Василий Авенариус
Пущин в селе Михайловском

– Верь мне, верь. А главное – верь в самого себя, в свой талант. Ты упиваешься теперь трагедиями Шекспира, и я предвижу, что не пройдет года, как ты сам примешься за русскую трагедию.

– Признаться, перечитывая на досуге «Историю» Карамзина, я, действительно, остановился на чрезвычайно драматическом сюжете – судьбе первого Самозванца.

– Что я говорю! Но то еще впереди; а до поры до времени дай-ка мне с собой твоих «Цыган» для «Полярной звезды». Рылеев^[18] будет счастлив.

– Вторая половина «Цыган» у меня еще не отделана…

– Так дай хоть начало. Ты диктуй, а я буду писать.

И подойдя к письменному столу, Пущин отыскал между разбросанными там бумагами чистый лист гусиных же перьев хотя и было несколько, но все – с обкусанными или обожженными бородками.

– Ты все еще, я вижу, не отделался от скверной лицейской привычки – писать оглодками, которых и в пальцах-то не удержать, – заметил Пущин. – Ну, как-нибудь нацарапаем. Начинай.

И под диктовку Пушкина он живой рукой «нацарапал» начало поэмы. Еще в начале чтения Пушкиным своих собственных стихов в комнату незаметно прокралась няня и уселась со своим чулком в уголке у печки. Едва смея шевелить вязальными спицами, она с благоговением не сводила глаз со своего питомца, готовая слушать его хоть до утра; если иное в его стихах и было ей недоступно, то их звучное сочетание как волшебною музыкою ласкало ее слух; ведь все-то это было сложено им самим, ее Александром Сергеевичем! Тут вошел Алексей.

– Не пора ли закладывать, сударь? Второй час ночи на исходе.

– И то пора! – спохватился Пущин. – Ведь третья бутылка у тебя еще не почата?

– Никак нет-с.

– Так подай ее сюда: разопьем на расставанье.

– Погоди, Алексей! – вмешался Пушкин. – Няня! А что же закуска?

И вот на столе опять закуска, в стаканах опять играет и пенится напиток Шампани… Но когда сдвинутые стаканы зазвенели, у обоих друзей упало сердце – обоим стало так невыразимо грустно, что хоть плачь.

– За скорое свиданье в Москве, – проговорил Пущин, но таким унылым тоном, точно сам он не верил в возможность встречи…

Пушкин молча только головой кивнул, осушил стакан до дна и затем крепко-крепко обнял друга, как бы предчувствуя, что им никогда уже не свидеться{…предчувствуя, что им никогда уже не свидеться. – Декабрист И. И. Пущин пробыл на каторге и в ссылке до 1856 г. Весть о гибели Пушкина привез в Сибирь тюремный офицер В. В. Розенберг. «Это был для меня, – вспоминал Пущин, – громовой удар из безоблачного неба – ошеломило меня, вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме – во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина – об общей нашей потере» (Пущин И. И. Записки о Пушкине. М., 1956).}.

– Лошади поданы, – объявил, входя, Алексей, и в подтверждение его слов от крыльца донесся перезвон колокольцев.

В то же время часы за стеной пробили три раза.

– Три – счастливое число, – сказал с притворною веселостью Пущин, насильно отрываясь от друга. – Спасибо тебе, брат, за чудный день!..

– Тебе, брат, спасибо! – отвечал Пушкин, еще раз целуя его и в лоб, и в губы. – В одиночестве моем на меня подчас находила не то хандра, не то отчаянье в самом себе; теперь же, благодаря тебе, я опять совсем ободрился. Спасибо, дружище!

Алексей, дожидавшийся барина в открытой двери с шубою, накинул ему ее на плечи. Арина Родионовна стояла тут же, утирая глаза.

– Смотри же, няня: хорошенько храни мне его! – сказал Пущин и, наскоро обняв, поцеловав старушку, выбежал на крыльцо, вскочил в сани.

Между тем Пушкин, светивший ему с крыльца нагоревшею свечой, говорил ему что-то; но за фырканьем лошадей и звяканьем колокольцев Пущин не мог расслышать его слов. Только когда сани тронулись, вслед ему явственно донесся последний привет:

– Прощай, друг!

Своим приездом в село Михайловское Пущин оказал другу-поэту, несомненно, двоякую услугу – и духовную, и материальную; поэзия воспрянувшего духом Пушкина расцвела еще пышнее, а няня уже перестала скупиться на дрова и топила весь дом.

Сам же Пущин, вскоре заброшенный обстоятельствами на край света – в Читу (в Сибирь), получил там, три года спустя, в январе 1828 года, следующие строки:

 
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое Провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней!