя по стойке, в которую встал джигит мастером спорта он был по борьбе.
Ну, наконец-то, – удовлетворенно и нарочито громко провозгласил прапорщик, в свою очередь быстро и сноровисто скинув бушлат и бросив его своим товарищам в строю.
Поединок длился недолго, от силы минуты две-три. Джигит все время стоял в борцовской стойке, намереваясь захватить своими длинными руками противника, который был на полголовы ниже и килограммов на тридцать легче. Но прапорщик, не подходя близко, быстрыми пружинящими скачками «нарезал» вокруг него круги. Джигит в стойке поворачивался на месте, а прапор кружил все быстрее и, наконец, выбрал момент для атаки. Он, резко выбросив вперед одновременно руку и ногу, буквально как камень из пращи полетел на противника. Рука была в перчатке, а нога в высоком ботинке со шнуровкой, блеснувший снизу какой-то широкой металлической пластинкой. Рука пришлась точно в подбородок, а нога в пах. По тому, как громко, то ли вскрикнул, то ли как-то по животному прохрипел джигит, Николай точно определил, что не просто рукой и не просто ногой ударил прапорщик, не только ботинки, но и перчатки были с «секретом», скорее всего тоже имели металлические вставки, что позволяло использовать их как свинчатку, или кастет. Джигит согнулся сначала пополам, а потом повалился, хватая воздух широко открытым ртом. Николай сначала подумал, что прапорщик рукой целит в челюсть, как это обычно делали боксеры, но увидев результат молниеносной атаки понял, что удар «свинцовой» перчатки пришелся в шею, в район дыхательных путей. То оказался не боксерский, а отработанный до автоматизма двойной прием из арсенала боевого «САМБО», которым обучали бойцов элитных подразделений МВД, да и то не всех. Третий удар, опят же кованым ботинком по лежащему противнику в солнечное сплетение был лишним – джигит не сопротивлялся, лежал ничком и не то стонал, не то что-то кричал. Прапорщик эффектно поставил ногу на поверженного противника, вроде гладиатора-победителя на римском ристалище, но произнес не приветствие Цезарю (то бишь в данный момент исполнявшего его обязанности Соломенцеву), а обратился к притихшей при виде такого зрелища толпе:
