Валериан Бородаевский
Стихотворения
«Сегодня над душой царит туман…»
Сегодня над душой царит туман
Тонов голубо–розовых – и втуне
Пестрит в глазах седой Тертуллиан
И бронзовый мерцает Сакья–Муни.
И каждую страницу и строку
Как груз влеку – ненужный и постылый…
Одну зову – зову мою Тоску
Затем, что звать не смею милой.
Затем, что в одиночестве моем
Раскроется цветок сердечной боли,
Что муку, спетую в приливе огневом,
И ты разделишь – поневоле.
Отрадно слезы лить и грезить о весне,
Вновь биться над немыслимой задачей;
А там следить, как с грацией кошачьей
Ты пробежишь, белея при луне…
Ризе
Ризе, кошница роз, упавшая на скалы,
Не мой ли шаг будил твой камень вековой,
Когда бросал, любя, звенящие опалы
У белых ног твоих ласкательный прибой?
Как странно видеть мне знакомые светила,
Вдруг обступившие безвестный минарет,
Колодцы древние с плитой, что повторила
Словами золота непонятый привет;
Жилища тихие, запретные гаремы,
Как вы волнуете и будите мечты –
Живые символы, наглядные эмблемы, –
И всё же лучше вас румяные цветы,
И всё же лучше вас порхающие светы
В листве пылающих мятущихся жуков,
И всё же лучше вас бездомные поэты,
Мечту прядущие под мертвый стук шагов.
«Когда б мы здесь отпечатлели…»
В. М. Пуришкевичу
Когда б мы здесь отпечатлели
Вдруг распахнувшейся душой
Не свисты пуль, не гром шрапнели,
А голос жизни мировой.
Когда б, откинув клетки партий –
Капканы на твоем пути, –
Прочесть слова от звездных хартий
И Божьим ратником пойти.
«Конец безрадостным блужданиям…»
Конец безрадостным блужданиям –
От вечно–памятного дня,
Когда очей склоненных манием
Ты вдруг приблизила меня;
И от печали убивающей
Отведенный твоей рукой,
Смеюсь под тучкой нежно–тающей,
Проголубевшей надо мной.
Так прикорнувший на завалинке
За зиму очумевший дед
Насквозь – через тулуп и валенки –
Весной живительной прогрет.
«Я слезам заглушенным внимаю…»
Я слезам заглушенным внимаю
И улыбки, как розы, ловлю;
Но я знаю, мучительно знаю
Легкокрылую душу твою.
И в глазах, потемневших как омут,
Я читаю – минутный король, –
Как мечты, умирая, застонут,
И вонзится жестокая боль.
Как безумно молить об ответе,
Заклинать о прощальной любви,
Лишь тебя унесут на рассвете
Стрекозиные крылья твои!
«Непреклонен и упорен…»
Непреклонен и упорен,
В сердце врос косматый корень,
Все преграды одолел;
Раздвоился, растроился,
Дна заветного дорылся,
Глубинами овладел.
Кто мне семя смерти кинул,
В бездну кто меня низринул?
Кто, враждебный, колдовал?
Дни за днями угасают, –
Мнится, свечи тихо тают
В глубине немых зеркал…
Мнится: на груди, прижаты,
Как закованные в латы,
Две руки легли крестом.
И чуть слышно лепетанье
Слов унылых отпеванья,
Смутных шорохов кругом.
А из сердца в небо прямо
Стебель мощный и упрямый
Пурпурный возносит цвет;
Жаркой кровью напоенный,
Пышен венчик округленный,
И ему подобных нет!
И к цветку от гор, ширяя,
Прилетает птица злая,
Чтоб обнять его крылом
И, победу торжествуя,
Удостоить поцелуя
Лепесток за лепестком.
Подражание Андрею Критскому
На поисках ослиц, беглянок резвых стада,
Румяный юноша пророка повстречал.
– Вот царь Израиля, и в нем моя отрада! –
Так гость от высоты пророку провещал.
И рог помазаний над головой склоненной
Пролил святой елей – и стал царем Саул…
…Бодрись, душа моя! пребудь настороженной,
Чтоб враг людей твой путь назад не повернул.
Трезвись молитвенно в благоговеньи строгом,
Пред волей вышнею повергнись, сердце, ниц…
Душа–избранница, соцарственная с Богом,
Захочешь ли бежать вослед твоих ослиц?
«К милой родимой земле мы прикованы цепью бескрайной…»
К милой родимой земле мы прикованы цепью бескрайной;
Неистощимый родник в жилах пурпуровых бьет;
Тайной <жестокой> начатое кончится разве не тайной?
Разве устанет рука сплетаться в живой хоровод?
Пусть мы в священной игре пробегаем как легкие тени,
Факел горит высоко, факел гуляет кругом.
Знаки сильнее, чем гроб, и ведут нас всё те же ступени.
Там, где прошли мы вчера, завтра мы снова пройдем.
Лебедь
Я помню рдяный час и голос белой птицы
И рокот мощных крыл в пустынной вышине…
Ты руку подняла… «Смотри», – шептала мне,
И устремлялись ввысь стрельчатые ресницы.
Я помню этот час: напрасно вереницы
Годов мучительных текли в кошмарном сне!
Пушинка лебедя, вся в розовом огне,
Спускалась медленно на грудь отроковицы.
Прильнула и легла, и нежные персты
Нежданно бережно и слабо прикоснулись
Моей руки… «Так правда, – любишь ты?» –
Спросил я трепетно. И губы улыбнулись,
Как ласковый цветок, и поцелуй сам–друг
Прославил лебедя, летящего на юг.
«Бродячая безумная царица…»
Бродячая безумная царица
Влачит свой гнев, и муку, и любовь;
Гляди: раскроется широко багряница,
И жертвой огненной прольется долу кровь.
Под грохотом взволнованных заклятий
Затихли мы; но благ царицы гнев:
Он руки вновь сомкнет для пламенных объятий,
И вновь, как изумруд, прозеленеет сев.
«Хочется солнцу тучку порвать…»
Хочется солнцу тучку порвать
Всей пятерней светозарных перстов,
Хочется солнцу лицо показать –
Только смыкается туча опять,
Ткет дымно–серый покров.
Там неустанно сети прядут
Серые руки смелей и быстрей.
Чуть просинеет – уж брошен лоскут!
Солнцу не глянуть – не выйти из пут
В царской короне своей.
Солнце мне в грудь золотистый поток,
Видно, не может сегодня пролить,
Будет до вечера хмуриться рок.
Молча уйду и забьюсь в уголок,
Буду в ночи ворожить.
Буду с моей тишиной говорить,
В трепете молний провидеть тебя…
Можно ли солнце мое погубить?
Как не томиться, любя?
Как не любить?
«Полет грачей над жнивьем опустелым…»
Полет грачей над жнивьем опустелым
Медлительно спокоен и упрям;
Доверься тот невзгодам и ветрам,
Кто неистомным овладеет делом.
Клик торжества, привет собратьям смелым,
«Аминь, аминь» всклокоченным вождям…
Далекий путь готовится крылам,
Вознесенным к заоблачным пределам.
Так в синий день куда ни кину взгляд –
Везде сплетенья вижу черных кружев,
Один неутомимый вахтпарад!
Далекая, вниманьем удосужив
Сонет грачам – прочтешь ли между строк
Порыв любви, осиливший свой рок?
«Преклонись, душа, будь наготове…»
Преклонись, душа, будь наготове
Повернуть восставший грозный вал!
Вот они – сомкнувшиеся брови!
Гнев любимой – я тебя не знал!
Уж не брови – смертной сабли жало
На прекрасном вижу я лице;
Пусть любить ты, сердце, не устало
И в терновом, горестном венце!
Доля мне открыта роковая
Тихо гаснуть, пламенно любить
И в слезах, как туча, тихо тая,
В глубину, в безвестность уходить…
Кто раскроет тайну огневую,
Зрячий кто слепого вразумит?
Вот я руку белую целую.
Нежный друг, восставший одесную,
Улыбаясь, в молниях горит.
«Качнуло дерево порывом бури вешней…»
Качнуло дерево порывом бури вешней,
Гнездо накренило – и птенчик там, внизу!
Белеют лепестки, осыпаны черешней,
И ветер дале мчит мгновенную грозу.
И солнце глянуло, а он, вчера рожденный,
Дрожит и трепетно смыкает синий глаз.
О счастья бедный миг, погибнуть обреченный,
Миг счастья моего – не так ли ты угас?
Птенец поверженный, возросшими крылами
Уж ты не полетишь к неведомым морям,
К лазури солнечной, пропитанной лучами,
К пустыням выжженным и девственным снегам
У моря
Только гул раздроблённой волны,
Только пригоршня пены морской… –
Вознесен из моей глубины,
Загораясь, потир золотой.
Он нежнее румяной луны,
Озаряющей сизую даль.
Разве с ним мои страхи – страшны?
Как слеза, не прозрачна печаль?
Я слежу за любимой волной,
Вот придет, разобьется о грудь…
И рокочет мне мудрый прибой:
– Позабудь. Не люби. Позабудь.
Но беглянку мне все–таки жаль,
Что уходит туда, в глубину…
Пусть тоска – просветлевший хрусталь,
В ней храню – как в гробнице – волну!
«Трепещут голуби упругими крылами…»
Трепещут голуби упругими крылами,
На подоконнике как звезды – их следы.
Курит снежок, но не угаснет пламя
В крови живых – до смертной череды.
Взвились, летят. Навстречу клубы дыма
От черных труб. Чета едва видна.
Там, высоко кружит неутомимо –
И вдруг опять у моего окна!
Опять их песнь, исполненная неги,
И зыбкий крест переплетенных крыл.
Опять следы звездистые на снеге,
Как бы чертеж неведомых светил.
Им хорошо в моем соседстве виться:
Для них я – сон сквозь тусклый пар стекла.
Им в первый раз здесь довелось влюбиться,
Моя любовь их в первый раз зажгла.
II
Жаворонки
Глаза – изюмины, хвосты и струйки крыл
Бесформенно–уютны, как пеленки:
Такими пекарь взору вас явил,
Печеные из теста жаворонки!
Вы на окне возникли – будто сон,
То парами, а то с птенцом на спинке,
Что шариком нелепым припечен,
Сощурившим пугливо маковинки.
Здесь у окна нельзя не постоять
И, грея кулаки, не подивиться,
Как будет пекарь мышцы напрягать,
Как он с зимой бестрепетно сразится.
«Истомно в лазурности плавясь нещадной…»
Истомно в лазурности плавясь нещадной,
Смолистые почки страдальчески рвутся,
Две желтые бабочки к любви безоглядной
В дыхании юга, утопая, несутся.
Курчавы, полки серебристые облак
Качаются, тают, синеют, темнеют;
И гром обрывается, угрюм и неловок
Как отрок, чей голос, ломаясь, немеет.
И больно, о други, опять признаваться,
Что кубок вешний хмелит, как бывало,
Что солнцем повелено устам – улыбаться,
Хотя бы ты, сердце, безутешно рыдало.
«Душа угрюмая, и в стародавнем вкусе…»
Душа угрюмая, и в стародавнем вкусе
Влекусь я к таборам, кочующим по Руси,
К шатрам, разметанным среди больших дорог,
Где синим вечером запляшет огонек,
Котлы запенятся и, заплетаясь кругом,
Мужи суровые к пленительным подругам
Тесней содвинутся. Короткие слова
Лениво падают. Темнеет синева.
В хрустальной высоте роится улей Божий.
Гудит алмазный хор… Таинственней и строже
Раздастся ржание стреноженных коней;
А в песне плачущей услышишь: «Пожалей
И не губи. Твоя». Так бред любви недужной
Один безумствует под кровом ночи южной;
И остановится бесстрашный конокрад,
Ударит в грудь себя – и повернет назад.
……………………………………………………
Как сладко большаком скакать во весь опор
На краденом коне… Там позади позор
И мука смертная, но конь всегда с цыганом,
И легче на пути падет он бездыханным,
Чем выдаст всадника, сдавившего бока,
Чья сухощавая когтистая рука,
Едва дотронувшись, рукой хозяйской стала
И степью повлекла, куда душа алкала…
И кто ответит нам – скакал ли здесь цыган
Иль птица ловчая упала за курган?
«Как печальны глаза, где часами, во мгле мутно–белой…»
Как печальны глаза, где часами, во мгле мутно–белой
Отражался взлохмаченный лес, потемневшие срубы,
Дрема псов на крыльце и вороны полет омертвелый, –
Как печальны такие глаза и как сердцу отзывному любы.
Соловецкий инок
Беглец житейских бурь, пустынным островам
Под солнцами крестов ты дух свой предал мощный;
Восторг мечты твоей – лазоревым волнам,
И сердца трепеты – молитве полунощной.
Монах и мореход, благословясь, весло
Из рук святителей приемлешь: путь опасен,
Но сила их с тобой, и свято ремесло,
Когда плывешь, смирен, покоен и бесстрастен.
Звеня, бежит волна, послушна под кормой,
Не ранит красота морян зеленокудрых,
И в сердце укрощен прельстительный прибой
Напевами псалмов властительных и мудрых.
«Что ни день, как пчела, ужалит…»
Что ни день, как пчела, ужалит.
Умирает,
Как пчела, когда жало оставит.
Что ни день, островок мой всё меньше.
Путь мой – уже,
Разъяренные волны – выше.
Если любишь меня, – не мучай.
Станем тише и лучше.
И друг к другу прижмемся – под тучей.
Наше сердце – как пленная белка.
Ты любила? –
Вот хочу, чтоб ты руку на грудь положила,
Как сиделка,
И о том, что вдали – позабыла.
«Пусть слова тоски бесплодно отшумели…»
Пусть слова тоски бесплодно отшумели:
Кто, скажи, скорбит над женской раной?
Посмотри, как из серебряной купели
Золотой возносится младенец, –
И с улыбкой материнской, несказанной
Позовешь глазами: здравствуй, месяц!
И пока, одна, пройдешь пустынным садом,
Нежный луч с тобой не разлучится;
Он заметит, он ответит ясным взглядом,
Приведет, смеясь, к любимой тени.
И тогда, смирясь, захочешь поклониться
Палачу – и станешь на колени.
«Жарок полдень. Небо как пергамент…»
Жарок полдень. Небо как пергамент.
Голубое желтым пережгло.
И в зияньи трещин под ногами
Черное скорбящее чело.
Кто–то небо запечатал, строгий.
Будем скоро святость поднимать,
Осадим и межи и дороги,
Чтоб упала темная печать.
Повернем очами Матерь Божью
К неродимым, к проклятым полям,
Чтоб вздохнула над убогой рожью,
Помогла обмершим колоскам.
Будет плакать свечка на краюху,
Залучится венчик золотой…
Ты простишь ли древнюю старуху,
Что зовется, горькая, землей?
«Слышно – ноет истомно сирена…»
Слышно – ноет истомно сирена:
Слышно – сердце мое простонало.
Белый голубь из темного плена
Улетел бы – крыло поломало.
И, взволнованный, зову я внемлю…
Знаю, лжет мне узывная Майя,
Но люблю твою дальнюю землю
И тебя… И тебя, дорогая!
Пусть осилен грозой неизбежной
Белый голубь и сорван с лазури.
Принимаю твой вызов мятежный,
О сирена, зовущая бури,
Чтоб за час роковой и единый
Расквитаться с забвенною долей
И меж скал над ревущей пучиной
Целовать этот коготь соколий.
«Это случилось недавно и вовсе нежданно…»
Это случилось недавно и вовсе нежданно,
Это случилось совсем, о, совсем неизбежно…
С ветки слетает листок, обнажается небо так странно,
Синее небо глядит – и знаешь, что небо безбрежно.
С сердцем случилось как с тихим потоком природы,
Сердце предела достигло и путь начинает обратный.
Годы росток прозябал – шелухой отметаются годы.
В чаще блуждая, беглец услышал призыв благодатный.
«Только и знаю – леса да овраги…»
Только и знаю – леса да овраги,
Только милу́ю – красавицу–ночь.
Сам я избрал тебя – доля бродяги!
Долю бродяги – кто ты? – не порочь!
Верно, затем, что венцом загорелись
Рыжие космы от ранних от лет –
Кудри кольцами, – а щеки зарделись
Кровью горячей, что маковый цвет;
Верно, затем потянуло на волю –
Хата тесна, докучает сосед.
Крутится ветер по чистому полю –
Резвые ноги бегут ему вслед.
Всю бы тебя обежал – да куда там! –
Тихая, темная Матерь моя. –
«О, пусть весна погонит к морю…»
О, пусть весна погонит к морю
Стада голубо–серых льдин
И с высоты окличет зорю
Зарумяневший лебедин;
И пчелка, забывая улей,
От духа терпкого взыграв,
Гудящей пронесется пулей –
Упасть на шелк упругих трав…
О, пусть! В чертах судьбы суровой
Как нам улыбку не прочесть,
Когда подснежник жизни новой
Прозвонит радостную весть?
«И нас венчали в утро Божие…»
И нас венчали в утро Божие
Короны синих васильков,
И улыбались нам прохожие,
Пока мы шли в тиши лугов.
Но четверть месяца отмолота, –
И я спешил с моим серпом,
А ты в шатре снопов из золота
Над зыбкой пела – о былом.
И громы рокотали ранние,
Призыв трубил пророчий рог,
И славил я мое избрание,
Когда огонь чело мне жег.
Ты на распутьи шла, печальная;
И ты звала – и ты ждала,
И вот твой стон, душа опальная,
Привлек небесного орла.
Теперь идешь ты в латах кованых,
Как рыцарь мне грозишь мечом.
Меж скал сошлись мы зачарованных
Окончить спор наш – о былом.
Н. Е. Маркову
Гряди, Буй–Тур, громи крамолу,
Пудовый дан тебе кулак;
Пусть турий рог, склоненный долу,
Бодает тухлый лапсердак!
Внимая мудрому глаголу,
Пусть твой признательный земляк
Ревнивую оттянет полу
И должный выложит ясак.
Что Курск тебе? Шагаешь быстро;
Сегодня свергнешь ты министра,
А завтра будешь сам премьер…
Но помните, Щигровский витязь:
Превратностям бывал пример,
А потому – не обожритесь.
В. Н. Кушнаревой
Глаза Ваши – голубые иль серые?
На них не смотрел я в упор,
Но крепко, по–детски, верую
В сияющий, светлый взор.
Вы вся – деревенская, летняя;
И кудри Ваши – спелая рожь.
Нашими городскими бреднями,
Мудрая, Вас не собьешь.
Над Вами серебрятся облачка
И небосклон, так бирюзово синь.
И мы живем!.. Мы, грешные, пока
Вы с нами, светлоликая. Аминь.
Автосонет
Кружатся дни мои запутанным романом,
И кажется порой: рехнулся романист,
Когда рядит меня то магом, то цыганом,
Сегодня жезл дает, а завтра только хлыст.
Языком пламени влюбленная Осанна
Моя возносится – и, мнится, сам лучист;
И вот уже грущу с лепечущим фонтаном
О том, что падает сожженный зноем лист.
Мечты свершаются назло докучной яви –
И обрываются, – и снова в тупике
Не к счастью шествуешь, не к радости, не к славе,
А просто, как пескарь, повисший на крючке,
Вздыхаешь о ведре – туда тебе дорога! –
Где, может быть, еще поплаваешь немного.
«Бредешь наудачу по роще осенней…»
Бредешь наудачу по роще осенней,
Выходишь на зелень озимых полей:
В молочном тумане толпой привидений,
Стреножены, прядают тени коней.
И ветер свивает кудлатые гривы,
И ветер мне сырость приносит земли:
Зеленые нивы, и бурые нивы,
И синие, синие нивы – вдали…
Затишье. Безмолвье. В бескрайном просторе
Кто встретится? Разве охотник верхом,
С обветренным ликом и грезой во взоре,
Бодрящий борзую призывным свистком.
Смеркается. Гаснет, задумчиво–кроток,
Закат в розовато–седых облаках…
И вспомнится нить многоцветная четок
В ленивых, когда–то любимых, перстах.
«Как эти строки сладостны и новы!..»
Как эти строки сладостны и новы!
Как больно бьется сердце над письмом,
Сквозящим сквозь лазурные покровы
Под бледно–золотистым сургучом.
Размашистыми острыми штрихами
Ты хочешь лишь о деле говорить;
Твой стиль откован, как гравюра в раме,
И разума нигде не рвется нить.
Но видится мне много… слишком много:
В колючем «р» мерещится копье.
И ждешь удар наездника степного,
О, сердце беззащитное мое.
Прочел. Опять здесь не найду ответа.
«Терпи и жди» – вот смысл немногих слов…
Терпеть и ждать – что лучше для поэта,
Когда он весь под чарой алых снов?
А если, как уснувшая весталка,
Забыла муза долг священный свой, –
Я рву письмо. И мне его не жалко.
И ненавижу всей душой.
«Печаль мою снежинками…»
Печаль мою снежинками
Прохладными овеяло,
Лебяжьими пушинками,
Танцующими феями!
Гуляет хоровод кругом,
Сплетаясь, развевается,
Велит забыть, молчать о том,
Что горем называется;
О том, что в глубине моей
В бездонном сердце плакало –
Велит молчать круженье фей
Таинственными знаками.
И вот иду. – Мне всё равно:
Пусть сердцу вы не верили.
Я улыбаюсь им давно,
Я с ними нынче заодно,
С порхающими феями!
На могиле сына
Устал я от живых, – мне мир усопших ближе,
Я научаюсь зовы их любить.
На кладбище, в отрадную отчизну
Я ухожу: здесь сердцу можно жить.
И там, наперекор глухой тоске и боли,
Вкушаю мир моей грядущей воли.
Меж холмиков ищу тропу к тебе, мой сын,
И над твоей могилкой неосевшей,
Листом сухим осыпанной, – один
Стою и жду. Чего? Отзыва? Доброй вести?
И в шорохе ветвей и шепоте листов
Ловлю намеки вожделенных слов.
Песнь иволги из чащи раздается,
Но трудно мне припомнить нежный смех,
Что навсегда затих, и тяжко сердце бьется,
Усталое искать путеводящих вех
Средь призраков, встающих из тумана.
Или уснуть?.. И встал я слишком рано?
Скажи же мне, откройся сердцу, друг,
Поэт–дитя, мне милый брат по лире,
Так быстро совершивший дольний круг,
Витающий в лазоревом эфире,
Где я найду покой? Где стану я на путь,
И сердцу где дозволят отдохнуть?
Когда, скажи, от любящих не буду
Удара тяжкого нежданно получать?
Когда среди друзей коварного Иуду
Уже не стану – жертва – лобызать?
Когда, отбросив труп, свободный как стихия,
Прольюсь к стопам твоим, предвечная София?
Свободной
Вижу я: сердце твое не терпит регламенты.
Радуюсь: сердце твое не выносит власти ничьей.
Разве укажешь путь причудливо рдяному пламени
Или удержишь в беге хрустальный горный ручей?
Буду, любя, созерцать прихотливый твой путь, легконогая,
Ритмы твои держать, духом объемля моим.
Да, ты права: пред тобой солнечных дней вволю много,
Всеми путями приходит дух созревающий в Рим.
«Золотому дождю подставляю…»
Золотому дождю подставляю
Я ладони, сложенные горстью.
Крепнет дождь. Я руки опускаю.
Дождь поет. И славлю силу Божью.
Льется дождь мне на лицо, на плечи, –
Весь в огнях, и радугах, и блесках…
Или это только нежной девы речи,
Только солнце у нее в подвесках?
Урсула
Дочь короля, невеста, всей душою
Томится к Богу сил. И час настал.
Корабль их ждет. Со свитой молодою
Она взошла, и белый парус взвился.
Ее глаза ласкали синий вал,
Пока народ на берегу молился.
Вкруг – свита многих дев. Мечтой упорной
Они волнуются. Их ждет прекрасный юг;
Святой Отец в могуществе и славе.
Молитвенно персты перебирают зерна,
И сердце ширится, готовясь к дивной яви.
Лишь ворон на дубу, прощаясь, плачет.
Так… Вещему глубь смутных дней видна.
Толпа косматых всадников маячит.
То гунны двинуты для жатвы грозной.
Погибнут десять тысяч и одна.
Так рок судил. Возврата нет. Уж поздно.
Мессия
– Они твои разрушили варки
И по совхозам развозили. –
Вскипает кровь моя… Стучат виски.
Но я зову к нетленной силе:
Пусть в каждом сокрушенном кирпиче
Мне видится ступень стези чудесной неба.
Змея премудрости! Ты на моем плече
Отец мне дал тебя в замену хлеба.
Пускай мятежных крепнет дерзкий лом,
Обетованью чутко внемлет ухо:
Над черным и поверженным орлом
Взлетает белый голубь Духа.
Ты презрена, прекрасная моя,
Печальная, убогая Россия.
Но уж цветет голгофская заря,
И в сердце просится, про солнце говоря,
Созвучье дивное: Мессия.
Былое
Народовольцы… Строй людей из стали,
Откованных, как лезвие кинжала,
Вы, что в былом святыми проблистали,
Святыми, позабывшими про жалость:
Перовская, душа мечты кровавой,
Желябов и пытливый ум Кибальчич…
Кто, скудный духом, скажет: вы не правы?
Кто без унынья прочитает дальше?
И Александру павшему на смену
Явился правящий немым тяжеловозом.
Он получил широкою арену,
Державец в бармах иглистых морозов.
Царь Николай с Алисой колдовали…
Смесились кровь, и грязь, и снова кровь,
Чтоб древние твердыни грохотали.
И голос был: «Внемли. Не прекословь.
Свершается торжественная воля.
Блажен, кто зряч и видит сеть времен.
История – одно Христово поле,
И сеятель идущий – только Он.
