Василий Авсеенко
Итальянский поход Карла VIII и последствия его для Франции

Въ обзорѣ гуманистическаго движенія XV вѣка мы имѣли уже случай указать, какъ враждебно относилось это движеніе къ средневѣковому религіозному быту. Соблазнительная жизнь, примѣръ которой подали гуманисты, заразительно дѣйствовала на всѣ классы итальянскаго общества. Призывъ эпохи: "жить и наслаждаться жизнью", сдѣлался девизомъ каждаго; всѣми овладѣло стремленіе къ достиженію матеріальныхъ благъ, къ артистическому наслажденію дарами природы, культъ Эпикура возрождался въ жизни, въ то время какъ Платонъ и Аристотель возрождались въ наукѣ. Особенно во Флоренціи, этомъ центрѣ гуманизма, порча нравовъ повела къ самымъ безотраднымъ явленіямъ. Брюто въ слѣдующихъ словахъ изображаетъ состояніе флорентинскаго общества того времени: "Флорентинцы, употребляя всѣ усилія, чтобъ жить въ нѣгѣ и лѣни, пренебрегали завѣтомъ отцовъ и съ нестерпимой наглостью пролагали себѣ дорогу къ самымъ грубымъ и отвратительнымъ порокамъ. Отцы ихъ своими трудами, заботами и добродѣтелями возвеличили отечество; они же, напротивъ, утративъ всякій стыдъ, ничѣмъ не дорожили. Они предались игрѣ, вину и самымъ грязнымъ наслажденіямъ. Не было такого порока, такого преступленія, которое не пятнало бы ихъ. Всеобщее презрѣніе къ закону и правосудію освобождало ихъ отъ страха наказанія. Храбрость замѣнилась у нихъ дерзостью и наглостью, вѣжливость – преступной угодливостью, любезность – болтовней и злословіемъ. Все дѣлалось медленно, вяло и безпорядочно рабами низости и лѣни^[113].

Таково было безотрадное состояніе флорентинскаго общества, утопавшаго въ грубой чувственности, празднаго, корыстолюбиваго, эгоистическаго. Къ нему то обратился Савонарола съ достиженію матеріальныхъ благъ, къ артистическому наслажденію дарами природы; культъ своимъ грознымъ обличеніемъ.

"Флоренція, восклицалъ онъ, что ты сдѣлала? Если хочешь, я скажу тебѣ. Ты переполнилась беззаконіемъ, готовься къ великой карѣ. Господи! ты свидѣтель, что я силюсь поддержать эту падающую развалину; но слово мое безсильно для этого, а больше что могу я? Возстань ты, Господи! Развѣ ты не видишь, что мы становимся позоромъ міра? Сколько разъ я призывалъ тебя! Сколько было слезъ! сколько молитвъ! Гдѣ твое Провидѣніе? гдѣ твоя благость? гдѣ твое правосудіе? Простри же на насъ всемогущую руку твою! Что до меня, то я не въ силахъ больше ничего сдѣлать; я не нахожу даже словъ, чтобы говорить. Мнѣ остается только плакать и заливаться слезами на этой каѳедрѣ. Сжалься, сжалься Господи!"^[114].

Такъ плакалъ и молился вдохновенный проповѣдникъ, и его отрывистая, нервическая рѣчь, полная угрозъ и заклинаній, наполняла ужасомъ сердца Флорентинцевъ. Стыдъ, раскаяніе, страхъ суда Божьяго овладѣли ими. Совершилась странная метаморфоза. Столица Медичи, веселая вѣтреная, скептическая, развратная, превратилась въ монастырь. Пиры, карнавалы, затихли; богатство и пышность скрылись; предметы роскоши, перлы возрожденнаго искусства, запылали на кострахъ. Надъ блистательной Флоренціей, этимъ Парижемъ XV вѣка, воцарился суровый монахъ, и съ каѳедры св. Марка раздалась его грозная проповѣдь:

"О прелаты, опоры церкви! взывалъ обличитель; о владыки! взгляните на этого священника, который проходить мимо насъ раздушенный, завитой, разряженный. Войдите въ домъ его: вы найдете тамъ столько же серебра, какъ у вельможи"; всюду ковры, бархатъ и подушки. А сколько у него собакъ, муловъ, лошадей и прислуги! Такимъ ли пышнымъ вельможамъ растворять двери церкви Божьей? Алчность ихъ ненасытна. Посмотрите: въ церквахъ все дѣлается за деньги. Корыстолюбіе звонитъ въ колокола, колокола сзываютъ деньги, хлѣбъ и свѣчи. Изъ за денегъ, ради плебеиды, священники ходятъ служить вечерни и обѣдни. Они не любятъ служить утреню, въ которую не раздается плебеиды. Они продаютъ бенефиціи, торгуютъ таинствами, обрядами погребенія и вѣнчанія. Они ничего не дѣлаютъ безъ денегъ. О, какъ великъ развратъ ихъ! Цѣлые дни они бѣгаютъ по кумушкамъ, да болтаютъ съ любовницами. Не позволяйте дѣтямъ вашимъ оставаться наединѣ съ ними… Сколько разъ въ числѣ пѣвчихъ видѣли переодѣтыхь женщинъ, которыя подъ видомъ мальчиковъ прислуживали въ алтаряхъ".

"Вотъ идетъ эта овца, эта женщина, этотъ ребенокъ, заблудшійся въ грѣхахъ. Христосъ потерялъ ее. Еслибъ добрый пастырь нашелъ ее, онъ возвратилъ бы ее Христу. Худой же пастырь обольщаетъ ее, оправдываетъ, говоритъ ей: я знаю, я вѣрю, что нельзя уберечься отъ грѣха и цѣлый вѣкъ прожить благочестиво. Такъ мало по малу онъ привяжетъ къ себѣ овцу и заставить ее забыть Христа. Братъ, не берись за эти струны! Я никого не называю, и хочу сказать только правду. Худой пастырь прельщаетъ бѣдную овечку и до того кружитъ ей голову, что она становится безъ ума отъ него, а онъ доитъ ее и торгуетъ ея молокомъ. Всѣ города Италіи полны такихъ ужасовъ. Еслибъ вы знали все то, что я знаю! Отвратительныя вещи! Страшныя вещи! Вы содрогнулись бы! Когда я думаю обо всемъ этомъ, о той жизни, которую ведутъ священники, я не могу удержаться отъ слезъ"^[115].

И вся Флоренція плакала вмѣстѣ съ Савонаролою… Она увѣровала въ вдохновеннаго пророка, грозныя предсказанія котораго сбывались передъ глазами цѣлаго свѣта. Она пошла за нимъ, она отдалась въ его руки, когда онъ спасъ ее своимъ заступничествомъ отъ хищности французскихъ войскъ, Съ этимъ новымъ авторитетомъ въ силахъ ли былъ бороться Петръ Медичи, бездарный и нелюбимый народомъ? При первомъ появленіи Карла VIII на границахъ Тосканы, имъ овладѣло малодушіе и нерѣшительность. Сначала, онъ предпринялъ нѣкоторыя военныя приготовленія и возвысилъ подати и налоги, но видя, что эти мѣры только усиливаютъ народное негодованіе, онъ рѣшился прибѣгнуть къ переговорамъ^[116]. Тайно бѣжавъ изъ Флоренціи, явился онъ съ немногочисленной свитой передъ французскимъ лагеремъ, и заключилъ съ Карломъ VIII постыдныя условія. Сарзана, Пиза, Либрафатта, Ливорно и Піетра-Санта были выданы Французамъ; кромѣ того, Петръ Медичи обязался снабдить Карла 200,000 дукатовъ.^[117]

Едва достигла Флоренціи вѣсть объ этомъ малодушномъ договорѣ, какъ въ городѣ внезапно вспыхнула революція, Набатъ ударилъ тревогу, и негодующая толпа съ грозными криками ринулась ко дворцу Медичи. Подъ градомъ камней, сопровождаемый угрозами озлобленной черни, Петръ едва могъ пробраться въ свой великолѣпный палаццо. Между тѣмъ, распространившіеся слухи о приближеніи Карла VIII и о томъ, что Петръ приготовлялся подавить возстаніе вооруженною силою, увеличивали волненіе. Братъ Петра, кардиналъ Джіованни Медичи (впослѣдствіи папа Левъ X), скакалъ по улицамъ, крича Palle, palle! (девизъ дома Медичи) и бросая въ народъ деньгами; но озлобленная толпа преслѣдовала его бранью и угрозами. Петръ и его братья, Джіованни и Джуліано, были объявлены мятежниками и измѣнниками; народъ жегъ и грабилъ ихъ дворцы. Тогда Медичи. видя себя не въ силахъ бороться съ революціей, рѣшились оставить Флоренцію, и всѣ трое бѣжали въ Болонью^[118].

Въ одинъ день съ революціей во Флоренціи, случилось въ Тосканѣ другое происшествіе, бывшее источникомъ продолжительныхъ смутъ въ Италіи. Пизанцы, подпавшіе подъ власть Флореитинцевъ и жестоко угнетаемые ими, давно уже мечтали возвратить себѣ независимость и освободиться изъ подъ ига своихъ притѣснителей. Походъ Карла VIII представлялъ имъ къ тому удобный случай. Когда, 9 ноября, король шелъ къ обѣднѣ, многочисленная толпа народа окружила его съ громкими криками "свобода! свобода"! Мущины и женщины, со слезами на глазахъ, умоляли его освободить ихъ отъ ига Флорентинцевъ. Король, тронутый ихъ мольбами, и не вполнѣ сознавая всю важность такого поступка, обѣщалъ даровать имъ свободу^[119]. Услышавъ это, Пизанцы предались шумной радости: флорентійскіе гербы была сброшены со всѣхъ публичныхъ зданій, народъ бросился преслѣдовать ненавистныхъ флорентинскихъ чиновниковъ, которымъ удалось спастись только благодаря заступничеству Карла VIII^[120].

17 ноября 1494 года, Карлъ VIII торжественно вступилъ во Флоренцію. Знатнѣйшіе граждане несли надъ его головою золотой балдахинъ, передъ нимъ несли ключи отъ городскихъ воротъ. Онъ въѣхалъ верхомъ, съ копьемъ въ рукѣ, какъ завоеватель; народъ всюду привѣтствовалъ его радостными криками^[121]. На дверяхъ храмовъ и другихъ публичныхъ зданій вездѣ красовалась надпись: Rex, pax et restauratio libertatis^[122]. Такой торжественный пріемъ вскружилъ голову Карлу VIII: онъ предложилъ Флорентинцамъ условія, отнимавшія у нихъ всякую тѣнь политической самостоятельности. Но какъ ни страшно было флорентинскимъ гражданамъ расположившееся въ стѣнахъ ихъ города многочисленное и хорошо вооруженное французское войско, они не хотѣли слышать о зависимости. Когда Карлъ VIII, въ засѣданіи флорентинской синьоріи, напрасно истощивъ всѣ увѣщанія, грозилъ затрубить въ трубы, «мы ударимъ въ набатъ!» воскликнулъ депутатъ Петръ Каппони, и разорвалъ въ клочки договорный актъ, предложенный Карломъ^[123]. Устрашенный этимъ смѣлымъ поступкомъ, Карлъ VIII быстро умѣрилъ свои требованія. Условія, заключенныя имъ наконецъ съ синьоріей, признавали Флоренцію другомъ и союзницей Франціи, и подтверждали занятіе французскимъ гарнизономъ Пизы и Ливорно до окончанія неаполитанской кампаніи^[124].

Съ этихъ поръ, быстрые успѣхи Карла VIII начинаютъ сильно безпокоить итальянскихъ государей. Раздѣленные взаимною враждою, ослѣпленные личными, временными интересами, они сначала съ безпечностью слѣдили за движеніемъ французскихъ войскъ и допустили чужеземнаго завоевателя проникнуть во глубину полуострова; но теперь, когда успѣхъ всюду слѣдовалъ за французскими орлами, когда итальянскіе города одинъ за другимъ подпадали, хотя и временно, подъ власть иностранцевъ, когда обнаружилось во всемъ объемѣ безграничное честолюбіе Карла VIII – теперь итальянскіе государи стали раскаиваться въ своей опрометчивости, и со страхомъ слѣдить за побѣднымъ шествіемъ Карла^[125]. Въ особенности Людовикъ Моръ, хитрый и проницательный дипломатъ, былъ сильно встревоженъ успѣхами Французовъ; онъ первый понялъ, въ какую громадную ошибку впалъ онъ, призвавъ въ предѣлы Италіи честолюбиваго завоевателя, и принялся вести дѣятельныя интриги противъ своего союзника. Обстоятельства благопріятствовали ему: быстрые успѣхи и худо скрываемые честолюбивые замыслы Карла встревожили короля испанскаго, который боялся за Сицилію и Сардинію, и короля римскаго Максимиліана, который не безъ основанія опасался, чтобы Карлъ VIII не принудилъ папу вѣнчать его императорскою короною. Всѣ трое, Людовикъ Моръ, Максимлліанъ и Фердинандъ Католическій, король испанскій, движимые одинаковыми побужденіями, рѣшились совокупными усиліями остановить успѣхи Французовъ въ Италіи. Театромъ переговоровъ избрана была Венеція. Туда съѣхались посланники трехъ договаривавшихся сторонъ и составили планъ лиги между Испаніей, имперіей, Миланомъ и Венеціей. Этотъ планъ начертанъ былъ передъ глазами Коммина, французскаго посланника въ Венеціи, который однакоже не сумѣлъ воспользоваться своимъ открытіемъ, и успокоенный простымъ увѣреніемъ, что союзъ заключается не противъ Карла VIII, а противъ Турокъ, ожидалъ сложа руки окончанія переговоровъ^[126]. Къ какимъ результатамъ привела эта первая международная лига, въ которой коренится источникъ идеи политическаго равновѣсія, мы увидимъ ниже. Между тѣмъ Карлъ VIII подвигался все далѣе на югъ полуострова. Пришло время встревожиться и задуматься папѣ, во владѣнія котораго вступалъ уже французскій авангардъ. На папскомъ престолѣ возсѣдалъ въ то время Александръ VI изъ дома Борджіа, со временъ Валтассара Коссы самый порочный изъ римскихъ первосвященниковъ. «Онъ былъ, говорить Гвиччардини, зараженъ пороками, которыхъ не могли искупить всѣ его достоинства. Онъ былъ одаренъ рѣдкими способностями и проницательностью: блисталъ въ совѣтахъ и, обладая искусствомъ вліять на умы посредствомъ убѣжденія, умѣлъ вести дѣла съ изумительною ловкостью и быстротою. Но эти качества были помрачены порочными нравами: лживый, безстыдный, хитрый, вѣроломный, безбожный, одержимый ненасытною алчностью, пожираемый честолюбіемъ, онъ былъ жестокъ выше варварства (crudelia; piu che barbara) и думалъ только о возвышеніи своихъ незаконныхъ дѣтей, ради которыхъ готовъ былъ всѣмъ пожертвовать»^[127].

Вступленіе на папскій престолъ Александра VI, приключившееся въ одинъ годъ со смертью Лоренцо Медичи, распространило паническій страхъ между Итальянцами, хорошо знавшими характеръ новаго первосвященника. Принимая эту вѣсть, Фердинандъ неаполитанскій прослезился и пророчески предсказалъ, что избраніе Александра VI нарушить покой не только Италіи, но всего христіанскаго міра^[128]. Дѣйствительно, съ 1492 года начинается для Италіи рядъ бѣдствій, разрушившихъ ея такъ недавно и такъ пышно расцвѣтшее благосостояніе, и въ которыхъ Александръ VI принималъ зловѣщее участіе. Миръ, поддерживаемый до того времени стараніями Лоренцо Медичи, встрѣтилъ злѣйшаго врага себѣ въ Александрѣ VI. Новый папа, корыстолюбивый интриганъ, заботившійся только о земныхъ стяжаніяхъ и о возвышеніи своихъ непотовъ, которыхъ онъ не стыдясь, открыто, называлъ своими дѣтьми, завязалъ цѣлую сѣть интригъ, тяжело отозвавшихся на судьбахъ полуострова. Еще въ первый годъ своего первосвященства, Александръ VI разсорился съ неаполитанскимъ домомъ за то, что герцогъ калабрійскій Альфонсъ, по смерти Фердинанда (21 января 1491) вступившій на престолъ неаполитанскій, не согласился выдать свою дочь за одного изъ сыновей папы. Сверхъ того, Александръ VI боялся Альфонса, потому что тотъ имѣлъ на жалованьи Виргилія Орсино, сильнаго своей дружбой съ Петромъ Медичи и поддерживаемаго гвельфской партіей, и двухъ Колонна, Проспера и Фабриція, къ которымъ папа, какъ владѣтель Романьи, находился въ сузеренныхъ отношеніяхъ^[129]. Среди такихъ условій Александръ VI легко сдался на увѣщанія Людовика Мора, убѣждавшаго его заключить съ нимъ лигу для взаимной обороны своихъ владѣній, косвеннымъ образомъ направленную противъ неаполитанскаго дома. Къ этой лигѣ, заключенной 21 апрѣля 1493 года^[130], приступила также Венеція, находившаяся въ то время въ зенитѣ своего могущества. Но Александръ VI, будучи дальновиднѣе своихъ союзниковъ, старался, на сколько это было возможно, воздерживаться отъ участія въ предпріятіяхъ лиги; такъ напр. предвидя, къ какимъ опаснымъ результатамъ можетъ повести походъ Карла VIII, онъ отказался присоединить свой голосъ къ посольству Людовика Мора, звавшаго французскаго короля въ Италію^[131]. Такимъ образомъ, отношенія папы къ Карлу VIII были довольно неопредѣленны, и оба они не довѣряли другъ другу и боялись одинъ другаго. Карлу VIII, имѣвшему въ виду завоеваніе Неаполя, было очень важно обезпечить себя со стороны римскаго первосвященника и обезопасить свой тылъ; Александръ VI, въ свою очередь, недовѣрчиво и подозрительно смотря на завоевательные планы Карла, и опасаясь, чтобы воинственный король не утвердилъ навсегда своего вліянія въ Италіи, не безъ боязни ожидалъ появленія его въ Римѣ. По мѣрѣ приближенія Французовъ къ вѣчному городу, этотъ страхъ все усиливался. Напрасно Карлъ VIII отправилъ къ папѣ посольство съ увѣреніемъ, что онъ ни-чего не желаетъ, кромѣ свободнаго пропуска французскихъ войскъ черезъ владѣнія первосвященника; Александръ VI, оставленный безъ друзей, безъ союзниковъ, окруженный непріязненными вассалами и негодующимъ духовенствомъ, мучимый угрызеніями совѣсти и страхомъ за свою участь, при вступленіи Карла VIII въ Римъ бѣжалъ изъ города и заперся въ крѣпости св. Ангела^[132].

Карлъ VIII вступилъ въ Римъ 31 декабря 1494 г. верхомъ на конѣ, въ полномъ вооруженіи^[133], всюду встрѣчали его съ великими почестями. Кардиналы, находившіеся въ Римѣ, спѣшили посѣтить его и заявить ему о своемъ уваженіи. Самъ же Карлъ VIII, упоенный быстрыми успѣхами, держалъ себя со всѣми гордо и пренебрегалъ правилами римскаго этикета, къ великому огорченію Бурхарда, церемоніймейстера папскаго двора, оставившаго любопытную хронику Александра VI^[134]. Французскіе солдаты также очень дурно заявили себя въ Римѣ: дневникъ Бурхарда наполненъ разсказами о насиліяхъ и безчинствахъ, которыя совершались ими ежедневно въ вѣчномъ городѣ. Они силою врывались въ дома, выламывали двери и окна, выгоняли оттуда людей и скотъ, выбрасывали мебель, жгли дрова, пили и ѣли до пресыщенія, не платя денегъ^[135]. Французскіе квартирмейстеры распоряжались въ Римѣ постоемъ, какъ въ завоеванномъ городѣ. «Однажды, разсказываетъ Бурхардъ, возвратившись къ себѣ послѣ обѣдни, я засталъ дома семерыхъ Французовъ которые, вопреки моему приказанію, но съ вѣдома и согласія Марка Себальда, начальника нашего квартала, вошли въ мой домъ съ восемью лошадьми и выгнали муловъ и ословъ, находившихся въ моихъ конюшняхъ, чтобъ поставить тамъ своихъ коней, которые стали ѣсть мое сѣно. Одинъ виконтъ завладѣлъ моей комнатой; другой офицеръ занялъ комнату Андрея Арбруина, медика, жившаго у меня уже нѣсколько лѣтъ; зала внизу, гдѣ помѣщались мои люди, и остальныя комнаты были заняты людьми этихъ Французскихъ дворянъ»^[136]. Подобныя сцены ежедневно во происходили всемъ городѣ. Солдаты бродили по улицамъ, грабя дома и убивая жителей; какъ мало обращали они вниманія на папу и его приближенныхъ, видно изъ того, что въ числѣ разграбленныхъ домовъ находился домъ Розы Ваноццы, любовницы Александра VI, матери его пятерыхъ непотовъ^[137]. Надо замѣтить, впрочемъ, что Карлъ VIII не оставался равнодушнымъ зрителемъ подобныхъ безпорядковъ: онъ приказалъ выставить на стѣнахъ города плакатъ, грозившій смертью всякому, кто силою ворвется въ чужой домъ, и учредилъ полицейскіе суды въ нѣсколькихъ кварталахъ^[138].