Виктор Елисеевич Дьяков
Дорога в никуда. Книга вторая
Стали ощущаться новые веяния – белогвардейцев повсюду неофициально начинали реабилитировать. В областной газете «Рудный Алтай» даже появилась статья об атамане Анненкове с его большой фотографией. Тон статьи был вроде бы нейтральным, но в ней атаман уже именовался не садистом и палачом, а одним из виднейших деятелей белого движения. Ну, и как бы в резонанс с изменением политической конъюнктуры власти Серебрянского района решили отменить обязательный «обряд» выезда детей в Александровское ущелье, где у памятника казненным коммунарам юные пионеры клялись «быть готовыми к борьбе за дело коммунистической партии».
Посодействовать привезти в школу большую елку для актового зала Мария Николаевна наотрез отказалась, демонстративно переведя разговор:
– Слушай Ивановна, ты вчера «Джейн Эйр» смотрела по телевизору?… Видела какой мужик в главной роли… как там его фамилия, забыла?
– Тимоти Далтон. У тебя Маша, чем старше становишься, тем больше мозги завихриваются на этой почве, – с улыбкой покачала головой Ольга Ивановна.
Потом вновь зазвонил телефон, и Мария Николаевна надолго припала к трубке. Едва закончила говорить, зазвонил другой аппарат, райкомовский. Ольге Ивановне оставалось только откланяться. Выходя из здания Поссовета к дожидавшимся ее военным… тут ей пришла в голову «спасительная» мысль:
– Федор Петрович, а вы за новогодними елками для себя какой-нибудь транспорт посылаете?
– Конечно, где-то недели через две гусеничный тягач в горы, в тайгу пойдет. У нас и место запримечено, каждый год там елки рубим. Вот Валера старшим и поедет, – подполковник кивнул на сутулившегося в своей танковой куртке прапорщика. – А вам что, елка нужна?
– Не мне, тут другое. Нам в школу елка нужна, но только большая, чтобы в актовый зал поставить, это метра четыре высотой, – в голосе учительницы сами-собой образовались просящие интонации.
– Какую надо, такую и привезем. Это все в наших силах. Верно Валера? – обратился к прапорщику подполковник, незаметно ему подмигивая.
– Конечно. Ольга Ивановна, я сам и срублю, и привезу, – тут же заверил Дмитриев.
– Ой, спасибо! Прямо не знаю, как вас и благодарить Федор Петрович. Вы же хотели о чем-то со мной поговорить? Поедемте в школу у меня еще одно «окно» есть, там прямо в кабинете и поговорим…
В кабинете русского языка и литературы, с портретами Пушкина, Толстого, Горького и Маяковского на стенах, батареи порового отопления были вроде бы горячие, но проклеенные простой бумагой двойные рамы окон сильно «сифонили». Потому Ольга Ивановна осталась в накинутом на плечи пальто, а Ратников лишь расстегнул шинель.
– Так чем же я могу быть полезной нашей славной армии, – с улыбкой спросила Ольга Ивановна, когда она уселась за свой учительский стол, а подполковник разместился на ближайшей парте.
Ольга Ивановна никогда не забывала о той первой встрече с тогда еще старшим лейтенантом Ратниковым. Но то произошло так давно и при последующих мимолетных встречах Ратников ни разу о том не упомянул, так что старая учительница не сомневалась, что он вряд ли о том разговоре уже и помнит, да и по всему с годами его интерес к поэзии явно уменьшился.
– Меня к вам собственно Валера Дмитриев надоумил обратиться. Он сказал, что на местной автобазе заведующий вроде бы вам родственником приходится, – Ратников говорил негромко, чтобы если кто и подслушивал у дверей не смог бы ничего толком расслышать. Он замолчал, ожидая реакции на столь неожиданное начало разговора, но Ольга Ивановна никак не отреагировала, и подполковнику ничего не оставалось, как продолжать «раскрывать карты». – Понимаете, у нас возникла серьезная проблема с автотранспортом. Я не знаком с заведующим автобазой, и не могу напрямую к нему обратиться с просьбой, отремонтировать нам машину. И вот я бы хотел как-то через вас…
– Вы хотите, чтобы я замолвила за вас слово перед заведующим? – удивленно посмотрела на подполковника учительница.
– Да… если это конечно вас не затруднит… А елку мы вам достанем, обязательно, – тут же поспешил добавить Ратников.
– А с чего вы взяли, что заведующий ко мне прислушается, – Ольга Ивановна усмехнулась, – в этом вас тоже Валера Дмитриев убедил?
Ратников только развел руками. Видя его замешательство, Ольга Ивановна негромко рассмеялась:
– Да, не родственник он мне. Просто наши родители и деды родом из этих мест. Мы, как бы это сказать, самые коренные местные жители, и нас тут сейчас, ну может быть десятая часть от общего населения поселка, а то и меньше. Вот и пытаемся помогать друг другу, если можем, конечно. Ладно Федор Петрович, я записку напишу Григорию Павловичу с просьбой оказать вам возможное содействие. А уж как он решит, и как вы с ним договоритесь… В общем, ничего обещать не могу.
Она вырвала листок из блокнота и стала писать…
– Спасибо вам, – поспешил поблагодарить Ратников, и тут же словно куда-то спеша зачастил, – И еще, Ольга Ивановна я слышал начальник снабжения цемзавода, он тоже из ваших, ну сторожилов местных. Не могли бы вы и ему вот так же записку черкнуть? А то, понимаете, нам следующим летом надо будет дорогу от шоссе до дивизиона «поднимать», а для этого песок и гравий нужны…
На этот раз учительница лишь укоризненно покачала головой:
– Вы Федор Петрович максималист, ей Богу. За елку хотите меня на сто двадцать процентов использовать. Нет, пока что не могу, давайте до другого раза оставим, а пока и этого достаточно. И еще, это я уже к вам как к отцу обращаюсь. Обратите внимание на успеваемость Игоря. Он после подмосковной школы стал откровенно пренебрегать гуманитарными предметами. Так можно нахватать троек в выпускном классе и, сами понимаете, общая картина его аттестата будет выглядеть не лучшим образом, если рядом с пятерками по физике и математике, ну еще по физкультуре будут тройки по литературе и истории. И передайте мою обеспокоенность супруге…
3
В Харбине, в женском лицее-гимназии, где Ольга Ивановна училась до 1945 года, то есть до своего одиннадцатилетия, наблюдался уклон, наоборот, в гуманитарную область. Ведь там все устраивали по опыту и подобию системы просвещения существовавшей в Российской Империи. То была очень громоздкая и довольно сложная система, включавшая министерские, церковно-приходские и казачьи школы, находящиеся под различным управлением, финансированием и предоставлявшие неоднозначное и, как правило, не очень качественное начальное образование. Но средние учебные заведения в первую очередь гимназии, как гражданские, так и военные (кадетские корпуса), обладали высококвалифицированными преподавательскими кадрами и давали очень качественное в первую очередь гуманитарное образование. Те преподаватели, бежав от революции и гражданской войны в Маньчжурию, создали и на том островке старой русской жизни такие же точно учебные заведения с теми же порядками и уровнем обучения.
На что надеялись её родители в 1945-м? Сейчас Ольга Ивановна понимала, что переберись они тогда вовремя в Шанхай, не дожидаясь вступления в Маньчжурию Красной Армии, наверняка, и сами бы остались живы, и ее судьба сложилась бы совсем иначе. Как у тех ее одноклассниц, что потом из Шанхая попали с родителями в Америку, Австралию… и уже, наверное, забывшие свой родной язык, любовь к которому им так настойчиво прививали в гимназии. Но родители хотели вернуться на родину. Они бредили своей Усть-Бухтармой, и даже Красная Армия им со временем стала казаться не столько большевистской, вражеской, сколько русской, своей. Как же они тосковали, из года в год все сильнее, с тех времен, с которых Ольга Ивановна начала себя помнить, тем более под японским протекторатом жить cтало уже не столь вольготно как ранее. Хотя, в общем-то, именно семья Решетниковых в материальном плане жила и при японцах очень даже неплохо. Русские в Харбине вообще продолжали жить по-русски. Так же функционировали церкви, справлялись все основные православные праздники, в том числе и знаменитый Крещенский крестный ход с купанием в проруби. Стало меньше, но по-прежнему имелось в достатке русских библиотек, магазинов, фирм, всевозможных клубов и общественных организаций. Фактически до лета сорок пятого года в Харбине сохранялся этот осколок дореволюционной русской жизни.
Почему отец думал, что ему простят службу у Анненкова, а мать в Беженском комитете и потом в Бюро по делам российских эмигрантов, на что надеялись!? Их арестовали через несколько дней после торжественного вступления в Харбин Красной Армии, обоих сразу, а одиннадцатилетнюю Олю отправили в детский дом, располагавшийся в Приморском крае. Что сталось с родителями, она узнала только в пятьдесят восьмом году, в разгар хрущевской оттепели – они оба умерли в лагерях, отец в 1947, мать в 1949м. Оба прожили по пятьдесят два года, столько, сколько сейчас в 1986-м было Ольге Ивановне.
В том детдоме состав воспитанников был очень разношерстный, впрочем, как и воспитателей. Тут присутствовали и всевозможные «дети врагов народа» и просто выловленные бродяжки, беспризорные, коих в военные годы немало появилось на просторах страны Советов. Правда, почти все дети говорили, что их отцы погибли в боях с немцами или японцами, а матери от ударного труда в тылу. Кроме Оли «белогвардеек» в том детдоме не было, а она быстро поняла, что это ей необходимо скрывать, и она так же как все врала про красного героя отца и ударницу мать… Будь она помоложе годами, вряд ли бы выдержала столь резкую перемену, после уютной и сытной харбинской жизни, где ее окружала родительская любовь и забота, это полуголодное казарменное существование. Олю согласно возраста определили в пятый класс. Но ее гимназическая подготовка оказалась слишком высока для советской школы, высока даже без учета тех ставших совершенно ненужных для нее «буржуйских» дисциплин типа обязательных трех «живых» иностранных языков, «мертвой» латыни, игры на фортепьяно и главное без «Закона божьего», чему в старой русской системе образования уделяли особое внимание. Так вот, ее подготовка после гимназии оказалась как минимум на класс выше. У нее хватило ума и осторожности особенно этим не бравировать, не выделяться, и даже иногда намеренно отвечать на «четыре», там, где она вполне могла бы получить «пять». Среди своих сверстниц девочек-детдомовок, где почти у каждой существовала своя «легенда» о происхождении, ее так никто и не смог «расшифровать».
Но, конечно, в администрации детдома все о ней знала, но там тоже были заинтересованы, чтобы их подопечные поскорее забыли о родителях и выходили из детдома стопроцентными советскими людьми. Вообще-то, в там подобрались очень неплохие и начальники, и преподаватели, некоторые из них тоже в свое время мытарились и «сидели». Когда Олю выпускали из детдома, ей отдали ее харбинские документы, и посоветовали потерять все это, и если она еще не забыла, то поскорее забыть о своих родителях, говорить, что круглая сирота, и на всякий случай сменить фамилию. Все эти советы ей дала старшая воспитательница, с которой они находились в очень хороших отношениях. Она же посоветовала после детдомовской семилетки, ни в коем случае не пытаться сразу учиться дальше, хоть у Оли и были отличные оценки. Потому что при поступлении в тот же техникум ее будут тщательно проверять с непредсказуемыми последствиями – ведь шел-то 1949-й год. Воспитательница посоветовала устроиться на какую-нибудь не очень престижную работу, куда брезгуют идти настоящие потомственные пролетарии и прочие с «чистыми анкетами», получить там рабочий стаж, и уже зарекомендовав себя «пролетаркой» попробовать учиться дальше. Это, сказала та воспитательница, девочка, твоя единственная возможность получить хоть какое-то образование и устроиться в жизни.
Оля здорово играла роль простой советской сироты-детдомовки. И советы своей воспитательницы она усвоила очень хорошо. Она пошла в ремесленное училище, коих тогда в Союзе было пруд-пруди, и выучилась на швею. После окончания распределилась на фабрику. Она делала все как надо, старалась и в учебе, и в работе, в то же время никуда не высовывалась, в комсомол хоть и вступила, но на руководящие должности не претендовала. И заработала характеристику, в которой рядом с положительными качествами: скромная, трудолюбивая, аккуратная, с товарищами и подругами поддерживает хорошие отношения, оказались и так называемы отрицательные, малоинициативная, в общественной жизни участия не принимает… Два года Оля проработала на фабрике и попросила направление в педучилище. У нее получилось, ей поверили, что ее метрики утеряны, что родителей она не помнит, что они погибли, когда она была совсем маленькая, а ее добрые люди подобрали и сдали в детдом, а у ж там обогрели, воспитали, и она за это власти советской благодарна по гроб. Конечно, если бы уже шел не 53-й год, все это вряд ли бы прошло, но Сталина уже не было, и олину ложь никто раскрыть не удосужился.
Забыть отца и мать она просто не могла, даже если бы и очень захотела, и метрики она не утеряла, а спрятала. Как можно забыть тихое семейном счастье, совсем иную жизнь, где она просто была сама-собой, а не играла роль. Иногда во сне Оля видела родителей, прислушивалась к их разговорам. Она видела свой большой красивый дом, заставленный дорогой старинной мебелью, громадные кожаные кресла, в которых она так любила валяться, большие зеркала в тяжелых резных рамах, ковры, шторы, портьеры, граммофон и пластинки рядом на тумбочке, пианино, на котором мать регулярно заставляла ее играть, и иконы, всюду иконы, большие с золотыми окладами, в гостиной и в других комнатах. Когда ложилась спать на голодный желудок, ей снился обильный родительский стол, и она маленькая капризуля не желает есть то то, то это. Видела отца, высокого, с каждым годом все сильнее седеющего, но стройного и красивого, фигурой почти такого же как на фотографиях из семейного альбома, где он красовался в форме казачьего офицера. Видела мать, роскошную даму, одетую то в одного меха и цвета шубу и шапочку, собирающуюся идти на праздник Крещения на Сунгари, то в длинное бирюзовое бальное платье с голой спиной, в черных перчатках до локтей, придирчиво оглядывающей себя в зеркало, прежде чем ехать на какой-то званый вечер или благотворительный бал. Она вся в изумрудах, зеленые камешки мерцают в свете большой люстры, висящей в гостиной их дома, они и на ожерелье вокруг шеи, и в ушах, и на пальцах рук. Мать кажется Оле просто ослепительной, она визжит от восторга… и просыпается. Родители «посещали» ее только по ночам. В остальное время она была вся собрана в единый сгусток воли и нервов – она хотела не просто выжить, она хотела ни в коем случае не опуститься на дно жизни.
После педучилища ее распределили в одну из школ в шахтерском поселке Приморского края, где она проработала недолго, ибо в то время строительство Бухтарминской ГЭС объявили всесоюзной ударной комсомольской стройкой. Оля резко активизировалась на ниве общественной комсомольской жизни, вовсю изображая активистку и добилась, чтобы ее отправили на это строительство по комсомольской путевке… Что тянуло ее на родину своих предков? В тот момент она, наверное, и сама толком не осознавала. Она так много слышала от родителей и бывавших у них в гостях их друзей-земляков об Южном Алтае, и в их устах он представал невероятно прекрасным и желанным краем, лучше которого и быть не может. По их словам там и хлеб колосился гуще, чем где бы то ни было, и реки кишели рыбой, и травы выше человеческого роста, и мед необыкновенной сладости, и горы в голубой летней дымке так красивы, что глаз не отвести. Ее неосознанно, наследственно тянуло туда же, куда до конца своей жизни стремились мать с отцом. В советской стране со строгой системой прописки место жительства быстро поменять можно было только так, завербовавшись на какое-нибудь строительство, но наиболее эффективно было «прикинуться» энтузиастом-комсомольцем.
Большое дело иметь специальность, диплом. Ольга не раз в мысленно благодарила свою воспитательницу из детдома. Девчонок на стройку приехало много, со всех концов страны, ехали в основном за женихами, ибо именно на таких крупных стройках обычно имел место избыток мужчин и определенный дефицит женщин. Но большинство девушек приезжало без специальности, кому везло, становились продавщицами, работницами столовых, любовницами начальников… большинству же дали в руки ломы, кирки, лопаты и отправили долбить котлован под шлюзовые камеры. Сотни молодых девчонок работали на мужской работе в нескольких километрах от Александровского ущелья, где расстреляли коммунаров, которые, вроде бы, положили жизнь за светлое будущие этих тогда еще не родившихся девчат, которые оставляли на этом котловане свое здоровье, свою молодость.
У Оли имелась специальность, да еще такая востребованная, в строящемся городе энергетиков Серебрянске открывались новые школы и детсады. Молодые семьи появлялись как грибы после дождя, рождались и подрастали дети. Поработав пару лет учительницей младших классов, Ольга уже беспрепятственно, на законных основаниях поступила на заочное отделение Усть-Каменогорского пединститута. Тут же в Серебрянске она и замуж вышла за молодого электротехника, приехавшего из Барнаула для монтажа электрооборудования на строящейся ГЭС. В семейной жизни Ольга тоже с самого начала «играла роль», иной раз так в нее вживаясь, что и сама забывала, кем являлась изначально, и было ли это вообще: полненькая девочка-резвушка в большом уютном доме с няней-китаянкой, поедающая ананасы, отец, в сюртуке и котелке, мать в роскошном платье и шляпе. Если для ее родителей мечтой, светом в окне, темой сновидений была Усть-Бухтарма, то для нее сейчас… Харбин, сладостные воспоминания о золотом детстве.
После 56-го года официально вроде бы перестали подвергать дискриминации из-за происхождения. Но Ольга уже не могла не «играть роль». Даже с парнем, которому она нравилась, Ольга не могла до конца быть откровенной. Она и ему рассказывала «легенду», только слегка ее подкорректировав в связи с разоблачением «культа личности». Откуда она? Детдомовская, родители погибли в ГУЛАГе, были служащими, по чьему-то навету их арестовали и они сгинули в лагерях. Даже когда тот парень стал ее мужем, отцом ее ребенка, Ольга Ивановна долго потчевала его этой «легендой», не признаваясь, где в действительности родилась, и кто на самом деле ее родители. Ведь тогда в 50-х – 60-х реабилитировали только жертвы сталинских репрессий, белогвардейцев никто реабилитировать не собирался, атаман Анненков оставался олицетворением белого террора и садистской жестокости, как и все, кто служил под его началом. Да и фамилия Решетников в области ассоциировалась прежде всего с анненковским офицером, расстреливавшим героев-коммунаров. Про тех коммунаров где-то в конце 50-х годов сняли пропагандистский фильм «Хлеб и розы» с артистом Кадочниковым в главной роли. В том фильме не было правдивого отображения событий, более того все оказалось вымышлено от начала до конца и действие проходило совсем в другом месте, где-то в степной алтайской деревне, так же вымышлены оказались и имена главных героев.
Для Ольги электротехник Алексей Байков являлся не лучшей партией, в том смысле, что он оказался родом из Барнаула, то есть почти местный. Она бы предпочла кого-нибудь со стороны, издалека. Но как говориться, любовь зла. Впрочем, о любви тут, наверное, говорить не приходится, она хотела претворить в жизнь последнее пожелание своей воспитательницы – сменить фамилию. Ко всему, ей уже шел 26-й год и природа требовала своего. В 59-м году она вышла замуж. Так Ольга Ивановна стала Байковой.
4
Первый после «окна» урок у Ольги Ивановны был как раз в 10-м классе. Детей в поселковой школе год от году становилось все меньше – падала рождаемость. Еще десять лет назад набиралось три полноценных десятых класса и пять восьмых, сейчас – один десятый и три восьмых. После восьмилетки в девятый класс шло менее трети учеников.
Писали изложение. Ольга Ивановна читала текст, ученики слушали и потом воспроизводили его на бумаге. Большинство сидящих в классе, как юношей, так и девушек, имели явный дефицит собственного веса. Ольга Ивановна и сама после детдомовской голодухи, пришедшейся на ее возраст, когда в основном и формируется организм, так и не смогла «войти в тело». Та упитанная, упругая харбинская гимназистка, которую она видела в детстве, смотрясь в зеркало, осталась только в ее зрительной памяти, а девушкой и женщиной она всегда была худенькой, хотя очертания и пропорции фигуры смотрелись у нее достаточно привлекательно. Тем не менее, накопить даже к пятидесяти годам, хоть какие-нибудь естественные для женщины в возрасте излишки – это у нее не получалось. Сейчас, когда ей показывали старые еще дореволюционные фотографии, где иногда встречались и ее родители, деды и бабки, она удивлялась, почему в ее внешности так мало общего не только с матерью, но еще меньше с бабкой по матери, выглядевшей на фотографиях настоящей кустодиевской купчихой. Но на одной из свадебных фотографий своих отца и матери, она рядом со своей дородной бабкой-атаманшей увидала совсем худую пожилую женщину, и ей объяснили, что это ее вторая бабка. Ольга Ивановна поняла, что не только детдомовское и последующие недоедания виноваты в ее собственной худобе, тут, видимо, и гены бабушки Лукерьи сыграли свою роль.
Глядя на ту же свадебную фотографию, она просто диву давалась, насколько же красивы и пригожи были ее родители в ранней молодости. Сейчас во всем поселке, она таких красивых людей вообще не видела. Едва ли не все местные жители несли какую-то печать ущербности, особенно бросались в глаза дети и подростки, которых она видела каждодневно. Тем разительнее выделялись приезжавшие дети из воинской части, особенно Игорь Ратников. Сестра, правда, у него подкачала, ну почти совсем как местная, хоть и не дышит с рождения этой цементной отравой. Зато он сам до чего же возмужал. Прошлый учебный год Игорь отсутствовал, жил и учился где-то под Москвой у родственников. Там же и невероятно быстро вырос, возмужал, превратился в настоящего богатыря. На такого юношу смотреть одно удовольствие. Ольга Ивановна и испытывала это удовольствие, глядя на Игоря, старательно выводящего буквы.
Нельзя сказать, чтобы Ольга Ивановна не пыталась стать обыкновенной, рядовой советской обывательницей. Но превратиться в советскую мещанку оказалось не так-то просто. В городе Серебрянске, что возник при строительстве ГЭС, где она жила и работала с мужем, совсем не оказалось условий чтобы «забиться» хотя бы в семейную скорлупу. Да и скорлупы-то, своей отдельной квартиры, не было. Жили Байковы, как и другие молодые специалисты в семейном общежитии. От проникающего везде и всюду коллективизма спрятаться было негде: и на работе все на виду, и дома все общее, общая кухня, коридор, душ, туалет, все в курсе, что творится у соседей и наоборот. Истинные, урожденные советские люди, во всяком случае многие, к такому привыкли с детства, они иного и не видели, так же жили и их родители. Но Ольга Ивановна знала и иную жизнь и потому, опять же, не жила, а продолжала «играть роль», везде, и на работе, и во взаимоотношениях с соседями… и в семье. Постепенно отходя от отроческого страха, она все сильнее начинала ненавидеть окружающее ее мироустройство.
Особенно тяжело было «выдерживать роль», когда приходилось водить учеников своего класса на обязательные экскурсии в Александровское ущелье к памятнику расстрелянным коммунарам, или сдавать в институтские сессии экзамены и зачеты по Истории КПСС и Научному коммунизму. После замужества вроде бы стало легче, но не надолго – ей все невыносимей становилось жить под «маской». В 61-м году у Ольги Ивановны родился сын, но в быту ничего не изменилось, ибо жилья в Серебрянске строили мало и получить свою квартиру в течении ближайших 10-ти 15-ти лет казалось нереально. К тому же строительство ГЭС завершили, и она уже перестала иметь статус ударной стройки коммунизма, что автоматически означало резкое снижение уровня снабжения промышленными и продовольственными товарами. Тут Ольга Ивановна и предложила мужу, ввиду бесперспективности дальнейшего пребывания в Серебрянске, переехать на жительство во вновь строящийся поселок Новую Бухтарму, где им наверняка предоставят, наконец, отдельную квартиру.
До заполнения водохранилища Ольга Ивановна успела побывать на родине предков в Усть-Бухтарме. Ольга Ивановна, припоминая рассказы родителей, успела походить по улицам этой обреченной бывшей казачьей твердыни, увидела осевший земляной вал крепости, заколоченную церковь. В здании районной администрации, которая перебралась в Серебрянск, бывшем станичном правлении, когда-то сидел ее дед, станичный атаман Тихон Никитич Фокин. Нашла она и жилище своих дедов. Обширный атаманский дом за три десятка лет клубной деятельности и отсутствия настоящего хозяйского догляда превратился в большую полуразвалюху с покосившимся крыльцом и явно неисправной крышей. В старом решетниковском доме жили какие-то сторонние люди. Потом, когда все перебрались, пришли бульдозеры окончательно разрушить Усть-Бухтарму, сравнять ее с землей, чтобы дно рукотворного моря было ровным. Ольга Ивановна сходила и на кладбище, где испокон хоронили усть-бухтарминцев, но не нашла там и упоминания, ни о Решетниковых, ни о Фокиных. Ее предки, как отец с матерью, так и деды, будто бы и не существовали никогда на свете, сгинули без следа. А теперь и само место, где жили тысячи людей верно служивших России, должны были поглотить поднятые плотиной воды Иртыша и Бухтармы.
А в непосредственной близости от новоявленного поселка уже вовсю строился цементный завод, самое большое предприятие всей округи, чтобы лишившимся плодородной пойменной земли людям, образно говоря, «дать кайло в руки», обеспечить истинной пролетарской работой. Это, конечно, если смотреть с идеологической точки зрения, а основная цель, с которой строился цемзавод, обеспечить стройматериалами бурно развивающийся и растущий бешеными темпами Усть-Каменогорск. Поначалу, пока его оборудование было новым, цемзавод являлся предприятием успешным и очень рентабельным, и потому сразу стал строить для своих рабочих и служащих жилье, благоустроенные пятиэтажки с удобствами. Именно ради этих квартир и шли работать на завод люди, бывшие жители Усть-Бухтармы, кто не уехал с родины, ради них гробили свое здоровье в самом высокооплачиваемом и вредном цехе, в «обжиге», ради них обрекали себя и своих детей дышать насыщенной цементной пылью воздухом.
Впрочем, тогда, в начале шестидесятых, казалось, ничто не предвещало в перспективе экологической катастрофы. Никто даже помыслить не мог, что из-за специфического расположения окрестных горных хребтов, выбросы из труб цемзавода не будут рассеиваться, а почти все осядут здесь же на узкой полоске побережья водохранилища, на сам поселок цементников. Не могла этого знать и Ольга Ивановна, потому и без труда уговорила мужа, которому все равно грозило сокращение на прежней работе, а в Барнаул он не мог везти жену с маленьким ребенком, ибо там его родители жили в малюсеньком собственном домишке с его младшими сестрами. В общем, они без колебаний покинули общаговскую комнату в Серебрянске и поселились опять же в однокомнатной, но отдельной квартире в щитосборном домике в Новой Бухтарме. Муж сразу же устроился по специальности на завод и встал в очередь на получение благоустроенную квартиру, а Ольга Ивановна, отдав сына в ясли, стала учительницей Ново-Бухтарминской школы, тогда еще базирующейся в старом барачного типа здании-времянке.
Со стороны поступок Ольги Ивановны казался вполне логичным. Она, как и все неизбалованные хорошей жизнью рядовые советские люди просто хотела обрести лучшее благоустроенное жилье. Но не только, что-то и незримо и необъяснимо тянуло ее сюда, куда так тянуло ее родителей, где они родились, встретили друг друга, полюбили, были счастливы… Супруги Байковы получили двухкомнатную квартиру с удобствами в 1969 году, тогда же когда была сдана в эксплуатацию и новая большая двухэтажная школа. В 1970-м область подключили к всесоюзному телевидению, что сразу привнесло резкий качественный скачок в мировоззрении населения Бухтарминского края. А в 1971 году в кинозале поселкового ДК показали фильм «Служили два товарища». Посмотрели его и Ольга Ивановна с мужем. Дома, после просмотра муж всячески восхищался игрой Высоцкого, его поручиком Брусенцовым, удивился и тому, как показали обреченно-геройскую смерть белых офицеров шедших топиться в море. На это Ольга Ивановна осторожно заметила, что подобные примеры вполне могли быть не только в Крыму, где происходили действия фильма, ведь Гражданская война была почти по всей России, и здесь тоже она шла, а у нас тут, дескать, только и известно, что о расстреле коммунаров и более ничего.
– А ты как про это можешь судить, ты же не местная, – неожиданно оборвал ее Алексей…
В тот вечер после киносеанса во взаимоотношениях супругов возникла первая по-настоящему крупная «трещина», ибо Ольга Ивановна впервые приоткрыла свою «маску». В нервном разговоре она сообщила, что не такая уж здесь чужая, что имеет здешние корни… Муж и его барнаульские родители были людьми, в общем, аполитичными, потомки переселившихся на Алтай в столыпинскую реформу крестьян. И гражданскую войну его предки умудрились пересидеть не воюя, ни за красных, ни за белых. Но уж очень они боялись казаков с Бийской линии, те несколько раз наскакивали на их деревню, забирали свежих лошадей, оставляя взамен своих больных и измученных, забирали и фураж с продовольствием, это вообще безвозмездно. То же самое делали и красные партизаны, и части регулярной Красной Армии, не говоря уж о том, что все они бесплатно становились на постой, пили и ели. В общем, у предков мужа не могло быть симпатий ни к одной из воюющих сторон. А в коллективизацию, тогда только поженившиеся, отец с матерью Алексея вообще перебралась в город. И поэтому родившийся в 1933 году Леша Байков, получил уже стопроцентно пионерское воспитание, которое и давало себя знать. После того как Ольга Ивановна, наконец, решилась «снять маску», открыться мужу (кому же еще?), тот был немало этим обижен, даже оскорблен. Одно дело восхищаться «беляками» на киноэкране, в уверенности, что все они либо убежали за границу или, вымерли как динозавры, другое, когда совершенно нежданно-негаданно через десять с лишком лет супружеской жизни выясняется, что родная жена все эти годы, выдавала себя за другую, врала про родителей, безвинно пострадавших советских служащих, что на поверку-то оказывается…
