Василий Авенариус
Пущин в селе Михайловском
– Не спи, казак: во тьме ночной
Чеченец ходит за рекой! —
продекламировал Пущин. – Как видишь, стихи твои и я даже помню. Читая твоего «Кавказского пленника», сейчас чувствуешь, что писано прямо с натуры.
– А вот представь, что на Кавказе я предавался почти полному dolce far niente[7], написал только эпилог к моему «Руслану». Впечатления природы восстают в памяти гораздо цельнее и живее уже впоследствии.
– Но фабулу своего «Пленника» ты обрел на месте?
– Нет, я слышал ее еще ранее от одного дальнего родственника, Немцова, удивительного мастера на выдумки; он рассказывал, и чрезвычайно правдоподобно, что попал будто бы в плен к черкесам и был освобожден черкешенкой.
– А ты его увековечил? Он должен быть тебе очень благодарен. Ну, а до Южного берега Крыма вы ехали все в экипажах?
– Нет, в Керчи мы сели на военный бриг: когда не качает, нет путешествия приятнее. От Феодосии я всю ночь даже провел на палубе. В ночной темноте, под шум волн, меня охватила опять та сладостно-грустная истома, для которой один только исход – стихи.
– И что же, ты поставил себе этакую стихотворную мушку?
– Поставил: сочинил целую элегию[8], после чего уже со спокойной совестью заснул. Когда же с восходом солнца открыл глаза, то не знал сперва: сон ли то еще или нет? Бриг наш стоял против очаровательного Юрзуфа[9]. Глаз бы не оторвал. А три недели, которые я провел там у Раевских, – счастливейшие дни моей жизни!
– Та-а-а-к… – протянул Пущин, с внимательным лукавством заглядывая в черты своего друга-поэта, которые при одном воспоминании о «счастливейших днях жизни» мечтательно просияли. – Что же, у Раевских там хорошая дача?
– Лучшая на всем побережье, кроме, разумеется, Алупкинского дворца; но принадлежит она не им, а герцогу Ришелье[10], который предоставил ее на все лето в полное распоряжение отца Раевского, своего старого товарища.
– Как же ты проводил там время?
– А поутру прямо с постели с молодым Раевским я отправлялся к морю! Купанье дивное! Возвратясь домой, я предавался кейфу под тенью кипариса, к которому привязался чувством, похожим на дружбу. А там оживленные беседы и споры с остальною молодежью, совместные прогулки, поездки в горы…
– И сам ты, как всегда, центр всеобщего оживления?
– Нет, обе Раевские – девушки умные, начитанные, особенно старшая, Екатерина Николаевна; благодаря ей и брату я начал читать там Байрона в оригинале, а Байрон – бесконечная тема для разговоров. Но и младшая, Елена Николаевна, хотя ей было тогда всего шестнадцать лет, самостоятельно упражнялась в переводах с английского Вальтера Скотта и Байрона; последнего даже стихами.
– На русский язык?
– Нет, на французский. В доме у них вообще разговор ведется по-французски.
– И ты поправлял ее стихотворные упражненья?
– Она мне их вовсе не показывала. Но раз как-то в саду под окнами ее комнаты мы с ее братом подобрали клочки исписанной бумаги. Тут я узнал, что это ее писанья. Перевод оказался прекрасным.
– Еще бы! – улыбнулся Пущин. – И ты, в свою очередь, стал воспевать ее уже не в переводе, а в оригинале?
По легкому румянцу на щеках поэта можно было догадаться, что друг его попал в цель. Но Пушкин уклонился от прямого ответа.
– Все это tempi passati…[11] – тихо вздохнул он и вдруг быстро оглянулся на скрипнувшую дверь. – А, няня!
IV
– Ну что, касатики мои, наговорились? – спросила Арина Родионовна, входя к двум друзьям и ласково оглядывая обоих. – Не с кем ведь ему, бедненькому, окромя меня, и слова-то перемолвить! Все, вишь, один да один! Говорила уж ему, чтобы сестрицу свою, Ольгу Сергеевну, сюда выписал; детьми жили ведь, бывало, душа в душу…
– Да что ей скучать со мною всю зиму в деревне! – прервал Пушкин.
– А ведь тебе здесь, Александр, в самом деле иной раз, должно быть, скучновато? – заметил Пущин.
– С музой моей я живу в ладу, захочется сказок послушать – у няни их непочатый край; а взгрустнется – так до соседок наших в Тригорском рукой подать. Знаешь что, Пущин: не съездить ли нам сейчас к ним? И мать, и дочери – прелюбезные, премилые…
– Верю тебе, дружище, – сказал Пущин. – Но приехал я сюда ради тебя одного; знакомиться же, хотя бы и с милыми людьми, на один день, чтобы потом уже вовеки не встречаться, что за радость? Дай мне на тебя-то наглядеться.
– А что он, батюшка, за пять лет много переменился? – полюбопытствовала Арина Родионовна.
– Немного, только бакенами оброс да лицом что-то бледен.
– А все оттого, что целый день над бумагами своими сидит, – одно горе! Летом хошь у озера погуляет, у речки. Озеро-то у нас Петровское важнеющее; да и речка Сороть хорошая…
– Жаль, значит, что мне нельзя их теперь видеть!
– Такая уж жалость! Было бы, по крайности, чем похвастать перед столичным гостем.
– А что же, няня, – вставил Пушкин, – будто тебе уже нечем похвастать?
– Чем мне хвастать-то?
– Как чем? Да своей рукодельной командой.
– Мастерицы они у меня, точно, стыдиться нечего. Только рукоделье-то деревенское…
– Вот это-то и дорого для столичного человека, – сказал Пущин. – Я с особенным удовольствием посмотрел бы, как они у тебя работают.
Все морщины на лице старушки разгладились, расплылись от блаженной улыбки.
– Коли так – милости просим.
Оба приятеля последовали за нею через коридор в ее покои. Еще из-за притворенной двери доносилось оттуда звонкое щебетанье нескольких молодых женских голосов. При входе господ пять-шесть девушек, сидевших за пяльцами, с поклоном встали. Арина Родионовна, важно приосанясь, начала обход, объясняя гостю каждую работу. Тот, хотя и не знал толку в женских рукоделиях, не мог, однако, не видеть, что работа очень аккуратная и чистая, и почел долгом сказать как мастерицам, так и их руководительнице несколько ласковых слов.
– О, она у нас – настоящий ротный командир! – шутливо заметил Пушкин. – Такая строгость и дисциплина, что ой-ой-ой!
Девушки не выдержали, захихикали; но «командирша» только повела глазами – и хохотушки разом присмирели.
– А что, Александр, не покажешь ли ты мне и остальных своих владений? – спросил Пущин, когда они выбрались опять в коридор.
– Они на зиму заперты и нетоплены, – отвечал Пушкин.
– Что ж такое? Мне бы только окинуть взором, как ты тут устроился.
Пушкин отпер ближайшую дверь в довольно просторную комнату, посреди которой стоял бильярд. Навстречу им пахнуло совершенно зимней стужей.
– Однако! – сказал Пущин. – Тут, в самом деле, хоть волков морозь. Когда же и с кем ты играешь на бильярде?
– А вот, до морозов играл в два шара с самим собой.
– Весело, нечего сказать! Да что ты, братец, дров, что ли, жалеешь?
– Не я, мой друг, а Родионовна, – отвечал Пушкин, понижая голос. – Она у меня, ты не поверишь, как бережлива…
– Бережливость бережливости розь. Запереть своего барина, обожаемого вдобавок, как арестанта, в одну клетушку! Это, как хочешь, некрасиво. Сейчас ей так и скажу…
– Оставь, пожалуйста! Зачем огорчать старуху? До весны и так уж недолго…
– Недолго! Целых четыре месяца.
– Да мне в моей клетушке, уверяю тебя, даже уютней: не так хоть пусто…
На этих словах Пушкин расчихался.
– Ну вот, – сказал Пущин, – и насморк готов! Идем-ка, идем опять в твою клетушку. А няне твоей я все-таки этого не спущу.
И пока Пушкин запирал опять бильярдную, он постучался к няне:
– А, Арина Родионовна! Пожалуй-ка сюда на расправу.
Но как только та выглянула из-за двери: «Что, батюшка мой», – Пушкин предупредил приятеля:
– Да вот он, как волк, проголодался и хочет знать, скоро ли ты наконец угостишь его обедом?
Старушка руками всплеснула:
– А у меня, старой, и из ума вон! Сейчас бегу на кухню, милые вы мои, сию минуту!
И дверь ее захлопнулась у них перед носом.
