Валериан Бородаевский
Стихотворения

Полная версия

Близким

 
Ваш дом уютный на Веселой
Я так любил… Он и теперь
Манит меня в мой час тяжелый
Прийти и постучаться в дверь.
 
 
На этот стук Андрей ваш верный
Свой лик святителя являл;
Карат бросался, пес примерный,
И, пристыженный, отступал.
 
 
И я входил, и сладко было
Пройти через Фемидин зал
Туда, где Маша стол накрыла
И ярко самовар сиял.
 
 
Я заходил к вам за улыбкой,
За словом дружеским, за тем,
Чтобы развеять сумрак зыбкий
Ненужных дум, померкших тем…
 
 
Старик с горящими глазами
Гремел перунами порой
И вдохновенными словами
Нас звал – подняться над собой.
 
 
А вы, склонясь за самоваром,
Грозу улыбкой победив,
Нас приобщали к лучшим чарам,
И знали мы, чем смертный жив.
 
 
Вот деспот дома, крошка Лида,
Мелькнет, как мышка, у стола,
И дед забудет Аристида,
И розой мама расцвела…
………………………………….
 
 
Я сердце отдаю надежде,
А рок насуплен и сердит.
Издалека меня манит
Ваш дом покинутый – как прежде.
 

На смерть С.С.Р.

 
Ты умер как герой, и, верю, умер светел.
Твой мощный дух умел благоговеть;
На зов Отца ты, просияв, ответил
И сбросил плоть, как порванную сеть.
 
 
Ты был нам колокол, порою лишь будильник,
И раздражал ленивых и слепых.
Мы от тебя, как дети, уходили,
Когда ты звал – и близких, и чужих;
 
 
Ты звал нас всех к неугасимым светам,
Ты крестоносцев видеть в нас хотел;
Ты был пророком, мистом и поэтом,
Томить сердца – тебе был дан удел.
 
 
Тобою мир постигнут был глубоко,
А сам ты был, как лев, неукротим.
Теперь закрылось пламенное око.
Дух отлетел… Склонимся перед ним.
 

На смерть С.С.Р.

1. «В дали веков у склонов Этны жгучей…»

 
В дали веков у склонов Этны жгучей
Великий Эмпедокл учил людей
И в кратер бросился навстречу жизни лучшей
В объятья очистительных огней.
 
 
Хлеб огненный, наследие Сатурна,
Вкусил мудрец, когда к богам пришел.
Кто говорит, что поступает дурно,
Раскрыв крыло, взлетающий орел?
 
 
Твой жребий был таким. Не умирают боги,
А только шествуют свободно сквозь миры, –
И, верно, для тебя открылись те чертоги,
Где ждут тебя товарищи игры.
 
 
На нашем языке пусть ты – самоубийца,
Пусть в этом слове жесткий слышен суд:
Так вырвется из тяжких туч зарница
И, хмурясь, тучи медленно плывут.
 

2. «Ты рождена голубкой нежной…»

Дочери

 
Ты рождена голубкой нежной;
Тебе – страдать, тебе – терпеть!
В познании, что скорбь безбрежна,
Земную тягу одолеть.
 
 
Любовь твою ищи расширить
И охватить душою смерть;
Идти за тем, кто в дольнем мире
Голгофой озаряет твердь.
 
 
Принять суровый символ жизни,
Не устрашиться до конца
И к пламенеющей отчизне
Смиренно проводить отца.
 

«Я сквозь железом кованную дверь…»

 
Я сквозь железом кованную дверь
Вступаю к вам, отверженные люди,
Теперь войду не как плененный зверь
И не как тот, кто вины ваши судит;
 
 
Свою вину постигнул я теперь,
И чей–то зов войти к печальным нудит;
И слышится душе: дерзай и верь,
Открой уста – всё остальное будет.
 
 
Подъемлю чашу трепетной рукой,
И, ведая, что доли недостоин,
Я духов тьмы зову на крепкий бой.
 
 
Кто без меча и лат; ужели воин?
Но голос твой, возвышенный Орфей,
Звучит душе гармонией своей.
 

Зимняя буря

 
Ожесточение белой метелицы
Сердце пугает, как гнев демонический,
Вихорь возносится, поземок стелется,
Кто–то вдруг вскрикнет в тоске истерической.
 
 
Будто бы пьяный слоняюсь по городу.
Кровельный лист, громыхая, срывается.
Снегом в ледяшку сковало мне бороду.
Тополь пугливой тростинкой шатается.
 
 
В этом смятении, в этом кружении
Душу сжимает тоска безысходная.
Путники, страннички, ваше томление
Крадется в сердце, как струйка холодная.
 
 
Счастливы те, кто у печек пылающих,
Кто окружился родными и милыми,
Кто лишь вздыхает о тех погибающих,
Песнями вьюги отпетых унылыми. –
 

* * *

 
Какая музыка средь телеграфных нитей!
Колдунья в белых космах – ты хитра.
Вы, вихри хваткие, скитальца закружите
И будете водить от полдня до утра.
 
 
Чу… Колокол гудит без воли человечьей.
Иль это зов для многих похорон?
Когда сокрылся люд, стихий понятней речи
И каждый ветра вздох – как жалоба и стон.
 

Первая лекция в тюрьме. Сонет

 
Скоро ты узнаешь в школе,
Как архангельский мужик
По своей и Божьей воле
Стал разумен и велик.
 
 
Архангельский мужик, с твоих рамен могучих
Дозволь мне говорить, пришедшему в тюрьму,
О том, как ты служил народу твоему.
В крови поникнул мир… И горизонты в тучах.
 
 
Душа скорбит. Срываются на кручах
Тропинки жуткие. Глазами меришь тьму;
Но веришь в путь, сияющий уму,
Внимая поступи часов грядущих.
 
 
Я буду говорить о том, кто, средь снегов,
От юных лет взирал, благоговеен,
На тайны несказанные миров,
 
 
Судьбою то обласкан, то осмеян,
Кто знал, что тьма – безумие и грех,
А свет – Христов и просвещает всех.
 

Пять ран богоматери (К циклу медитаций)

1. «В заветный день Перворожденный Богу…»

 
В заветный день Перворожденный Богу
Во храме посвящен, и в славный храм
Пришел ведун, проживший слишком много,
Чтоб горний свет блеснул его глазам.
 
 
О, как давно стремился он в дорогу
К Истоку Сил… И вот сквозь фимиам
Он видит дивный Лик, он близок Богу
И, взяв дитя, вдруг озарился сам…
 
 
– «Ты отпускаешь с миром, о Владыко,
Раба, что зрел Спасителя Земли.
Словам моим, Пречистая, внемли!
 
 
Твой Сын на подвиг выступит великий
Как царь сердец, – мою запомни речь, –
Тебе ж самой пройдет сквозь душу меч».
 

2. «О, дивный Отрок, мудрыми словами…»

 
– «О, дивный Отрок, мудрыми словами
Ты души старцев мощно колебал;
В очах твоих горит святое пламя,
И голос твой отрадней, чем кимвал.
 
 
Над тайной букв коснели мы годами,
Ты волшебством сердца в лазурь умчал!» –
И белыми качали головами,
Дивясь Тому, кто как пророк вещал.
 
 
А в сумрак храма красноватым бликом
Вечерний луч вливался, опочив
Над златокудрым отроческим Ликом…
 
 
Кто стукнул в дверь? Чей ворвался призыв:
«Мой Иисус!» Бледны черты благие,
И к Отроку склоняется Мария.
 

3. «Послушай, мать. Ликует сила злая…»

 
– «Послушай, мать. Ликует сила злая:
Взят в Гефсимании твой милый Сын.
Ученики сокрылись, убегая,
И не остался с Мудрым ни один.
 
 
Подъятыми мечами угрожая,
Они ворвались в тишь немых долин.
Иуда пал… Учителя лобзая,
Он указал, где Царь и Властелин.
 
 
Отважный Петр в мече искал защиту.
Сын запретил, сказав: «извлекший меч
Обрек себя, чтоб быть мечом убиту».
 
 
Уведен Он… И надо нам напречь
Всех тех, кому твой Сын был благодетель;
Пусть всяк из них предстанет как свидетель».
 

4. «Вот тело обнаженное белеет…»

 
Вот тело обнаженное белеет
Вдоль дерева, и дан рукам размах;
Вокруг креста неведомое веет,
И волос палачей колышет страх.
 
 
В их жилах кровь как будто леденеет,
Но ремесла усмешка на устах –
К деснице гвоздь прижат, и молот реет;
Глухой удар, и слышен хруст в костях.
 
 
Вот по ладони струйка пробежала,
Другая заалела ей вослед,
И скорбная Мария простонала:
 
 
«Палач, остановись!.. Иль это бред?
Он перед миром чист!» – и меть святая
Поникла в прах, стопы Его лобзая.
 

5. «Родимый Сын, не ты ли предо мной…»

 
– «Родимый Сын, не ты ли предо мной,
Спеленутый, как бы младенец ранний…
Прекрасный лик, прозрачный и немой,
И скрещены в кровавых язвах длани.
 
 
Ты в мир пришел, как голубь молодой.
Твой взор был слаще взора кротких ланей,
Он скорби побеждал, как луч весной,
Он утишал огонь земных желаний;
 
 
Мир воздает позорищем креста.
Тобою крест святыней мира станет;
Мир без тебя – печальный сирота,
 
 
Во мглу не–бытия бесследно канет;
Прими, земля, того, кто был мне Сын,
Лелей Его во тьме твоих глубин!»
 

Adler Lied^[4]

Посв. Olga Mertens

 

 
Мое гнездо я на вершинах строю,
Куда достигнет только взлет крыла,
И бездна тусклая зияет подо мною,
Где пролегает вольный путь орла.
 
 
И грудь моя, охотника в эфире,
Целящий пряный воздух жадно пьет.
Я, одинок в моем безбрежном мире,
Витаю по кругам, как царь высот.
 
 
Мой острый взгляд легко измерит дали,
На высоте объемлю мир – один;
И дикий клекот мой так чужд сынам печали,
Как чужды для меня цветы равнин.
 
 
Когда же молния вдоль гор померкших блещет
И эхо громово над безднами поет,
Во мне испуг позорный не трепещет,
И в бурю гордое крыло меня несет.
 

Остров Южный

I. Очи земли

 
И снова смотрят фиалки,
Фиалки снова.
До сих пор не знал ты,
Что очи земли лиловы.
 

И. В.

 
Грезой, прозрачной как утро,
Тайное ты постигаешь.
Ты, как фиалки, мудро
В синее небо взираешь.
 
 
Ладан плывет, голубея, –
Прах оставляется урнам…
Разве забыли мы, фея,
Что когда–то парили в лазурном?
 

II. Прогулка

 
Мы огибали дом полуразрушенный,
Темнеющий сквозь заросли кустов;
Ты шла, грустна. Таил твой взор опущенный
Раздумья фиолетовых цветов.
 
 
Легко стопа несла тебя, крылатая;
Голыш, задетый, мчался под уклон…
Мы говорили: здесь семья богатая
Весельем наполняла старый дом.
 
 
Мы говорили, что могучи эти заросли,
Что вязы величавы, как нигде…
Но наши речи, прерываясь, замерли,
И я в глаза твои широкие глядел.
 
 
Да, всё пройдет: холопы–победители
Уйдут за барами… Все будут как земля!
И только эти очи–небожители
Прольют свой свет в лазурные поля.
 

III. Красная роза

 
Я сегодня принес тебе красную розу,
Густо–красную розу – как кровь,
Чтоб над ней твой младенческий рот улыбнулся
И мечтательным очерком выгнулась бровь.
 
 
От куста эту розу я срезал ножом:
Непокорен и крепок зеленый был стебель.
Мы прекрасное смело берем!
Мы прекрасному молимся в небе…
 
 
И когда белизну твоей груди
Ярко–красный цветок озарил,
Мне пригрезился остров южный,
Где безумно я розы любил.
 
 
Вспоминалось жемчужное море,
Гул прибоя и пена у скал.
Вспоминался мне голос напевный,
Что когда–то меня окликал.
 

IV. Психея

 
Рука вознеслась и перстом, полным власти,
Указала мне дали зеленых холмов,
Указала березок струистые пряди
И прозрачную ткань облаков.
 
 
– Там ласточек много! – и, нежная, рея,
Слетела улыбка с пурпуровых губ.
– Ты опять покидаешь меня, Психея?
– С тобой человек я, без тебя – только труп.
 
 
– С каждым шагом – выше! С каждым мигом – свободней!
– Так ветер научит меня танцевать.
– На снежных вершинах я буду сегодня.
– Я с ветром буду одно опять…
 
 
Рука вознеслась и перстом, полным власти,
Хоровод указала святых облаков,
Указала мне молодость и вольное счастье
И кубок железный бессмертных богов.
 

Балет изы валлат

 
Свет раздражал вас электрический,
Томила чуждая толпа…
Вы волновались в артистической
И репетировали па,
Движенья белоснежных рук
И веера волнистый круг.
 
 
Как всё высокое опошлено,
Когда скучающей толпе.
Любя, несешь мечту полнощную
И сердца рдяную купель.
 
 
И всё же прелесть всепобедная
Явила нам в урочный миг
Какой–то мир, еще неведомый:
И вихрем опьяненный лик,
И негу хрупкого цветка
В объятьях нежных ветерка.
 
 
О, легкокрылая плясунья
С душой, как горный эдельвейс!
Как под рукой покорны струны,
Прекрасному я предан весь.
 

IV

«Над сдвигами бровей рубцы глухого сплина…»

 
Над сдвигами бровей рубцы глухого сплина
Пусть не смутят тебя… Подумай: кто, мужчина,
Измлада преданный мятущимся страстям,
Кующий цепь побед, закован не был сам?
В любовной кузнице, у жаркой пасти горна
Он мышцы напрягал – и молот бил упорно,
И молоту его послушен был металл…
Ты улыбнись ему… Ты видишь: он устал.
 
 
Недвижный и немой, протянутый в качалке,
Он будто нежится. Но посмотри, как жалки
Бегущая на лоб седая прядь волос,
И щеки впалые, и сдержанный вопрос
Красивых губ его, где лишь на миг летучий,
Как луч хладеющий сквозь сомкнутые тучи,
Блеснет ирония – над жизнью, над судьбой
И над тобой, дитя… не сетуй – над тобой.
 
 
А ты пойми его и тусклый взор недужный
Глазами ясными приветь как вызов дружный.
Ты подойди, смеясь, и, тихая, качни
Ленивый стул его, и, – если вы одни, –
Откинь седую прядь, и легче паутины
Рукой любви смахнешь суровые морщины.
 

Возок

 
Остаток древней старины,
Возок, забыт совсем задаром;
Конечно, лакомые сны
Мерещились в нем старым барам
На лоне сельской тишины…
 
 
В каюте мчаться по снегам
Тепло и тишь – чего же боле?
Здесь можно зеркальце для дам
Хранить для путевой неволи
В утеху бархатным глазам!
 
 
В суконной сумке, о, поэт,
Напрасно ты припрятал флягу.
Ты музой шустрою согрет –
Тебе бы карандаш, бумагу…
А вот бумаги–то и нет!
 
 
Мораль посланья такова:
Кто хочет взглядом веселиться,
Возка не бойся: голова,
Ручаюсь, в нем не закружится,
Всё это лживые слова!
 
 
Для нежных питерских девиц
Возок – полезная обитель;
Лелей их, добрый сельский житель!
Как зябких перелетных птиц:
В возке вези отроковиц!
 

«Поэты роскошной Пальмиры!..»

 
Поэты роскошной Пальмиры!
(Я с грустью шептал ей: прости…)
Пусть Ваши согласные лиры
Застряли на долгом пути, –
 
 
Они победили пространство,
И вот – полногласно звучат
И будят мое окаянство
С тоской оглянуться назад,
 
 
К године, мелькнувшей так быстро,
Когда управляли душой
То нега манящего систра,
То грозный и гулкий гобой;
 
 
И Вы из заоблачной башни
(Где страж так огромен и строг)
Сходили на пир мой домашний,
Вкушали крестильный пирог…
 

«Если ливень промчится стремительный…»

 
Если ливень промчится стремительный
По полям, и лугам, и садам,
И воздвигнет закат упоительный
Семицветную арку богам,
 
 
И росинки зардеют пунцовые
На шелках умиленных берез,
И глаза улыбнутся как новые,
Улыбнутся сквозь призраки слез; –
 
 
Не грусти, что мгновенье кончается;
Что дано – то навеки дано:
Если чаша любви проливается,
Пей без меры святое вино.
 

Дети

 
Там, где черемуха ветки
Зыбким сплетает шатром,
Словно два птенчика в клетке,
Плещутся дети песком.
 
 
Я помешать не хочу им,
Мне подойти не дано; –
Мимо пройду с поцелуем,
Неразделенным давно.
 
 
Словно два маленьких гнома
Что–то колдуют, смеясь…
Жаркая дышит истома,
Вьется зеленая вязь.
 
 
Мы – уж давно не колдуем,
Нам заклинать не дано;
Пламень мы только задуем,
Только расплещем вино.
 
 
Знайте, исполнил я дурно
Мудрый закон любви.
Сердце – как мертвая урна,
Темные яды в крови.
 
 
Детки мои – малолетки,
Смех ваш звенит как ручьи,
Вы ведь зеленые ветки,
Зеленые ветки мои!
 
 
Дети, растите, цветите!
Сердце, омойся в крови!
Дети, как око храните
Мудрый закон любви.
 

Тебе

 
Я полюбил тебя… Прости, что полюбил!
Сквозь чуждый мир, под тучей беспросветной
Я шел один, – я выбился из сил;
Я меж камней искал цветок заветный
И небо о звезде мерцающей молил.
 
 
Гудела буря. Гневными громами
Твердь мир кляла, и вороны, крича,
Вились над головой зловещими кругами…
Я шел неровными, неверными шагами,
Я ждал удар разящего меча.
 
 
И вдруг – просвет. Средь туч звезды жемчужной
Небесная игра; и близ тропы цветок
Белел, благоухал, и точно теплый, южный
Мое лицо обвеял ветерок…
К тебе, к тебе летел мой дух недужный!
 
 
И ты была цветком среди нагих камней.
И ты была звездой на небе полуночи.
Твой голос пел, как нежный голос фей,
Горели трепетно ласкающие очи…
И ты была моей… И ты была моей…
 
 
Моя звезда, цветок благоуханный!
Что, если рок разгневанный судил
Мне тучей быть твоей, и бурею нежданной,
И черным вороном?.. Прости, мой друг желанный:
Я полюбил тебя… Прости, что полюбил!
 

Маргарите

 
Жена моя, сестра и мать моя родная,
Все три в одном лице… Сказать тебе иль нет?
Я полюбил тебя, в ночи моей блуждая,
Твоя любовь несла мне просиявший свет.
 
 
Звездой ласкающей была ты мне в пустыне,
Огнистою слезой над гребнем злой волны,
В темнице ты – мой день, и четко вижу ныне
Брега желанные лазоревой страны.
 
 
Наш путь перешагнет над этой жизнью тленной.
Уже не изменю, и ты не отлетишь.
Так рядом мы пойдем, скитаясь по вселенной.
Какая благодать! Какая ширь и тишь!
 

Своим

 
Как он там, средь кучи белой
И пелен и полотенец,
Машет ручкой оробелой,
Наша радость – наш младенец?
 
 
В одиночестве кроватки
Растаращились глазенки.
Неприятные повадки:
Мамы нет – одни пеленки.
 
 
Чу, шаги!.. И взоры ясны,
Разгорается румянец…
Пуще гневен, крики властны,
И воздушный резов танец.
 
 
Как отрадно тискать маму
В упоительной надежде
И братишкиному гаму
Улыбнуться – всё как прежде.
 
 
Усмехнуться, поперхнуться…
Миг – и сонное дыханье,
И, чтоб крошке не проснуться,
Тишина и трепетанье.
 
 
Одолев людские злобы,
Будьте веселы и дружны,
А ухабы и сугробы
Раскидает ветер южный.
 

«По коридору печки трещат, и, близ огней…»

 
По коридору печки трещат, и, близ огней
Присев, вдыхают люди благоуханье щей.
Согреют ужин скудный, хлебнут глоток–другой,
Растянутся на нарах, и будет им покой.
 
 
Лениво ночь иссякнет, быстрее канет день,
И соберутся к печкам питомцы деревень.
Вдали от милой хаты, от жен и от детей
Качаются, лохматы, у тлеющих огней.
 

Диме из тюрьмы

 
Вспоминаешь ли, мой сыне,
Об острожнике–отце,
Что в стенах таится ныне,
Как птенец в своем яйце?
 
 
Я заочно шерстку глажу
На упрямой голове
И тихонько песню лажу
О Ереме и Бове.
 
 
Мнится, затеваю прятки.
– Где ты, папа? – В клетке, сын!
То леплю тебе загадки,
Комом выйдет первый блин.
 
 
Размышляй, родимый сыне,
Про птенца в своем яйце
Иль про пальму средь пустыни
В зеленеющем венце.
 

Гимн из тюрьмы

 
Был я жалок и слаб и блуждал во тьме,
Пробираясь путями безглазыми.
Вот дошел до тюрьмы – и, спасибо тюрьме,
Загораются звезды алмазами.
Был я в мире моем и безумен и слаб,
Только червь, только прах, только раб.
За тюремным окном, там плывут облака,
Веют вольные ветры целебные.
Ночь тюрьмы – наша ночь – глубока, широка,
Но в ней слышатся хоры хвалебные.
Я в предутренней мгле, я в суровой зиме,
Там, внизу, я в промерзлой земле.
Там ли песни поют, там ли ткани плетут?
В эти ткани миры облекаются,
В этих тканях пути посвященья и суд,
В них и боги и люди встречаются.
Не сгорев до конца, не приемлешь венца,
Не дойдешь до благого Отца!
Духи света, вы слышите ль песню мою,
Вы, текущие с Божьими чашами?
Эту песню сложил, эту песню пою,
Весь овеянный хорами вашими.
Но летите вы вдаль, как звезда за звездой
Проплывают лазурной стезей.