Уильям Мейкпис Теккерей
Книга снобов
Глава III
Влияние аристократии на снобов
В воскресенье на прошлой неделе я был в церкви и, как только кончилась служба, услышал разговор двух снобов о пасторе. Один спрашивал другого, кто такой этот священник.
– Это мистер такой-то, домашний капеллан графа Как-его-там, – отвечал второй сноб.
– Ах, вот как? – отозвался первый сноб тоном глубочайшего удовлетворения. Он сразу решил, что пастор – человек благонамеренный и достойный. О графе он знал не больше, чем об его капеллане, однако принял на веру репутацию пастора, положившись на авторитет этого графа, и пошел домой вполне довольный его преподобием, как и полагается ничтожному, раболепствующему снобу.
Этот случай дал мне больше пищи для размышлений, чем сама проповедь, и я изумился, до какой степени доходит лордопоклонство у нас в Англии. Почему для сноба так важно, служит его преподобие капелланом у его милости или нет? Что за преклонение перед пэрами в нашей свободной стране! Все мы в нем участвуем, более или менее, и все становимся на колени. А что касается основной нашей темы, мне кажется, что из всех институтов, влиявших на снобизм, аристократия стоит на первом месте. В число бесценных услуг (по выражению сэра Джона Рассела), оказанных нам знатью, можно смело включить поощрение, поддержку и умножение числа снобов.
Иначе и быть не может. Человек наживает несметное богатство, или удачно оказывает поддержку министру, или выигрывает крупное сражение, или заключает договор, или, как ловкий юрист, получает огромные гонорары и добивается места судьи, – и страна награждает его, на вечные времена, золотой коронкой (с большим или меньшим числом листьев или жемчужин), а также званием законодателя. «Ваши заслуги так велики, – говорит нация, – что вашим детям дозволяется некоторым образом править нами. Не имеет ни малейшего значения, что ваш старший сын дурак: мы считаем ваши заслуги настолько ценными, что к нему перейдут все ваши почести, как только смерть освободит ваше место. Если вы бедны, мы дадим вам столько денег, что и вы сами, и старший в вашем роде вечно будете кататься, как сыр в масле. Мы желаем, чтобы в этой счастливой стране создалась особая порода, которая будет занимать первые места и получать первые награды и вакансии, протекцию и субсидии от правительства. Мы не можем сделать всех ваших милых деток пэрами – тогда титул пэра стал бы слишком заурядным, и в палате пэров стало бы слишком тесно, – но у вашей молодежи должно быть все, что может дать правительство: они получат самые лучшие должности, они станут в девятнадцать лет капитанами и подполковниками, тогда как седые старики тридцать лет тянут лямку до поручика; в двадцать один год они будут командовать кораблями и ветеранами, которые сражались, когда этих юнцов еще на свете не было. А поскольку мы, как известно, свободный народ, то мы и говорим всякому человеку любого звания, дабы он получше исполнял свой долг: наживай несметное богатство, получай огромные гонорары как адвокат, произноси возвышенные речи или отличайся в боях и одерживай победы, и тогда ты, даже ты, войдешь в ряды привилегированного класса, а твои дети уже по праву рождения станут править нашими».
Как же мы можем избежать снобизма, когда у нас имеется такой удивительный национальный институт, учрежденный для поклонения ему? Как можем мы не раболепствовать перед лордами? Это выше человеческих сил. Возможно ли противиться такому искушению? Движимые тем, что именуется благородным соревнованием, одни люди стремятся к почестям и добиваются их; другие, более слабые и низкие, слепо восхищаются и пресмыкаются перед теми, кто их добился; третьи, ничего не добившись, бешено ненавидят, клевещут и завидуют. Лишь немногие философы, невозмутимые и отнюдь не самоуверенные, могут хладнокровно смотреть на такой общественный порядок, то есть на организованное раболепство – на гнусный, утвержденный законом культ Человека и Мамоны, словом – на увековеченный снобизм. Однако желал бы я знать, найдется ли среди этих невозмутимых моралистов хоть один, у кого не забилось бы от волнения сердце, если б его увидели на Пэл-Мэл с герцогом под ручку? Нет: при наших общественных порядках невозможно не быть иногда снобом.
Такие порядки воспитывают в простом человеке подлого сноба, а в знатном – высокомерного сноба. Когда некая благородная маркиза пишет в своих путевых заметках, как тяжко пассажиру на пароходе по необходимости сталкиваться «со всякого рода и состояния людьми», давая этим понять, что общение с божьими созданиями неприятно ее милости, которая выше их; когда, говорю я, маркиза Лондондерри пишет в этом духе, мы бы должны принять во внимание, что по натуре ни одной женщине это чувство не свойственно, однако привычка всех окружающих раболепствовать и заискивать перед этой прекрасной и величественной дамой – обладательницей такого множества черных и всяких других брильянтов – и в самом деле заставила ее поверить, что она выше всех на свете и что люди не вправе с ней общаться, разве только с почтительного расстояния.
Помню, однажды мне пришлось быть в Каире, когда через этот город проезжал европейский принц крови, направляясь в Индию. Как-то ночью в гостинице поднялся переполох: человек утонул в соседнем колодце. Все постояльцы сбежались во двор, – и среди прочих ваш покорный слуга, который спросил у одного молодого человека, что случилось. Почем же я мог знать, что этот молодой человек – принц? При нем не было ни короны, ни скипетра, он был в белой куртке и фетровой шляпе; однако же он изумился, что кто-то с ним заговорил, и, пробормотав что-то невнятное, подозвал своего адъютанта, чтобы тот подошел и ответил. Это мы, а не лорды, виноваты, что они вообразили себя настолько выше нас. Если вы сами броситесь под колеса, можете быть уверены, Джаггернаут вас переедет; а если б мы с вами, любезный друг, привыкли ежедневно видеть перед собой раболепствующих, – если б, где бы мы ни появились, люди пресмыкались в рабском унижении, мы тоже, вполне естественно, впали бы в тон превосходства и приняли бы всерьез то величие, которое нам упорно навязывают.
Вот пример той спокойной, добродушной, убежденной манеры, с какой великий человек принимает почести от нижестоящих, взятый из путевых записок лорда Лондондерри. Сделав несколько глубоких и остроумных замечаний о городе Брюсселе, его милость говорит: «Пробыв несколько дней в «Отеле Бель-Вю», который гораздо ниже своей репутации и не так комфортабелен, как «Отель де Франс», я познакомился с доктором Л., врачом при нашей миссии. Он пожелал угостить меня и заказал для нас обед у первого здешнего ресторатора, утверждая, будто бы там лучше, чем в парижском «Роше». Шесть или восемь человек приняло приглашение, и все мы согласились, что обед куда хуже парижского и много дороже. И довольно об этом жалком подражании».
Довольно и о том джентльмене, который давал обед. Доктор Л., желая принять его милость, угощает его самыми лучшими яствами, какие только можно достать за деньги, а милорд находит, что угощение и плохо и дорого. Дорого! Ему-то оно ничего не стоило. Плохо! Мистер Л. постарался, как мог, чтобы эти благородные челюсти остались довольны, а милорд принимает угощение и делает хозяину выговор. Это похоже на ворчанье трехбунчужного паши, недовольного бакшишем.
Но может ли быть иначе в стране, где лордопоклонство вошло в символ веры, а наших детей смолоду учат почитать «Книгу пэров», как вторую Библию англичанина!
Глава IV
«Придворные известия» и их влияние на снобов
Пример – самое лучшее доказательство, а потому начнем с правдивой и подлинной истории, показывающей, как взращиваются молодые аристократы-снобы и как рано можно добиться цветов от снобизма. Одна светская красавица (простите, милостивая государыня, что ваш рассказ будет предан гласности, но он настолько поучителен, что должен стать известным всему миру) рассказывала мне, что в ранней юности у нее была подружка, которая теперь тоже стала светской красавицей. Упомянем, что мисс Снобки, дочь сэра Снобби Снобки, была в прошлый четверг представлена ко двору, что произвело настоящую сенсацию, – и все будет понятно.
Когда мисс Снобки была настолько молода, что ее держали в детской и выводили на прогулку в Сент-Джеймс-парк рано утром под присмотром гувернантки и в сопровождении огромного косматого лакея в канареечной ливрее дома Снобки, она иногда встречалась в парке с юным лордом Клодом Лоллипоп, младшим сыном маркиза Силлабаба. В самом разгаре сезона, неизвестно по какой причине, семейство Снобки неожиданно решило уехать из города. Мисс Снобки сообщила об этом своей подруге и наперснице.
– Что скажет бедный Клод Лоллипоп, когда узнает о моем отъезде? – спросило это чувствительное дитя.
– Может быть, он и не узнает об этом, – ответила наперсница.
– Милочка, он прочтет об этом в газетах, – возразила светская плутовка семи лет от роду.
Она уже сознавала свое значение и то, что вся Англия, то есть все претендующие на «благородство», все поклонники серебряной вилки, все сплетники, все жены лавочников, жены портных, жены адвокатов и купцов, а также обитатели Клепема и Брунсвик-сквер, у которых не больше шансов общаться с кем-либо из Снобки, чем у моего любезного читателя пообедать с китайским императором, все же с интересом следят за каждым движением семейства Снобки и бывают рады узнать, когда оно приехало в Лондон или уехало оттуда.
Вот описание туалетов мисс Снобки и ее матушки, извлеченное из газет за прошлую пятницу:
Мисс Снобки
«Habit de cour[2], состоящий из прозрачного платья желтой нанки на чехле горохового плиса, отделанный букетами брюссельской капусты; корсаж и рукава богато отделаны коломянкой; розовый шлейф с гирляндами белой редиски. Головной убор из морковок с лентами».
Леди Снобки
«Costume de cour[3]: шлейф из великолепных носовых платков китайского шелка, элегантно отделанных блестками, фольгой и красной тесьмой. Корсаж и юбка небесно-голубого вельвета, отделанные буфами и бантами из шнуров для сонетки. Корсаж украшен плюшкой. Головной убор – гнездо с райской птицей, вместо фероньерки богатый дверной молоток чистой меди. Этот роскошный костюм от мадам Кринолин с Риджент-стрит вызвал всеобщее восхищение».
Вот что вы читаете. О миссис Эллис! О английские матери, дочери, тетушки, бабушки, вот какого рода писания помещают для вас в газетах! Как же вам не быть матушками, дочками и т. д. снобов, когда эта чепуха все время у вас перед глазами?
Вы засовываете розовую ножку китайской светской девушки в туфельку размером чуть побольше солонки и держите бедные пальчики заключенными и стиснутыми в ней до тех пор, пока миниатюрность не станет неисправимой. После этого нога уже не может расправиться и вырасти до нормального размера, хотя бы вы надели на нее корыто вместо башмака, и крошечные ноги остаются у девушки на всю жизнь, она становится калекой. О дорогая моя мисс Уиггинс, благодарите судьбу за ваши красивые ноги, – хотя, по-моему, они так малы, что почти невидимы при ходьбе, – благодарите судьбу, что общество их не изуродовало, но оглянитесь вокруг и посмотрите, у скольких ваших подруг в самом высшем кругу преждевременно и безнадежно повреждены и засушены мозги.
Как можно ожидать, чтобы эти бедные создания вели себя естественно, когда и свет и родители покалечили их так жестоко? Пока существуют «Придворные известия», как могут люди, чьи фамилии попадают в печать, поверить, что они равны тем подхалимам, которые ежедневно читают этот отвратительный вздор? Мне кажется, что наша страна – единственная во всем мире, где «Придворные известия» все еще процветают, где вы читаете:
«Сегодня его высочество принц Паттипан выезжал подышать воздухом в своей колясочке». «Принцессу Пимини вывозили на прогулку в сопровождении ее фрейлин и в обществе ее куклы». Мы смеемся над тем, как торжественно Сен-Симон сообщает, что «Sa Majesté se médicamente aujourd’hui»[4]. Но под самым нашим носом та же глупость повторяется ежедневно и в наше время. Этот изумительный и загадочный человек, автор «Придворных известий», каждый вечер заходит в редакции газет со своим материалом. Я как-то попросил редактора одной газеты, чтобы мне позволили спрятаться за шкафом и взглянуть на него.
Мне рассказывали, что в одном королевстве, где имеется немецкий принц-супруг (должно быть, в Португалии, потому что там королева вышла за немецкого принца, которого очень любят и уважают туземцы), каждый раз, когда принц-супруг развлекается охотой в кроличьих садках Синтры или в фазаньих заповедниках Мафры, при нем, само собой, имеется лесник, чтобы заряжать ему ружья, а затем эти ружья передаются его шталмейстеру, дворянину, а дворянин передает их принцу; тот палит и отдает разряженное ружье дворянину, дворянин – леснику, и т. д. Но принц не возьмет ружья из рук заряжающего.
Пока держится этот противоестественный и нелепый этикет, должны существовать и снобы. Все три человека, упомянутые выше, становятся на время снобами.
1. Лесник – сноб в наименьшей мере, ибо он выполняет свои обязанности; но здесь он все-таки оказывается снобом, поскольку унижен перед другим человеком (перед принцем), с которым ему дозволено общаться только через третье лицо. Свободный португалец лесник, который признает себя недостойным общаться с кем бы то ни было непосредственно, тем самым признает себя снобом.
2. Дворянин-шталмейстер тоже сноб. Если для принца унизительно получить ружье из рук лесника, то для шталмейстера унизительно оказывать принцу эту услугу. Он ведет себя как сноб с лесником, которому препятствует общаться с принцем, и как сноб – с принцем, перед которым унижается.
3. Португальский принц-супруг – сноб, ибо оскорбляет таким образом ближних своих. Не беда, если б он принимал услуги непосредственно от лесника; но при посредничестве третьего лица становится оскорбительна самая услуга и унижены оба служителя, которые в этом участвуют; поэтому я почтительно утверждаю, что он самый несомненный, хотя и царственный сноб.
А после этого вы читаете в «Диарио де гоберно»:
«Вчера его величество король развлекался охотою в лесах Синтры в сопровождении полковника, высокородного Вискерандо Сомбреро. Его величество возвратился к завтраку в Несессидадес в таком-то часу», и т. д., и т. д.
Ох, уж эти «Придворные известия»! – опять восклицаю я. Долой «Придворные известия», это орудие и рассадник Снобизма! Я обещаю подписаться на год на любую ежедневную газету, которая будет выходить без «Придворных известий», – хотя бы даже на «Морнинг гералд». Когда я читаю этот вздор, во мне поднимается гнев; я чувствую себя предателем, цареубийцей, членом клуба «Телячья Голова». За все время мне понравилась только одна заметка в «Придворных известиях»; там рассказывалось про испанского короля, который изжарился почти целиком, потому что первый министр не успел приказать лорду-камергеру, чтобы церемониймейстер соблаговолил приказать дежурному камер-пажу, чтобы тот передал старшему придворному лакею просьбу послать за старшей горничной, чтобы та принесла ведро воды – тушить его величество.
Я похож на трехбунчужного пашу, которому султан посылает свои «Придворные известия». Иначе говоря – шелковый шнурок.
Они меня душат. Поскорее бы их упразднили раз и навсегда.
Глава V
Чем восхищаются снобы
Теперь подумаем о том, как трудно даже знатным особам не стать снобами. Хорошо говорить читателю, оскорбленному в своих лучших чувствах утверждением, что все короли, принцы и лорды – снобы: «Ты и сам – отъявленный сноб. Прикидываясь, будто изображаешь снобов, ты копируешь только собственную безобразную рожу, любуясь ею тщеславно и тупо, наподобие Нарцисса». Но я прощу этот взрыв негодования моему верному читателю, когда вспомню, где и кем он имел несчастие родиться. Надо полагать, что для англичанина вообще невозможно не быть в известной мере снобом. Если бы люди в этом убедились, было бы достигнуто, конечно, очень многое. Если я указал на болезнь, то будем надеяться, что другие ученые найдут лекарство.
Если и вы, человек среднего общественного слоя, тоже сноб, – вы, кому никто особенно не льстит; вы, у кого нет приживалов, кого не провожают с поклонами до дверей лакеи и приказчики, кому полисмен велит проходить не задерживаясь, кого затирают в светской толпе и среди братьев наших снобов, – то судите сами, насколько труднее избежать снобизма человеку, который не имеет ваших преимуществ и всю жизнь окружен поклонением, перед кем все унижаются, – судите сами, как трудно кумиру снобов не сделаться снобом самому.
В то время как я рассуждал таким убедительным образом с моим другом Евгением, нас обогнал лорд Бакрам, сын маркиза Бэгуига, и постучался в дверь семейного особняка на Ред-Лайон-сквер. Его высокородные батюшка и матушка занимали, как всем известно, почетные должности при дворе покойных государей. Маркиз был лордом – хранителем буфетной, а ее милость ведала Пудреной комнатой королевы Шарлотты. Бак (я его зову этим именем, потому что мы с ним очень близки) кивнул мне, проходя мимо, и я стал доказывать Евгению, что для этого вельможи немыслимо не быть одним из нас, поскольку снобы всю жизнь морочили ему голову.
Родители решили дать ему привилегированное воспитание и как можно раньше отослали его в школу. Его преподобие Отто Роз, Д. Б., директор Ричмонд-лодж – подготовительной Академии для молодых вельмож и дворян, взяв на свое попечение маленького лорда, пал ниц и преклонился перед ним. Он неизменно представлял его папашам и мамашам, приезжавшим в школу навестить своих детей. Он с гордостью и удовольствием поминал высокородного маркиза Бэгуига, как одного из добрых друзей и покровителей своей Академии. Из лорда Бакрама он сделал приманку для такого множества учеников, что к Ричмонд-лодж понадобилось пристроить новый флигель, и в заведении прибавилось тридцать пять новых кроваток под белым пологом. Миссис Роз, делая визиты в одноконном фаэтоне, обычно брала с собой маленького лорда, так что супруга пастора и докторша чуть не умерли от зависти. Когда родной сын доктора Роза вместе с лордом Бакрамом были пойманы на краже яблок в чужом саду, доктор, не жалея собственной плоти и крови, отстегал сына за то, что тот ввел в соблазн молодого лорда. Расставаясь с ним, он плакал. Когда доктор принимал посетителей, на его письменном столе всегда лежало письмо, адресованное высокородному маркизу Бэгуигу.
В Итоне из лорда Бакрама выколотили немалую долю снобизма, там его секли совершенно беспристрастно. Однако даже и там избранная стайка сосунков-подхалимов искала его общества. Молодой Крез дал ему взаймы двадцать три новехоньких соверена из банка своего папаши. Молодой Снейли делал за него переводы и пытался сойтись с ним поближе; зато юный Булл одолел его в драке, длившейся пятьдесят пять минут, и Бакрам неоднократно и с большой пользой для себя бывал бит тростью за плохо вычищенные сапоги старшего ученика Смита. На заре жизни далеко не все мальчики бывают подхалимами.
Но как только он поступил в университет, приживалы облепили его со всех сторон. Наставники пресмыкались перед ним. В столовой колледжа члены ученого совета отпускали ему тяжеловесные комплименты. Декан никогда не замечал его отсутствия в часовне и не слышал шума, доносившегося из его комнаты. Многие молодые люди из почтенных семейств (а снобизм процветает среди почтенных семейств, населяющих Бейкер-стрит, как нигде в Англии) – многие из них пристали к нему как пиявки. Крез без конца давал Бакраму в долг, и он не мог выехать на охоту с гончими без того, чтобы Снейли (юноша робкого характера) не увязался за ним в поле и не брал все те препятствия, какие хотелось брать его другу. Молодой Роз поступил в тот же колледж, будучи нарочно придержан на год отцом для этой цели. Он тратил все свои карманные деньги за четверть года на один-единственный обед в честь лорда Бакрама, зная, однако же, что ему всегда простят такое расточительство, и, если он упоминал в письме имя лорда Бакрама, из дому всегда присылали десятифунтовый билет. Не знаю, какие несбыточные мечты лелеяли миссис Подж и мисс Подж, жена и дочка главы колледжа, где учился лорд Бакрам, но у самого почтенного профессора была до такой степени лакейская душонка, что он ни одной минуты не думал, будто его дочь может выйти замуж за вельможу, и потому поспешил выдать ее за профессора Краба.
Всем вам известно, каким опасностям подвергался лорд Бакрам, когда, получив почетный диплом (ибо Альма Матер тоже сноб и раболепствует перед лордами не хуже иных прочих), он отправился за границу оканчивать свое образование, и сколько дам расставляло ему сети. Леди Лич с дочками преследовала его от Парижа до Рима и от Рима до Баден-Бадена. Мисс Леггит разразилась при нем слезами, когда он объявил о своем решении покинуть Неаполь, и в обмороке склонилась на грудь своей мамаши; капитан Макдракон, из Макдраконтауна, графство Типперэри, потребовал, чтобы он «изъяснил свои намерения относительно его сестры, мисс Амалии Макдракон из Макдраконтауна», и грозился застрелить его, ежели он не женится на этом непорочном и прелестном юном создании, которое впоследствии повел к алтарю в Челтенеме мистер Мафф. Если бы постоянство и сорок тысяч фунтов могли его соблазнить, то мисс Лидия Крез, конечно, сделалась бы леди Бакрам. Как известно всему светскому обществу, граф Товровский был рад взять ее и с половиной этих денег.
А теперь читателю, быть может, не терпится узнать, что за человек тот, кто ранил столько женских сердец и был непревзойденным любимцем мужчин. Если бы мы стали его описывать, это была бы уже личность, а «Панч» никогда не унижается до личностей. Кроме того, не имеет ни малейшего значения, какого рода он человек и каковы свойства его характера.
Предположим, что это молодой вельможа литературной складки и что он выпустил в свет весьма слабые и глупые стишки: снобы расхватали бы тысячи его томиков; издатели (которые наотрез отказались от моих «Страстоцветов» и от большой эпической поэмы) воздали бы ему должное. Предположим, что это вельможа веселого нрава, имеющий склонность отвинчивать дверные молотки, таскаться по кабакам и до полусмерти избивать полисменов: публика будет добродушно сочувствовать его развлечениям и говорить, что он весельчак и славный малый. Предположим, он любит картеж и скачки, не прочь смошенничать, а иной раз удостаивает обобрать новичка за карточным столом: публика простит его, и много честных людей станет заискивать перед ним, как стало бы заискивать перед громилой, если б тот родился лордом. Предположим, что это идиот: и все же, в силу нашей славной конституции, он достаточно хорош, чтобы править нами. Предположим, что это честный, благородный человек – тем лучше для него. Однако он может быть ослом – и все же пользоваться уважением; или негодяем – и все же пользоваться общей любовью; или мошенником – и все же для него найдутся оправдания. Снобы все-таки станут преклоняться перед ним. Мужчины-снобы будут оказывать ему почести, а женщины – взирать на него с лаской, даже если он дурен как смертный грех.
