Уильям Мейкпис Теккерей
Книга снобов
Глава LI
Клубные снобы
Зачем мы с Уэгли поступили так жестоко, зачем рекомендовали Сэквила Мэйна в этот мерзкий «Саркофаг»! Пусть наша неосторожность послужит примером и предостережением другим джентльменам; пусть о его судьбе и о судьбе его бедной жены помнят все женщины Англии. Последствия его вступления в клуб были вот каковы.
Одним из первых пороков, которыми обзавелся этот несчастный в нашем вертепе, было курение. Некоторые денди в клубе, как, например, маркиз Макабо, лорд Дудийн и другие господа высокого полета, обыкновенно предаются этому своему пристрастию наверху, в бильярдной, – и вот, частью для того, чтобы сойтись с ними поближе, частью же по природной склонности к преступлению, Сэквил Мэйн последовал их примеру и усвоил себе эту отвратительную привычку. Нечего и говорить, сколь плачевны бывают ее последствия как для мебели, так и для нравственности, ежели человек начинает курить в семейном кругу. Сэквил курил дома в столовой, причиняя жене и теще такие терзания, какие я даже не берусь описать.
После того он сделался отъявленным бильярдистом, тратя часы за часами на эту пустую забаву; без стеснения держал пари, играя весьма посредственно и проигрывая бешеные деньги капитану Споту и полковнику Кэннону. Он играл с этими господами по сотне партий зараз и не только оставался в бильярдной до четырех или пяти часов утра, но и до полудня его видели в клубе, где он предавался бильярдной игре, нанося ущерб своему делу, губя свое здоровье и забывая о жене.
От бильярда до виста – один шаг, а когда человек пристрастится к висту, да еще по пяти фунтов за роббер, то, по моему разумению, он погиб окончательно. Как могла идти торговля углем и как могла его фирма поддерживать деловые связи, когда ее глава не выходил из-за карточного стола?
Общаясь с лицами благородного происхождения и франтами с Пэл-Мэл, Сэквил стал стыдиться своего уютного жилища на Кеннингтонском поле и перевез свое семейство в Пимлико, где (хотя теща его, миссис Чафф, и радовалась вначале, поскольку квартал был самый модный и расположен вблизи от ее возлюбленной монархини) бедная малютка Лора с детьми почувствовали себя несравненно хуже. Где были ее приятельницы, приходившие к ней по утрам с рукодельем? В Кеннингтоне и в Клепеме. Где остались маленькие товарищи ее детей? На Кеннингтонском поле. В великолепных каретах, с громом кативших взад и вперед по однообразно-серым улицам нового квартала, не сидели подружки общительной маленькой Лоры. Дети, чинно гулявшие в сопровождении бонны или строгой гувернантки, вовсе не походили на тех счастливчиков, которые запускали змея или играли в «классы» на своем любимом старом поле. И в церкви тоже – ах! – какая была разница между Св. Бенедиктом в Пимлико, с его открытыми, без решеток, скамьями, его монотонной службой, восковыми свечами, гирляндами цветов и процессиями, и простодушной стариной Кеннингтона! И лакеи, ходившие к Св. Бенедикту, тоже были такие великолепные и такие огромные, что Джеймс, лакей-недоросль, трепетал перед ними и никак не соглашался носить молитвенники в эту церковь, говоря, что уж лучше он попросит расчета.
Обставить новый дом тоже стоило немалых затрат.
И – о, великие боги! – какая разница между унылыми банкетами на французскую ногу, которые Сэквил задавал в Пимлико, и веселыми обедами в Кеннингтоне! Ни бараньих окорочков, ни «лучшего во всей Англии портвейна», – зато все кушанья подавали на серебре, рекой лилось ужасное дешевое шампанское, лакеи были в перчатках, а гости – одни клубные денди, среди которых миссис Чафф держалась принужденно, а миссис Сэквил неизменно молчала.
Не то чтобы сам хозяин часто обедал дома. Этот несчастный стал совершенным эпикурейцем и обыкновенно обедал в клубе в обществе клубных гурманов: со старым доктором Утробби, полковником Крамли (поджарым, словно борзая, и с челюстями, словно у щуки) и всей остальной компанией. Здесь вы могли видеть, как этот несчастный упивался шампанским Силлери и обжирался французскими деликатесами, и я частенько поглядывал на него из-за своего столика (скромное пиршество на котором состояло из холодного мяса, жидкого клубного пива и полбутылки марсалы), вздыхая при мысли о том, что это – моих рук дело.
И не только он один присутствовал в моих покаянных мыслях. Где сейчас его жена? – думал я. Где бедная, добрая и милая малютка Лора? В эту самую минуту, когда в детской ложатся спать, а этот бездельник лакает вино в клубе, невинные малютки лепечут молитвы на коленях у Лоры, и она учит их говорить: господи, помилуй папу!
После того как она уложит детей спать, ее трудовой день окончен, ей больше нечего делать, и она остается в совершенном одиночестве на всю ночь, и грустит, и ждет его. Какой позор! Да ступай же ты домой, пьяный бездельник!
Как Сэквил расстроил свое здоровье, как он погубил свое дело, как он не раз попадал во всякие переделки, как он залез в неоплатные долги, как стал членом правления железной дороги, как, наконец, заколотили дом в Пимлико, как Сэквил перебрался в Булонь, – обо всем этом я бы мог рассказать, если бы не стыдился своего участия в таком деле. Семья возвратилась в Англию, ибо, ко всеобщему удивлению, миссис Чафф выложила большую сумму денег (никому не известно, каким образом она их скопила) и заплатила долги Сэквила. Он теперь в Англии, но живет в Кеннингтоне. Его имя давно вычеркнуто из списков «Саркофага». Когда мы встречаемся, он переходит на другую сторону улицы, да и я больше не захожу к ним, – мне было бы грустно видеть выражение упрека и печали на кротком личике Лоры.
Однако же я горжусь мыслью, что влияние первого из английских Снобов на клубы вообще было не только пагубным: капитан Скандал теперь боится кричать на лакеев и съедает свою баранью котлетку, не требуя перевернуть ради этого небо и землю. Гобмуш не забирает больше двух газет сразу для себя лично. Тигс не звонит больше в колокольчик, требуя, чтобы слуга пробежал четверть мили для того, чтобы подать ему второй том, который лежит рядом, на соседнем столе. Гроулер перестал расхаживать в столовой от столика к столику, проверяя, что другие едят за обедом. Тротти Век берет в прихожей свой собственный зонтик, бумажный, а принадлежащий Сидни Скреперу плащ на шелковой подкладке возвращен Джоббинсом, который, оказывается, просто принял его за свой. Финт бросил рассказывать истории о покоренных им сердцах. Снукс уже не считает достойным джентльмена закидывать всех адвокатов червяками. Мистер Сморкун более не сушит перед камином большой красный носовой платок, к общему восторгу двухсот присутствующих членов клуба; и если хоть один клубный сноб был возвращен на праведный путь, если хоть один бедный Джон был избавлен от лишней беготни и брани, – скажите сами, други и братие, разве напрасно были написаны эти очерки о клубных снобах?
Глава последняя
Право, не знаю, как это случилось, дорогие друзья и собратья снобы, – но мы с вами пробыли вместе целый год, болтая и понося весь род человеческий, и даже если б нам суждено было прожить и еще сотню лет, то все же, я думаю, у нас нашлось бы, что сказать о снобах, – настолько необъятна эта тема.
Самое это понятие прочно вошло в сознание англичан. Каждый день к нам поступает множество писем с выражением сочувствия, в них обращают внимание Английского Сноба на еще не описанные разновидности этой породы. «Где же ваши снобы-театралы, где же снобы-коммерсанты, снобы-медики и хирурги, снобы-чиновники, снобы-юристы, снобы-актеры, снобы-музыканты, снобы-спортсмены?» – пишут мои уважаемые корреспонденты. «Вы, конечно, не упустите случая описать выборы канцлера Кембриджского университета и покажете нам профессоров-снобов, которые, обнажив головы, смиренно идут на поклон к двадцатишестилетнему принцу и умоляют его стать главой их прославленного Университета?» – пишет нам один друг, запечатавший письмо печаткой клуба «Кем и Айзис». «Прошу Вас, – восклицает другой, – теперь как раз открывается сезон в Опере, так прочтите же нам лекцию о снобах в оперной ложе». И в самом деле, мне очень хотелось бы написать главу о профессорах-снобах и еще одну о снобах-модниках. Думать о милых моих театральных снобах я не могу без боли душевной, и я жажду дорваться до художников-снобов, с которыми мне давно, очень давно хочется побеседовать.
Но что толку откладывать? Когда я разделаюсь с этими снобами, появятся новые, с которых тоже надо будет писать портреты. Этой работе нет конца. Одному человеку она не под силу. Тут всего пятьдесят два кирпича – а построить надобно целую пирамиду. Лучше уж поставить точку. Подобно тому как Джонс, рассказав свой лучший анекдот, всегда выходит из комнаты, а Цинциннат и генерал Вашингтон удалились в частную жизнь, достигнув апогея славы, – подобно тому как принц Альберт, заложив первый камень Биржи, предоставил каменщикам довершить это здание и отправился домой обедать, – подобно тому как стихотворец Банн выходит в конце сезона к рампе и с чувствами слишком буйными и потому не поддающимися описанию благодарит своих добрых друзей-зрителей, – вот так же, друзья, первый Сноб Англии под крики и рукоплескания народа, упоенный своим блистательным триумфом, однако же не теряя природной скромности, прощается с вами.
Но только на один сезон. Не навеки. Нет-нет. Есть один знаменитый писатель, которым я искренне восхищаюсь – и который вот уже десять лет прощается с публикой в каждом своем предисловии, а потом снова появляется перед нею именно тогда, когда она уже успела о нем соскучиться. Как у него хватает мужества прощаться с читателями так часто? Думаю, что Банн не лицемерит, когда благодарит публику. Разлука всегда тягостна. Нам дорог даже самый скучный из наших приятелей. Даже Джокинсу мне было бы грустно пожать руку в последний раз. По моему мнению, добропорядочный каторжник, возвращаясь из ссылки на родину, должен грустить о Ван-Дименовой земле. Поверьте, когда опускается занавес над последним спектаклем рождественской пантомимы, бедный старик клоун не может не быть печален. И с какой же радостью он выбегает на подмостки ровно через год, 26 декабря, восклицая:
– А вот и мы! Здравствуйте, как поживаете!
Но не слишком ли я расчувствовался – лучше вернемся к нашей теме.
Понятие «сноб» прочно вошло в сознание англичан. Слово «сноб» заняло свое место в нашем честном английском словаре. Дать ему точное определение мы, пожалуй, не сумеем. Мы не можем сказать, что такое «сноб», как не можем определить, что такое «остроумие», «юмор» или же «лицемерие», хотя мы знаем, что это такое. Несколько недель тому назад, когда мне выпало счастье сидеть рядом с одной молодой девушкой за гостеприимным столом, где нудно и напыщенно разглагольствовал бедняга Джокинс, я написал на белейшей камчатной скатерти «С…б» и обратил внимание моей соседки на эту коротенькую надпись.
Девушка улыбнулась. Она сразу поняла, в чем дело, мгновенно отгадав две недостающие буквы, скрытые за точками, и я прочел в ее глазах согласие с тем, что Джокинс действительно сноб. Правда, дамы пока еще редко пользуются этим словом, но их улыбающийся ротик принимает неизъяснимо прелестное выражение, когда они его произносят. Если какая-либо молодая леди в этом усомнится, пусть у себя в комнате попробует произнести это слово перед зеркалом. Если только она проделает этот несложный опыт, то, клянусь жизнью, она непременно улыбнется и признает, что это слово удивительно красит ее ротик. Хорошенькое круглое словцо, все состоящее из мягких букв; кроме одной свистящей в начале, как бы для придания ему пикантности.
Тем временем Джокинс продолжал нести чушь, хвастаться и морить всех со скуки, нисколько этого не сознавая. Нет сомнения, что он будет орать и реветь, как осел, до бесконечности или, по крайней мере, до тех пор, пока его слушают. Никакими словами сатиры нельзя переделать натуру человека и сноба, точно так же, как нельзя превратить осла в зебру, исполосовав его кнутом.
Однако мы можем предостеречь наших соседей, сообщив им, что тот, кем восхищаются они вместе с Джокинсом, попросту мошенник. Мы можем на опыте проверить, сноб он или нет, тщеславный ли он шарлатан, хвастун ли он, лишенный смиренномудрия, не знающий милосердия и чванящийся своей мелкой душонкой. Как он обращается с большими людьми и как – с маленькими? Как он ведет себя в присутствии его светлости герцога и как – в присутствии лавочника Смита?
И мне кажется, что все английское общество заражено проклятым предрассудком сребролюбия, что мы низкопоклонничаем, льстим и заискиваем у одних, а других презираем и дерем перед ними нос – все мы, снизу доверху, от низших и до высших. Моя жена весьма сдержанно – «с надлежащим достоинством», как она изволит выражаться, – разговаривает с нашей соседкой, женой лавочника; в то же время она, то есть миссис Сноб, Элиза, жизни не пожалела бы, лишь бы быть представленной ко Двору, как ее кузина, супруга капитана. Элиза, конечно, прекрасная женщина, но ей стоит невыразимых мучений признаться, что мы живем на Верхней Томсон-стрит, в Сомерстауне. И хотя я уверен, что миссис Бакенбард любит нас гораздо нежнее, чем своих родственников Шлипшлёпов, но вы бы послушали только, как она без конца болтает о леди Шлипшлёп, – и: «Я сказала сэру Джону, «милый мой Джон», – и о доме Шлипшлёпов, и об их приемах на Хайд-парк-Террас.
Леди Шлипшлёп, встречаясь с Элизой, которая доводится какой-то дальней родственницей этому семейству, протягивает ей один палец, который моя супруга вольна пожать с самым искренним умилением.
Но если бы вы только видели, как ведет себя ее светлость в день званого обеда, когда к ней приезжают лорд и леди Ослофф!
Больше я не в силах терпеть эту дьявольскую выдумку – знатность, убивающую в людях данное им природой милосердие и искренность дружбы. «Надлежащее достоинство» – как же! Ранги, привилегии – еще чего! Табель о рангах – это ложь, сжечь ее надо. Она была хороша для церемониймейстеров доброго старого времени. Выступи же вперед, великий маршал, установи в обществе равенство – и пусть твой жезл заменит все вызолоченные палочки старого двора. Если это не святая истина, – если весь мир не идет в этом направлении, – если преклонение перед величием, унаследованным от предков, не надувательство и не идолопоклонство – давайте вернем назад Стюартов и отрежем Свободной Печати уши у позорного столба.
Если бы наши родственники, Шлипшлёпы, захотели познакомить меня с лордом Ослофф, то после обеда я бы воспользовался случаем и сказал бы ему самым добродушным тоном:
– Сэр, Фортуна ежегодно дарит вам несколько тысяч фунтов. Неизреченная мудрость наших предков поставила вас надо мной начальником и наследственным законодателем. Наша замечательная конституция (гордость британцев и предмет зависти соседствующих народов) обязывает меня признать вас сенатором, главой и опекуном. Вашему старшему сыну, Фиц-Хихоу, обеспечено место в парламенте; ваши младшие сыновья, молодые Игого, любезно согласятся стать капитанами гвардии и подполковниками или же нашими представителями при иностранных дворах, а не то и пасторами в богатом приходе. Наша замечательная конституция (гордость и зависть и т. д.) провозглашает, что все эти преимущества принадлежат вам по праву, невзирая на вашу тупость, ваши пороки, ваш эгоизм и вашу полнейшую непригодность к делу. Как бы вы ни были тупы (а мы имеем столько же оснований предполагать, что вы, милорд, сущий осел, как и то, что вы просвещенный патриот), но все же, как бы вы ни были тупы, говорю я, никто не обвинит вас в чудовищной глупости – в равнодушии к благам жизни, коими вы пользуетесь, или же в том, что вы стремитесь расстаться с ними. Нет, хоть мы со Смитом и патриоты, но при более счастливых обстоятельствах, ежели бы сами были герцогами, мы, несомненно, тоже сумели бы постоять за свои привилегии.
Мы милостиво согласились бы занять высокие посты. Мы не возражали бы против той самой замечательной конституции (гордости и зависти и т. д.), которая сделала нас начальниками, а весь остальной мир нашими подчиненными; мы не стали бы слишком придираться к идее наследственного превосходства, которое привело столько простых людей к нашим ногам. Быть может, мы сплотились бы вокруг хлебных законов; восстали бы против Билля о реформе; скорее умерли бы, чем отменили акты против католиков и диссидентов; и мы тоже, при помощи нашей прекрасной системы классового законодательства, довели бы Ирландию до ее теперешнего завидного состояния.
Но мы со Смитом пока еще не лорды. Мы с ним не верим, что в интересах армии Смитов будет, если молодой Игого станет полковником в двадцать пять лет, – не в интересах Смитов будет и то, что лорд Ослофф поедет послом в Константинополь, – не на пользу нашей политике будет, ежели Ослофф ступит в нее своим унаследованным от предков копытом, – как не верим, что науке пойдет на пользу, если канцлером Кембриджского университета станет его королевское высочество принц Альберт.
Когда князю Блюхеру пожаловали ученую степень, старый солдат рассмеялся и сказал: «Это я-то доктор? Тогда уж Гнейзенау надо произвести в аптекари». Но Гнейзенау, хоть и больше понимал в военном деле, был всего лишь графом; а снобы благоговели перед князем и свой дурацкий диплом преподнесли ему за этот титул.
Такое низкопоклонство и раболепие Смит расценивает как снобизм и сделает все от него зависящее, лишь бы самому более не быть снобом и не покоряться снобам. Лорду Ослофф он говорит: «Мы отлично видим, Ослофф, что вы ничем не лучше нас. Мы даже грамотнее вас, а образ мыслей у нас такой же благонадежный; мы не желаем больше, чтоб вы нами командовали, и больше не станем чистить вам сапоги. Пускай их чистят ваши лакеи – вы им за это платите; а человек, который пришел получить список гостей, присутствовавших на банкете или на танцах в особняке Лонгорейль, за эту услугу получает плату в редакции. Нам же, любезный мой Ослофф, ничего от вас не надо, покорнейше благодарим, но зато и вы от нас не получите лишнего. Мы снимем шляпу перед Веллингтоном, потому что это – Веллингтон; а вы кто такой, чтобы перед вами снимать шляпу?»
Мне осточертели «Придворные известия». Я ненавижу надменное злословие. Такие слова, как «великосветский», «привилегированный», «аристократический» и т. п., я считаю гнусными, отнюдь не христианскими эпитетами и полагаю, что их следует вычеркнуть из всех порядочных словарей. Придворную систему, согласно которой талантливых людей сажают за дальний стол с музыкантами, я считаю снобистской системой. Общество, которое выдает себя за просвещенное, а само знать не хочет искусств и литературы, я считаю снобистским обществом. Вы, который презираете своих ближних, – сноб; вы, забывающий о друзьях в погоне за титулованными знакомыми, – тоже сноб; вы, стыдящийся своей бедности и краснеющий за свою профессию, – тоже сноб, как и те, кто хвастает своей родословной и гордится своим богатством.
Дело «Панча» – смеяться над такими людьми. Так пусть же он смеется над ними честно, не нанося предательских ударов, пусть говорит правду, даже ухмыляясь от уха до уха, – и пусть никогда не забывает, что Смех хорош, Правда еще лучше, но лучше всего – Любовь.
