Виктор Елисеевич Дьяков
Дорога в никуда. Книга вторая
5
Летом прошлого, 1985 года, бригада чечен-строителей ходила по местным деревням, подряжаясь ремонтировать или строить хозяйственные объекты. Чечены-шабашники стали этим заниматься по примеру семейных армянских бригад. Днем они работали, а по вечерам… по вечерам бесчинствовали, затевали драки, приставали к женщинам и девчонкам. Так они затероризировали не одну деревню, особенно небольшие, где было немного мужчин и парней. Их побаивались, обращались в милицию. Дело обычно заканчивалось ничем, ибо чечены щедро давали в «лапу» милиционерам и те спускали все на тормозах. Из-за специфического поведения той бригады во внерабочее время объекты часто не достраивались и подряды расторгались. Сгубило чечен то, что они уверовали в свою полную безнаказанность. Уже осенью бригада поднялась в горы и подрядилась чинить коровник в старой кержацкой деревне. Чечен предупредили, что кержаки отличаются от прочих русских. Но те легкомысленно не вняли предупреждениям. Да и как тут внять, когда нигде не получали настоящего отпора, а тут вокруг ядреные кержачки ходят, выросшие на добротном молоке, сметане, мясе и на чистом горном воздухе. Кержаки, конечно, стали не те, что их деды и прадеды. Мало кто из них уже вообще крестился, не говоря уж о двоеперстии. Зажала и их советская власть, загнала в колхозы, запретила староверческие книги, посадила учиться в советские школы. Но что-то этакое, свое, не советское в них осталось.
В тот холодный октябрьский вечер чечены по привычке стали зажимать и насильно мацать девок, угрожать ножами и кинжалами парням и мужикам… Они были уверены, что и здесь все пойдет по обычному сценарию: они как минимум от души пощупают груди и животы этих смачных русских девок, может кого и «завалят», ну а если из райцентра приедет милиция, они по обыкновению откупятся. Но семидесяти лет советской власти оказалось недостаточно не только для того чтобы утихомирить чеченцев, но и для превращения потомков староверов в стопроцентно инертных советских людей. Они не побежали жаловаться в милицию, а ответили «всеми имеющимися средствами». На бой вышла вся деревня, все мужики и молодые и старые, кто с топором, кто с вилами… кто с ружьем. Итог получился невеселым, двум деревенским вломили по «десятке» строгого режима, еще шестерым срока поменьше. Ишь чего удумали, за дочерей, жен и сестер вступиться. Такой вольности советская власть никогда не дозволяла, все должны быть как овцы, а раз не овцы, так получи. Ну, а чечены… одиннадцать их было, семерых отвезли в районную больницу залечивать пулевые и рубленые раны, а четверых прямо в морг…
Видя, что командир несколько смутился, не имея возможности оспорить последний факт, случившийся к тому же не так далеко от «точки», Малышев, было, вновь перевел разговор на случай с Гасымовым… Ратников уже не хотел продолжать затягивающийся спор. Он неожиданно почувствовал, что устал от постоянной нехватки аргументов при попытках поставить старшего лейтенанта на место. Но Малышев все не унимался:
– Неужто, вы не видите, что в основном вся эта «грязь», разлагающая страну плывет не с Запада, не из заграницы, как это утверждают наши политработники, а зарождается у нас же, на Юге. Вспомните, как себя вел и что говорил тогда Гасымов в ленкомнате. И во многом здесь виновата Центр, Москва, ее политика…
– Да, здоров ты обвинять, тебе бы не в офицеры, а в прокуроры. Есть, конечно, в твоих словах доля истины, но всего лишь доля и небольшая, – перебил его Ратников.
– Пока Москва не станет снова частью России, а не государством в государстве, с отличной от остальной страны жизнью, мы русские не будем едины, – уверенно резюмировал Николай. А разделили нас, таким образом, специально, чтобы легче управлять. Те, кого кормят посытнее, никогда против руководства не пойдут. Свою дворню ведь помещики тоже лучше остальных крепостных содержали, вот и москвичи это та же дворня. Мишка Рябинин, конечно, парень хороший, но он тоже из дворни, хоть и не виноват…
– Ладно… ты в высокие сферы не лезь, ты лучше за свои поступки отвечай. А те, кто сверху, они за свое перед историей ответят, – решил повернуть разговор от столь «скользкой» колеи Ратников.
– Просто мне, товарищ подполковник, обидно, что народ наш замучен всеми этими дурацкими планами и все увеличивающимся количеством нахлебников, как своих южных, так и зарубежных, – пояснил свою позицию Николай.
– Дались тебе эти южные. Ну, а как ты объяснишь, что в Афгане все одинаково воюют и гибнут и героизм проявляют и южные и северные? Что они от ненависти друг к другу под пули-то лезут? А вот тебя бы с твоими ухватками там в первом же бою свои же шлепнули бы.
– Не будем говорить о невозможном. Нашим войскам ПВО, слава Богу, там делать нечего, – ничуть не обидевшись, ответил Малышев. Чувствовалось, что и он устал от явно бесполезных попыток обратить в «свою веру» командира.
– Сам то ты туда не хочешь. Так почему же тогда про нацменов плохо говоришь. А ведь там они гибнут на равне со всеми. А ты этакого супер-патриота из себя корежишь, а под пули за Родину не горишь желанием лезть, – Ратникову, наконец, показалось, что он «поймал» Малышева.
– Неужели вы думаете, что я боюсь? – Николай сконцентрировал взгляд в возмущенном прищуре. – Я просто не желаю уподобляться телку, которого гонят на бойню. Ради чего там воевать? Чтобы Боря Кармалев со своими наложницами в шахском дворце развлекался? Если бы там была война за Россию, за увеличение ее мощи или территории. А воевать за этих чучмеков… Я такими и здесь сыт по горло. Итак, сколько русской крови зазаря в этом Афгане полили.
– Ну, ладно, наверное, нам пора прерваться, – Ратников тоже уже не сомневался в бесперспективности дальнейшего разговора. К тому же возобладала уже давно бытовавшая в его сознании осторожность при затрагивании таких «щекотливых» тем. – Иди, а то боюсь, мы тут с тобой до такого договоримся, всему особому отделу не разгрести.
Старший лейтенант с торжествующим видом козырнул и резко повернувшись, вышел.
«Надо же, каков… Не иначе он считает себя победителем в нашей словесной дуэли. Да, не готов ты Федор Петрович к такой дискуссии с нынешней молодежью, совсем не готов», – глядя вслед Малышеву, размышлял Ратников.
После завтрака обычно дивизион строился на развод, где и ставилась задача на день. Но в этот день задача была поставлена с подъема, и Ратников не стал тратить время на строевые церемонии – солдаты сразу приступили к прерванным завтраком работам. На плацу заканчивали убирать снег. Группа «молодых» равняла снежный вал, окаймляющий бетонированный прямоугольник плаца. Среди них выделялся неумелыми движениями невысокий таджик Парпиев. Он до армии никогда не убирал снег, да и видел его редко. Командир стартовой батареи Сивков докладывал о его частых без видимых причин слезных рыданиях. Разбирался замполит. Неразвитый во всех отношениях теплолюбивый таджик, почти не говорящий по-русски и не имевший в дивизионе земляков, крайне тяжело адаптировался. Его с большим трудом понимали только узбеки, но с ним они демонстративно «не водились». В отличие от кавказцев, которые «кучковались» не зависимо от национальности и вероисповедания предков, среднеазиаты такой межнациональной консолидацией никогда не отличались. Парпиев просил замполита перевести его куда-нибудь в другое место, где есть таджики. До решения этого вопроса руки пока не доходили, но долго тянуть становилось небезопасно.
Ратников пошел в сторону туалета. Там опять работали рядовые последнего призыва Хрулев, Савченко и Хуснутдинов.
– Вас сюда, что только троих направили? – недовольно осведомился Ратников, ибо «туалетня» работа была явно не под силу троим бойцам.
– Никак нет, с нами еще Зайчук был, он недавно в казарму отлучился, – отвечал белесый очкарик Ренат Хуснутдинов, типичный продукт шестисотлетнего сосуществования славян, татар и финно-угорских народов не просто в рамках единого государства, а буквально в теснейшем «контакте». В результате подобного «контакта» стали возможны темноволосые и даже раскосые Ивановы и белокурые Юсуповы.
Хуснутдинов вновь принялся долбить ломом замерзшую кучу, не попавшую по назначению в круглое отверстие, а Ратников повернул к свинарнику. Оттуда слышалось дружное похрюкивание – дивизионному свинству явно пришлось по душе затеянная вокруг них суматоха. В распахнутую настежь дверь вносили свежую, надерганную из полузаметенного снегом стога солому.
– Как у тебя дела? – морщась от неприятного запаха скотного двора, спросил подполковник у свинаря, рядового Цымбалюка.
– Усе як надо, товарищ подполковник! – прокуренно-хрипло гаркнул Цимбалюк, длинный тощий, и в то же время круглолицый украинец.
– Работа, гляжу, кипит?
– У мене плохо не парцуют!
Старослужащий Цимбалюк и на гражданке, у себя в Житомирской области работал скотником. Людей для работы на свинарнике он у комбатов просил сам, знал кого выбирать, и работа спорилась. И здесь среди работавших только один, башкир Салават Закиров оказался неславянского происхождения. Год назад, тогда еще «молодого» Салавата определили в скотники на другой «точке». Проработав три месяца без замечаний, он заявил, что больше так служить не хочет. Закиров стыдился быть скотником, служа в ракетных войсках, стыдился написать об этом родителям и умолял перевести на любую, самую тяжелую должность, но чтобы возле ракет. Так он оказался у Ратникова и с удовольствием «пахал» в стартовой батарее. Сейчас же он в охотку носил солому, возможно, вспоминая унизительное, как ему казалось, начало своей службы.
Ратников пошел назад к казарме, размышляя на ходу. «Черт знает что, неужели всегда так, а я за текучкой как-то не обращал внимания? Где же все эти бойцы с горячей кавказской кровью? Надо собрать комбатов и выяснить, как они распределили людей. Надо ж, даже «молодых» кавказцев нет ни на плацу, ни на сортире, ни в свинарнике… И вера тут ни при чем, если свиней иметь ввиду, вон Закиров, то же вроде мусульманин, а работает в свинарнике и не считает зазорным, к тому же и не молодой он, а годок. И кавказцы не должны чураться. Однако нет никого их там, и вообще как-то они ото всех самых неприятных работ увильнули.» Ратников недоумевал, хоть и был предупрежден о возможности такого казуса в получасовой давности разговоре с Малышевым. Но долго недоумевать не пришлось. Проходя мимо продсклада, подполковник услышал доносящееся из-за его дверей негромкое пение. То пел завскладом младший сержант Алекперов, азербайджанец, но призванный из Оренбурга, где он несколько лет перед призывом жил у вышедшей туда замуж старшей сестры. Там же он окончил кооперативный техникум. По совокупности данных факторов Алекперов только обличьем напоминал азербайджанца, а говор и повадки имел оренбургские, немного приблатненные. Но это только внешне, на самом деле он отличался исполнительностью, склад и учетную документацию содержал в порядке и пока, что в халтурах с отпуском продовольствия не был замечен. Ратников никогда не брал на эту прапорщицкую должность прапорщика, по его твердому убеждению, даже самый вороватый солдат не утащит с продсклада столько, сколько унесет, даже не вороватый прапорщик… Подполковник повернул к складу.
Алекперов оказался не один. Солдаты последнего майского призыва Казарян и Алиев подметали пол, «годок» Магомедов, коренастый аварец занимался менее грязным делом – штамповал масло на порции. Его земляк и однопризывник Алиханов рубил мясо. Здесь тоже имело место разделение по призывам, но выполняли они совсем не ту работу, что весь остальной дивизион. Певший что-то на родном языке Алекперов, при появлении командира вскочил с табуретки.
– Чем вы тут занимаетесь!? – спросил Ратников, стараясь быть как можно спокойнее, хотя сдерживался уже с трудом.
– Вот… они помочь пришли, товарищ подполковник, – смутившись и пряча глаза, ответил завскладом.
– А ты что все это сам не смог сделать бы!? – повысил голос Ратников.
Алекперов, виновато потупившись молчал, начиная заливаться малиновым румянцем.
– А вы все, почему здесь, вас куда работать назначили? – с той же грозной интонацией подполковник обратился к остальным.
– На плац… там и так народ многа, лопат всем не хватил… вот сюда помочь пришли, – за всех ответил Магомедов.
– А ну марш по своим рабочим местам!
Побросав продскладовские орудия труда, добровольные помощники поспешили покинуть склад.
– В чем дело, Алекперов!? – подполковник смотрел со строгим непониманием.
– Я их не звал, сами пришли, – завскладом по-прежнему не поднимал глаз.
Алекперов в силу своего «двойного гражданства» был своим и в среде кавказцев и среди уральцев, но в последнее время все ближе держался Гасымова. Каптер же проявлял массу усилий, пытаясь поближе сойтись с завскладом, явно имея далеко идущие цели. Ратников сейчас как никогда отчетливо осознал как данный «союз» нежелателен. Он решил сыграть на слабой струне Алекперова, что уже делал неоднократно – его боязни потерять хорошее место.
– Еще раз такое повторится, сниму с должности, пойдешь в «старты» снег кидать!
Алекперов промолчал, но его испуганные глаза выдали – удар достиг цели. Пригрозил же Ратников в основном для острастки. Снимать с должности справляющегося со своими обязанностями человека, ко всему имеющему соответствующее специальное образование, он не собирался.
6
Вернувшись в казарму, Ратников сразу «застукал» прилегшего поверх одеяла на свою койку Гасымова. Старшина уехал старшим школьной машины, и каптер фактически остался «сам себе господин». Впрочем, и в присутствии Муканова ничего не менялось – Гасымов фактически его не слушал и делал все, что считал нужным. Это, как ни странно, служило общей пользе, так как старшина за исключением умения лихо командовать солдатским строем, прочими талантами был явно обделен. Как каптеру не только удавалось игнорировать своего непосредственного начальника, но и влиять на него, Ратников понять не мог. Грубый с прочими солдатами, Муканов с каптером и сдержан, и вежлив… Под настроение Ратников решил разобраться и с Гасымовым, вызвав его. В канцелярию каптер зашел с выжидающе-верноподданническим лицом.
– Чем ты там, в спальном помещении занимаешься? – угрожающе спросил Ратникова.
Вопрос не застал каптера врасплох:
– Голова, что-то заболел. У меня так часто бывает, полежу, тогда проходит.
– У меня тоже голова болит, но я не пошел и не лег почему-то. Или ты считаешь, что все остальные должны выполнять команды, распорядок дня, работать, а тебя все это не касается!? Сейчас ты среди рабочего дня отдыхаешь за счет тех, кто честно работает и службу «тащит», а уволившись смеяться над всеми нами будешь, да деньги проживать, что родичи твои наворовали, – Ратников сам не заметил, что обвинения, брошенные им каптеру, не что иное как следствие утреннего разговора с Малышевым.
– Мои родные не воры! – Гасымов струхнул, но пытался держаться с достоинством.
– Знаю, у вас это называется жить умеют. И ты тоже всем нам, сирым, показываешь, что жить умеешь. А если откровенно, какой ты солдат? Год уже служишь, а ничему толком не научился. Кросс бежать – ты не можешь, стреляешь – на двойку, и на боевой работе тебя нигде нельзя использовать. Вон Цимбалюк, он свинарь, но в то же время успел выучиться выполнять обязанности номера стартового расчета. А ты, что можешь, кроме как вещевое имущество считать? Вон Закиров от стыда сгорал, пока боевой специальностью не овладел. А почему? Потому что он в нормальной трудовой семье вырос, оттого и сам с совестью. А ты, в какой семье вырос? Почему ловчишь все время? Почему сейчас, когда весь дивизион работает, не разгибаясь, ты вообще работать не пошел? Тебе же в той же бане работы – не переделать, – Ратников уже откровенно неприязненным взглядом буравил часто моргавшего каптера.
– У меня, высшая образование… грязная работа не положен, – то ли от испуга, то ли нарочно у Гасымова усилился до того почти незаметный акцент.
– А кому положено? У нас тут не один ты солдат с «высшим», но они все работают безо всяких скидок. Да и какое у тебя «высшее», если ты простейших обязанностей в составе боевого расчета освоить не сумел. А может, ты это специально дурачком прикинулся, чтобы по «готовности» на позицию не бегать, а вот так как сейчас, и отслужить без лишних усилий? Нет, я тебе такой прохладной жизнью больше жить не позволю.
Гасымов молчал, приняв виноватую физиономию, но едва командир сделал паузу в своей обличительной речи, перешел в «контратаку»:
– Товарищ подполковник, вы вот меня ругаете, замполит грозит отцу на работу написать, Малышев ударил меня…
– Не Малышев, а старший лейтенант Малышев, – перебил его Ратников.
– Да… старший лейтенант… Никто со мной по-хорошему не говорит, только ругают и бьют. Я на прошлой недели со старшиной в полк за «парадками» для «молодых» ездил, зашел в магазин полковой. Там женские польта из ламы висел. Я хотел купить для своей невесты, так его мне не продали. А начальник политотдела, он там был, он стал меня спрашивать, откуда у меня шестьсот рублей есть. А чем я его хуже? Как после всего этого мне здесь нормально служить, если ко мне так относятся?
Ратников не перебивал, давая по своему обыкновению высказаться «противной стороне».
– А в казарме, я не даю «молодых» по ночам поднимать. Этого никто не видит, все только плохое видят!
– Не ври… Знаю я твое благородство. Ты ведь только за земляков вступаешься, чтобы авторитет среди них иметь. Потому они, на тебя глядя, тоже от тяжелой и грязной работы увиливать начали. У вас-то там на Кавказе, наверное, такие как твоя родня в героях ходят, оттого что умеют жить лучше других не очень напрягаясь на работе, а?
– У нас все хорошо живут. Разве это плохо?
– Да врешь ты, не все. Те же армяне бакинские, я точно знаю, своим трудом, а не воровством живут. А вот такие как брат твой, которым ты тут хвастал… вы не столько последователей своих плодите, сколько тех, кто вас, махинаторов и ловкачей, ненавидит. При этом еще есть и такие, кто национальный вопрос сюда же приплетает. А желающих за колья хвататься у нас не меньше, чем у вас за кинжалы. Ты понял?… Ничего ты не понял… Ладно, иди. И чтобы сейчас же шел в баню, и все там убрал и вымыл – это твой объект. Я сам проверю, – поставил Ратников «боевую» задачу Гасымову.
После ухода каптера, Ратников «проявил» в памяти откровения Гасымова о его попытке покупки в полковом Военторге женского пальто из «ламы». Найдется ли еще не то что в дивизионе, в полку, а то и во всем корпусе солдат срочной службы способный позволить себе такое, у которого в кармане не менее шестисот рублей? Он вспомнил как полтора года назад, когда такие пальто только вошли в моду, с ним советовалась жена насчет его покупки. Деньги у них, конечно, имелись и немалые, не то что на пальто, но и на пару «Жигулей». Потому, он был не против, хочешь – покупай. Но Анна колебалась – даже для них 600 рублей не малые деньги, тем более у нее и так имелось немало зимней одежды. В конце-концов, ту «ламу» Анна все-таки купила, хоть и не без сожаления расставшись с шестистами рублями. Но то? что простой двадцатитрехлетний солдат, получающий ефрейторское денежное довольствие в несколько рублей может вот так запросто выложить такую кучу денег, что на «точке» может позволить, пожалуй, только его, командира дивизиона, жена, этот факт оказался для Ратникова неприятен.
Домой, на обед Ратников шел с детьми. Они как раз сошли с машины, которая привезла их из школы.
– Почему так долго сегодня? – спросил подполковник дочь, поправляя ее сбившийся шарф.
– Не знаю пап. Уроки у нас кончились, а машины почему-то на месте не было. Больше часа ждали, – поведала Люда.
– Это где ж она была? – недобро нахмурился Ратников.
– Старший как вторую смену сгрузил сразу куда-то уехал, – внес ясность Игорь.
Ратников оглянулся. Старший машины Муканов стоял у казармы, украдкой поглядывая на командира. По всей видимости, он догадывался, что командирские дети в этот момент ставят в известность отца о факте самовольного использования им школьной машины в личных целях.
– Ладно, после обеда разберемся, – сказал Ратников, не желая именно сейчас выслушивать путаные оправдания старшины.
Подполковник специально отправил старшим Муканова, потому что больше послать в столь напряженный момент никого не мог – все прочие офицеры и прапорщики оказались нужны на своих рабочих местах, а от старшины проку при наведении «внешнего лоска» было немного. Но знал Ратников и «страсть» Муканова – с гордым видом покрасоваться перед родней, в форме, да еще имея в подчинении машину с шофером. Для того чтобы выяснить, куда Муканов гонял машину, достаточно было расспросить водителя, и тот все бы выложил без утайки – солдаты старшину не любили. Так и решил поступить Ратников после обеда.
Дома, обеспокоенная долгим отсутствием детей, Анна тоже возмутилась поступком старшины, а заодно и мужа ругнула:
– Нашел, кого старшим послать! Ведь не первый раз такое, дети его ждут. Если ты его за это не накажешь…
Муканов, как и его жена, так и не вписались в «интерьер точки». Неприязнь Ратникова к старшине предопределило отношение к нему и других офицеров. Муканова за глаза именовали «калбитом», так же, но в женском и детском роде звали его жену и четырехлетнего сына. Старшина отвечал грубостью и непочтительностью ко всем от кого не зависел. Более того, вступаясь за жену, худенькую, пугливую казашку, он не раз ввязывался в перепалку с поднаторевшими в этих «делах» женщинами. В то же время природная хитрость подсказывала ему, перед кем можно горло драть, а перед кем лучше и покаянно смолчать. Если Ратникова Муканов откровенно боялся, то с замполитом состоял в довольно неплохих отношениях. Вообще к политработникам гомо-советикус восточного происхождения в основном испытывали особое почтение, сродни тому, как их предки чтили Аллаха и его пророка Муххамеда. С замполитом старшина был предельно откровенен. Жаловался на солдат, что те за глаза смеются над ним, а некоторые просто ненавидят. Жаловался на то, что его с женой офицеры не приглашают на общие вечеринки и празднества, а того же автотехника Дмитриева с его женой приглашают. Жаловался на старшего лейтенанта Гусятникова, за то, что тот его постоянно передразнивал и брезгливо отворачивался, хотя от него самого постоянно пахнет не пойми чем. Почему его не любит командир, хотя он ему всегда пытается угодить? У кого как не у замполита искать ответы на все эти и много других «почему».
Пырков, конечно, утешал, но вот помочь не мог, даже если бы очень захотел. В отличие от своих коллег, замполитов других дивизионов, которые не только на разводах рядом с командиром стояли, но и, как правило, делили с ним власть, Пырков на «точке» значил не так много. Со временем и до Муканова дошло, что замполит не так уж «силен», как он привык о том думать. Потому старшина, не зная к кому «прислониться», совсем растерялся. Разорвать контракт и уйти опять на гражданку, в совхоз к Танабаеву? Но он не являлся его родственником и ни на какую мало-мальски «хлебную» или руководящую должность рассчитывать там не мог. А работать, как рядовой рабочий совхоза он уже отвык, да и никогда не хотел. После того как каптером стал Гасымов, старшина попытался найти союзника в его лице. Кто больше выиграл от этого «союза»? Муканову легче не стало, разве что теперь кавказцы в конфликтных ситуациях меж ним и солдатами держали строгий нейтралитет. За это Гасымов получил полную свободу действий и не встречал никаких запретов со стороны своего вроде бы непосредственного начальника.
Дома, после того как муж пообедал, Анна еще раз напомнила ему, чтобы он сделал внушение старшине и даже пригрозила:
– Если ты ему ничего не скажешь, я сама с ним разберусь!
Ратников поспешил переменить тему разговора:
– Как у тебя Фольц работал?
– О чем разговор, отличный парень, один за троих ворочал. Я ему полкило пряников и две банки сгущенки дала. И ты тоже не забудь, благодарность ему объяви…
После обеда, однако, со старшиной Ратникову разобраться не удалось. Позвонили с полка, сообщили, что «борт» с командиром корпуса вот-вот прибудет. Сегодня вечером «высокий гость» должен осмотреть подразделения при управлении полка, а завтра после завтрака он выезжает со свитой к нему. Ратников уже не вспоминая о старшине поспешил по «объектам»: позиции, станции наведения ракет, пусковым установкам, автопарку, караульному помещению, казарме, свинарнику, сортиру… Давал указания подгонял-торопил…
Домой пришел абсолютно «выжатым», не ощутив вкуса, проглотил поданный женой ужин. Анна, видя его состояние, опять объявила детям, что телевизор сегодня выключат раньше обычного, после чего также раньше обычного погнала их спать, дабы муж мог полноценно выспаться перед трудным грядущим днем… Все погрузилось в сон, и дети затихли, и Анна рядом тихо посапывала, отвернувшись к стенке, а он, несмотря, на казалось бы околопредельную усталость вновь не мог заснуть, все ворочался. Мысли почему-то приходили далекие от завтрашнего дня, он думал совсем о другом. Вот пришла на ум фраза, брошенная Эммой Харченко о «русских свиньях». Он вдруг устыдился свой реакции и равнодушным отношении прочих офицеров и их жен. «Неужто малышевский дед был прав, и в нас сосем не осталось этой самой национальной гордости, если оскорбление за оскорбление не воспринимаем? А ведь те же нацменьшинства попробуй хоть словом…». Подумал и тут же поймал себя на неточности.– «Нацменьшинства нацменьшинствам рознь, есть ведь и такие, которые не обижаются ни на «татарскую морду», ни на «бестолкового хохла». Может, потому и не хотят кавказцы грязную работу делать, тот же сортир чистить, пол в казарме мыть, знают, что найдутся другие, славяне, татары, немцы, узбеки, казахи и прочие, которые безропотно и сортир вычистят, и свинарник уберут, и все остальное, что неприятно пахнет?…»
Ратников откинул одеяло – ему стало вдруг жарко… «Нет, не может быть, что все чему нас учили с малых лет: дружба народов, одна семья, интернационализм, единый советский народ – все это пустая болтовня. Нет, не могу, не хочу в это верить…». Подполковник посмотрел на светящийся циферблат своих часов. Было около часу ночи, то есть уже наступил следующий день, среда 17 декабря.
Понемногу он остыл, вновь натянул одеяло и сон, наконец, овладел его сознанием.
