Уильям Мейкпис Теккерей
Книга снобов
Глава XXI
Существуют ли снобы-виги?
К счастью, эта глава будет очень коротенькой. Я не собираюсь задавать нескромные вопросы правительству, наподобие Томаса Финсберийского, или как бы то ни было противодействовать успехам Великой либеральной администрации.
Самое лучшее, что мы можем сделать, – это совсем не задавать вопросов, но доверять вигам безоговорочно, полагаясь на их недосягаемую мудрость. Они умней нас. Благое провидение предрешило, что они будут нами править, и наделило их всеобъемлющими познаниями. Другие люди меняют свои убеждения, они же – никогда. Например, Пиль признает, что его убеждения относительно хлебных законов в корне изменились, а у вигов они остались неизменными; виги всегда исповедовали свободу торговли, всегда были мудрыми и совершенными. Мы этого не знали; но это правда, так говорит лорд Джон. А великие вожди вигов, обращаясь к своим избирателям, поздравляют сами себя и весь свет с тем, что Свобода торговли стала законом Империи, и благодарят бога за то, что он создал вигов, которые могут объявить эту великую истину всему миру. Свобода торговли! Господь с вами, ведь это виги изобрели свободу торговли да и вообще все, что было когда-либо изобретено. Настанет день, когда ирландская церковь уйдет в небытие; когда, быть может, англиканская церковь последует ее примеру; когда за съемщиками квартир признают право голоса; когда просвещение станет действительно народным; когда даже пять пунктов Томаса Финсберийского станут видимы невооруженным глазом, – и тогда вы поймете, что виги всегда стояли за право голоса для квартиронанимателей, – что это они изобрели народное просвещение, что именно они разрешили церковный вопрос и что это они выдумали те пять пунктов, которые пытался приписать себе Фергус О’Коннор. Там, где налицо Совершенство, нет места Снобизму. Виги знали и делали – знают и делают – всегда будут знать и делать – решительно все.
И опять-таки у вас нет никакого основания думать, будто среди них так уж много снобов. Ведь их и самих очень мало. Автор книжки об английской аристократии, который именует себя Гэмпденом-младшим (и похож на Джона Гэмпдена, как «Панч» на Аполлона Бельведерского), перечисляет множество профессий, называя имена англичан, кои в них преуспели; он утверждает, что аристократия не дала миру ни хороших жестянщиков, ни адвокатов, ни художников, ни богословов, ни канатоходцев, ни представителей иных специальностей, тогда как из народа вышло множество людей, отличившихся в названных выше профессиях. Из этого следует, что аристократия – низшая раса, а народ – высшая. Это довольно жестоко со стороны Гэмпдена-младшего, да и довод против бесчестной и слабоумной аристократии не совсем справедливый, ибо всякому ясно, что лорд не может играть на скрипке или писать картины без природного таланта и без практики, что люди выбирают себе профессию хлеба ради, а если у них имеются большие или хотя бы достаточные средства к жизни, то они обычно предпочитают праздность. Лже-Гэмпден, мне кажется, упустил из виду, что аристократам просто нет нужды приобретать вышеназванные профессии; а главное, он забывает сказать, что народ относится к знати, как сорок тысяч к одному, и, следовательно, последняя вряд ли может дать столько выдающихся людей, сколько их можно найти в народной среде.
Точно так же (я признаю, что вышеприведенный пример слишком длинен, но в труде о Снобах надо уделить слово и снобу-радикалу, как и всякому другому) едва ли среди вигов найдется много снобов: ведь среди людей так мало вигов.
Я считаю, что настоящих, живых вигов на свете не больше сотни – из них человек двадцать пять занимают посты, остальные готовы их занять. Нельзя и ожидать, что в таком малочисленном обществе много снобов того сорта, какой мы ищем. Как редко можно встретить настоящего, общепризнанного вига! Знаете ли вы хоть одного? Знаете ли вы, что значит быть вигом? Я могу понять человека, если он озабочен тем или иным мероприятием, если он желает, чтобы отменили пошлины на сахар, или на хлеб, или чтобы не урезали в правах евреев, да мало ли еще чего; но в таком случае, если Пиль займется этим делом и избавит меня от забот, он меня устраивает не хуже, чем всякий другой, как бы его ни звали. Я желаю, чтобы в моем доме был порядок, чтобы в комнате у меня было чисто, и не все ли мне равно, какую возьмут щетку и совок для мусора.
Чтобы быть вигом, надо быть реформатором – более или менее, это уж как вам угодно, – но и кое-чем сверх того. Надо уверовать не только в то, что хлебные законы следует отменить, но и в то, что виги должны быть у власти; не только в то, что Ирландию надо усмирить, но и в то, что виги должны быть на Даунинг-стрит. Если народ непременно хочет реформ, что ж, разумеется, тут уж ничего не поделаешь, но помните, что реформы эти должны считаться заслугой вигов. Я верю, что весь мир принадлежит вигам и все, что от них исходит, есть благо. На днях, когда лорд Джон благословлял народ в ратуше и рассказывал всем нам, как виги добились для нас хлебного закона, – честное слово, мы, кажется, оба этому верили. Не Кобден и Вильерс с народом этого добились, а именно виги каким-то образом пожаловали нам это благо.
Они – высшие существа, от этого никуда не уйдешь. То, что Томас из Финсбери кощунственно назвал «лукавством вигов», существует – и побивает все прочие виды лукавства. Сам я не виг (быть может, нет надобности это говорить, не говорю же я, что я не король Пиппин в золотой карете, не король Хадсон и не мисс Бердетт-Кутс), я не виг, но ах, как бы мне хотелось быть вигом!
Глава XXII
Снобы-штатские
Не может быть ничего более отвратительного и более свирепого, чем мракобесие, недоброжелательная надменность и трусливое злопыхательство, проявляемые штафирками общественной печати и сонмами штатских снобов во всей стране против самого излюбленного среди наших институтов: против того института, за здравие которого на всех общественных обедах пьют сразу же после тоста за церковь, – против Британской Армии. Я сам, в то время, когда я писал мой скромный труд о военных снобах, – побуждаемый к этому единственно сознанием долга, – трактовал свой предмет с любовью и самой изысканной учтивостью, которые, как мне было дано понять, встретили одобрение и восторг в военных клубах, офицерских собраниях и прочих местах, где бывает много военных. Но можно ли было предположить, что критика зайдет так далеко, как за последние десять дней; что всякий невежда-кокни осмелится судить вкривь и вкось; что штатские в гостиницах и клубах станут возмущаться; что патриоты-бакалейщики и торговцы мануфактурой отважатся протестовать; что даже несведущие в политике женщины и матери семейств, вместо того чтобы разливать за завтраком чай и раздавать бутерброды, станут читать газеты, – да-да, честное слово, – и тоже поднимут визг, с ужасом узнав о телесных наказаниях в Хаунслоу, – предположить, повторяю, что Общество наделает столько шума, как за эти последние две недели, и что, может быть, за каждым столом в Англии поднимется негодующий крик, – это уж слишком, дерзость снобов-штатских зашла чересчур далеко, и следует немедля положить этому конец. Я решительно против штафирок и после беседы с мистером Панчем уполномочен заявить, что сей джентльмен разделяет мое убеждение: армия нуждается в защите.
Если сноб-штатский возражает против армейских наказаний, продвижений, покупки чинов и прочего, всегда следует давать ему один и тот же ответ: он ничего в этом не смыслит. Какого черта беретесь вы, штафирка, рассуждать об армии, когда не можете отличить кремневое ружье от фузеи?
Такие доводы, как мне приходилось видеть, с большим успехом приводились в военных газетах, и я вполне согласен, что доводы эти прекрасны и неопровержимы. Чтобы человек мог судить о таком сложном предмете, как армия, требуется особого рода талант, основательная подготовка и специальное военное образование; а этим, как всякому ясно, могут похвастаться лишь очень немногие из штатских. Но каждый, кто имел счастье познакомиться с гвардейским прапорщиком Григом, с капитаном Фэмишем из полка Пегих Готтентотов и еще с сотней молодых джентльменов той же профессии, должен признать, что под началом таких людей, как они, армии не грозит никакая опасность. Воспитание у них блестящее, время они проводят в тяжких воинских трудах; беседы в полковых собраниях, как всем известно, ведутся философские, а занятия офицеров носят строго научный характер. Если люди с таким жаром стремятся приобретать знания в юности, то какими же мудрецами они должны сделаться в старости? К тому времени как Грига произведут в полковники (а уж, конечно, в гвардейских полках знаний набираются куда быстрей, и молодой ветеран может стать полковником лет в двадцать пять) и Фэмиш достигнет того же чина – они более чем кто-либо будут способны руководить армией, и может ли какой-то штатский знать об армии столько, сколько знают они? И мнения таких людей смеют оспаривать штатские! Я не могу представить себе ничего более опасного, более дерзкого, одним словом, более снобистского, чем такая оппозиция.
Когда такие люди и даже самые высшие авторитеты в армии держатся того мнения, что британского солдата нужно драть плетьми, то со стороны штатских просто нелепо вмешиваться. Разве вы можете знать об армии и о нуждах солдата столько, сколько знает фельдмаршал герцог Веллингтон? Если великий полководец нашего времени считает порку одной из потребностей армии, какое вы имеете право возражать? Порют-то ведь не вас. Вы – штатский. Драть своих ближних как собак, быть может, противно вашим представлениям о приличиях, нравственности и справедливости; подвергать христиан грубым, диким, унизительным и малодейственным наказаниям, быть может, кажется вам возмутительным; но нелепо думать, что великий полководец нашего времени позволил бы подвергать солдат таким наказаниям, если б можно было обойтись без этого. Одно слово наших военачальников – и плеть-девятихвостка сможет занять свое место в Тауэре как историческое орудие пытки вместе с колодками и тисками времен Испанской Армады. Но, скажете вы, великий полководец своего времени герцог Альба, весьма возможно, считал тиски и колодки таким же необходимым орудием для поддержания дисциплины, каким в наше время считается плеть. Штатский, не суйся в дела, которые недоступны твоему пониманию. Уважай воинский устав и запомни, что большинство офицеров Британской Армии, от его светлости герцога Веллингтона до прапорщика Грига, убеждены, что без плетей обойтись невозможно. Не следует думать, что все они жестоки. Говорят, что когда этого несчастного в Хаунслоу прикрутили к лестнице и унтер-офицеры занесли над ним плети, не только солдатам, но и офицерам становилось дурно до обморока от этого отвратительного зрелища. Мне говорили, что, присутствуя при телесных наказаниях, солдаты каждый раз падают в обморок. Само естество протестует и обмороком словно восстает против этой омерзительной пытки. Естество – да! Но военная служба отнюдь не естественное для человека занятие. Это нечто совершенно чуждое нормальной жизни. Муштра – красные мундиры, все одного покроя, с одинаковым количеством пуговиц – сечение кошками – маршировка всегда одной и той же ногой вперед, – все это неестественно: если вы дадите человеку штык, то для него отнюдь не естественно воткнуть этот штык в брюхо французу; очень немногие по собственной воле наденут вместо шляпы такую шапку, какую полковник Уайт и его однополчане носят каждый день; меховую муфту с болтающимся сзади красным шерстяным мешком и кисточкой для бритья, торчащей спереди в виде украшения. Вся эта система есть нечто вопиющее – искусственное. Штатскому, который живет вне этой системы, ее не понять. Это не то, что другие профессии, где требуется ум. Человек, отстоящий всего на один градус от идиотизма, у которого едва хватает мозгов на то, чтобы проявить врожденную злобность или выносливость, может стать отличным солдатом. Мальчишку могут поставить над ветераном: это мы видим каждый день. Какой-нибудь юнец за несколько тысяч фунтов может купить себе право командовать людьми, чего самый опытный и образованный военный иногда не может добиться. Посмотрите, как прапорщик Григ, только что со школьной скамьи, небрежно отвечает старому солдату огромного роста, гладиатору двадцати пяти кампаний, когда тот отдает ему честь. И если положение офицера неестественно и ненормально, то что же сказать о солдатах! Между прапорщиком Григом и великаном-гладиатором такая же разница в социальном положении, как между командой каторжников, работающих на барже, и надзирателями, которые их стерегут. Сотни тысяч людей едят, маршируют, спят, их гоняют целыми партиями туда и сюда по всему свету – а Григ и ему подобные едут рядом и надзирают над ними; им дают команду наступать или отступать, и они выполняют приказ; им велят раздеться, – и они раздеваются; велят драть кого-то плетьми, и они дерут; приказывают убивать или быть убитыми, и они повинуются – ради пищи, одежды и двух пенсов в день на пиво и табак. И ничего больше: ни надежды, ни цели в жизни, ни покоя в старости, – ничего, кроме богадельни в Челси. Многие ли из этих людей избавляются от своего рабства и во время войны, когда их труд всего нужнее и всего лучше оплачивается! Между солдатом и офицером образовалась такая пропасть, что перебраться через нее можно разве чудом. Когда Мехмет Али приказал уничтожить всех мамелюков, спасся только один; с тем же вероятием может случайно пробиться в офицеры один из рядовых, но это будет феномен. Нет, такой институт – загадка, на которую всем штатским, должно быть, лучше взирать с молчаливым изумлением, предоставив руководство им военачальникам-профессионалам. Их забота о подчиненных, несомненно, направлена к добру, и благодарность этих последних должна быть соответственно велика. Когда молодой поручик четвертого драгунского полка спьяну рубанул своего старшину саблей, ему сделали внушение и отправили заниматься своим делом по-прежнему; и, несомненно, он прекрасно выполняет свой долг. Когда рядовой спьяну ударил своего капрала, его отодрали плетьми, а после плетей он умер. Надо же где-то провести границу, а не то смотрите, как бы великому полководцу нашего времени не пришлось простить беднягу рядового, точно так же, как он простил дворянина-преступника. Надо, чтобы существовали какие-то различия, какие-то тайны выше понимания штатских, и этот очерк написан как предостережение всем штатским, чтобы они не вмешивались в дело, которое совершенно их не касается.
Однако, заявляет мистер Панч, необходимо сказать несколько слов другим великим полководцам и фельдмаршалам, кроме вошедшего в историю победителя при Ассайе, Виттории и Ватерлоо. У нас, благодарение богу, есть фельдмаршал, чей жезл реет над полями самых бескровных из известных людям побед. У нас есть, так сказать, августейший фельдмаршал, и с ним мы желаем смиренно побеседовать.
– Ваше королевское высочество, – говорим мы, – ваше королевское высочество (коему доступно ухо главнокомандующего), излейте в это светлейшее ухо мольбу всего народа. Скажите, что мы, весь английский народ, просим и умоляем, чтобы ни один англичанин христианской веры не подвергался более адским мукам под ударами плетки-девятихвостки. Скажите, что для нас лучше было бы проиграть сражение, чем отодрать плетьми солдата, и что отвага британца не потерпит урона, если его перестанут драть. И если вы, ваше королевское высочество принц Альберт, соизволите выслушать нашу петицию, то мы осмелимся сказать, что вы станете любимейшим из фельдмаршалов и окажете величайшую услугу Британскому Народу и Британской Армии – величайшую из всех, какую только оказывал какой бы то ни было фельдмаршал со времен Мальбрука.
Глава XXIII
Снобы-радикалы
Поскольку «Панч» известен своими консервативными взглядами, можно было бы думать, что все, сказанное нами о снобах-радикалах, носит печать предубеждения и фанатизма; и я было решил совсем не трогать бедных снобов-радикалов. Видит бог, их достаточно преследовали в прежние времена, когда быть радикалом значило слыть снобом и когда каждое лакейское перо пустословило насчет «немытых толп» и свысока прохаживалось насчет «грязной черни». Но за последнее время эта чернь взяла над нами верх, научилась не принимать нас всерьез и добродушно выслушивать наши милые шутки.
В конце концов, у консерваторов нет, пожалуй, лучшего друга, чем этот ваш возмутительный и неистовый сноб-радикал. Когда человек внушает вам, что все вельможи – тираны, что все духовенство сплошь – лицемеры и лжецы, что все капиталисты – подлецы, объединившиеся в банду с целью лишить народ его законных прав, – у вас невольно возникает сочувствие к тем, кого он оскорбляет, а чувство справедливости побуждает великодушные сердца принять сторону жертв его огульных обвинений.
Например, хотя я ненавижу порку в армии как один из самых зверских и отвратительных пережитков, оставшихся нам от недобрых времен пыток, и я лично того мнения, что солдаты наших первейших драгунских полков отнюдь не блещут умом, но все же, глядя, как Шарлатан-следователь, напялив маску патриота, обвиняет солдат в преступлениях всей нашей системы (а мы с вами так же в них повинны, как и полковник Уайт, если не полагаем все силы на то, чтобы эту систему изменить), я оказываюсь на стороне обвиняемых и восстаю против Шарлатана. Вчера какой-то газетчик орал под моими окнами о судебном процессе в Хаунслоу и о «подлом тиранстве зверя и скота полковника – за все вместе полпенни». Как по-вашему, кто это был такой: патриот-радикал или сноб-радикал? И чего он добивался: отмены порки или денег?
Почему сэр Роберт Пиль стал таким популярным в нашей стране за последние годы? Не сомневаюсь, что этого не случилось бы, если б не нападки некоторых джентльменов в палате общин. Теперь они бросили нападать на Пиля, и мы почему-то перестаем его любить. Да что там, когда он на прошлой неделе произнес речь против безнравственности лотерей и зловредности художественных союзов, кое-кто из его любезных друзей сказал: «Видно, он все такой же охотник до надувательства и высокопарного лицемерия!»
Вот для чего созданы снобы-радикалы, да и все вообще снобы-политики – для того, чтобы честные люди принимали сторону обвиненных; и мне часто приходит в голову, что если мир и дальше пойдет тем же путем, – если народ преодолеет все препятствия, аристократия постоянно будет терпеть поражение после некоторого постыдного подобия борьбы, церковь собьют с позиций, революция восторжествует и (как знать) даже трон поколеблется, – мне часто приходит в голову, что наш старый «Панч», как обычно, окажется в оппозиции и вместе с бедной старухой Гэмп и миссис Гаррис будет оплакивать доброе старое время и сетовать на пришествие радикализма.
Быть может, самым опасным типом сноба-радикала, какой только можно найти во всех трех королевствах, является разновидность снобов, именуемая «Молодой Ирландией», за последние две недели наделавшая много шуму и в последние годы завоевавшая много симпатий в Англии.
Не знаю, чем нам так понравилась эта порода: разве только тем, что кропала премилые стишки, убивала саксонцев звучными ямбами и каким-то образом заслужила репутацию необыкновенной честности, в противовес старику О’Коннелу, которому предубежденные англичане отказывают в этом небесполезном свойстве. Мы тут любим чудаков, да и вкус у нас, быть может, не строго классический. Нам нравится мальчик-с-пальчик; нам нравятся янки-певцы; нам нравятся американские индейцы – и ирландские вопли нам тоже нравятся. «Молодая Ирландия» довопилась у нас до значительного эффекта; и «Шон Ван Вогт», и люди 98-го года решительно пользуются у нас популярностью. Если бы О’Брайены и О’Тулы, О’Дауды, О’Уэки и Мулхолигэны сняли Сент-Джеймский театр, то военный клич Эйоды О’Найла, «Битва при Черной речке» и хор Гэллогласса могли бы собрать не много публики даже в жаркую погоду.
Но я знаю одно: если какая-нибудь партия воплотила чаяния снобов, то это сделала «Молодая Ирландия». Разве смехотворное чванство не снобизм? Разве нелепая надменность, брюзгливая раздражительность, крайняя слабость, сопровождаемая страшным хвастовством, не снобизм? Сноб боксер Тиббс или не сноб? Когда этот коротышка грозится побить Тома Криба и когда Том, ухмыляясь и расправляя свои широкие плечи, добродушно удаляется от него, надо ли считать Тиббса, который громко бранится ему вслед, снобом или же героем, каким он сам себе кажется?
Мученик без гонителей есть самый настоящий сноб; бешеный карлик, щелкающий пальцами под самым носом у миролюбивого великана, – тоже сноб; и становится злейшим и опаснейшим снобом, когда его слушают люди, еще более невежественные, чем он сам: он воспламеняет их лживыми речами, толкая на погибель. «Молодой Ирландец» жалобно вопиет, хотя никто его не трогает, размахивает алебардой над зубчатой стеной, испуская военный клич: «Бугабу!» – выкрикивая мелодраматическую чушь, он мнит себя героем и чьим-то защитником, но это всего-навсего смешной хвастунишка; однако, если найдутся люди, которые поверят его выдумкам насчет того, будто бы свободные американцы готовы стать под зеленое знамя Эрина и будто непобедимые батальоны Франции спешат на помощь врагам саксонцев, – тогда он становится снобом, до такой степени опасным и злобным, что «Панч», глядя на него, теряет обычную свою веселость и без каких-либо неуместных сожалений готов передать его в руки надлежащих властей.
Именно это безудержное бахвальство разожгло гнев «Панча» против мистера О’Коннела, когда тот, производя смотр своим миллионам на зеленых холмах Эрина, хвастался и выкрикивал те самые угрозы, которые сейчас понемножку вполне смиренно глотает. А жалеть «Молодых Ирландцев» за то, что они честные, за то, что они пишут такие хорошенькие стишки, за то, что они готовы взойти на эшафот ради своих убеждений, – нет, для такого рода жалости сердца у нас недостаточно мягки. Компания молодых людей может напечатать статью в защиту поджогов или доказывать пользу убийств, но уважение к собственному горлу и собственному достоянию не даст нам проникнуться жалостью к этим юным патриотам, – и «Молодых Ирландцев», с их вождями и их планами, мы любим не больше, чем Англию, возрожденную под знаменами мучеников Тислвуда и Ингза.
