Бруно Травен
Корабль мертвых (пер. Грейнер-Гекк)
XXXIII
Когда доработаешься до того, что не можешь пошевелить даже кончиком языка, перестаешь интересоваться чем бы то ни было. Будь что будет, только бы добраться до койки и заснуть. Можно устать до такой степени, что перестаешь думать о сопротивлении, бегстве, об усталости. Становишься машиной, автоматом. Пусть кругом убивают и грабят. Даже не пошевелишься, даже не потрудишься взглянуть туда, только бы спать, спать и спать.
Сонный, стоял я на палубе и стоя спал. Множество фелюг с их удивительными остроконечными парусами плыли совсем близко от «Иорикки», но я не обращал на них внимания. Они всегда окружали нас – рыбаки и контрабандисты с их темными делами, потому что какие же другие дела могли иметь они с «Иориккой». Да, можно представить себе, что это были за дела. Дела, о которых я не смел даже и думать.
Я вздрогнул и сразу проснулся. Я не мог понять, что заставило меня проснуться. Должно быть, это был какой-нибудь непривычный для уха шум. Но когда я начал прислушиваться, то понял, что меня разбудил не шум, а тяжелая давящая тишина. Машина перестала работать, и эта необычная тишина вызывала странное, непередаваемое чувство. День и ночь слышишь стук и гудение машины – в котельном помещении, как раскаты грома, в рундуках, как глухой, тяжелый стук молотка, в рубках, как могучее пыхтение. Этот вечный шум сверлит мозг. Его ощущаешь всеми фибрами тела. Весь человек сливается с ритмом машины. Он говорит, он ест, он читает, работает, слушает, смотрит, спит, бодрствует, думает, чувствует, живет в этом ритме. И вдруг машина перестает работать. Ощущаешь какую-то своеобразную боль. Внутри – пустота, и у тебя такое чувство, словно ты с головокружительной быстротой стремглав летишь вниз. Земля уходит из-под ног, и кажется, что погружаешься на дно морское.
«Иорикка» стояла, слегка покачиваясь на глади утихшего моря. Загрохотали цепи, и якорь упал.
Станислав с кофейником в руках проходил мимо меня.
– Пиппип, – окликнул он меня и сказал вполголоса: – нам с тобой придется сегодня попрыгать. Пары надо поднять до ста девяносто пяти.
– Ты с ума спятил, Станислав? – ответил я. – Да ведь мы этак без остановки долетим до самого Сириуса. При ста семидесяти у нее уже трещат кости.
– Потому-то я и шатаюсь сейчас наверху, сколько влезет, – ухмыляясь сказал Станислав. – Когда я увидел фелюги так подозрительно близко от нас, я, как сумасшедший, бросился запасать уголь, чтобы как можно чаще подниматься на палубу. Кочегару я сказал, что у меня понос. В следующий раз ты должен придумать что-нибудь новое, а то он придет еще проверять, и прощай тогда палуба!
– А что, собственно, случилось?
– Ну и овца же ты! Контрабанду сбываем, разве не видишь? Шкипер добывает проценты на страховку. В жизни не видал такого осла. Ты что думаешь, куда ты попал?
– В катафалк.
– Ну хоть это ясно тебе, слава богу. Не думай, пожалуйста, что «Иорикку» похоронят без музыки. И не воображай этого. «Иорикка» уже на очереди. Свидетельство о смерти уже заготовлено компанией, надо только проставить число. Ну, а когда играешь уже на последней струне, то все равно что бы и как бы ты ни играл. «Иорикка» может делать все, что ей угодно, она в отчаянии, она уже в списке смертников. Она может поставить на карту свою будущность. Понимаешь? Взгляни-ка на фонарь. Там висит матрос и смотрит в бинокль, достаточно ли густ туман. И вот ты увидишь, как будет улепетывать наша «Иорикка», дружище; наша старая, развинченная «Иорикка» выкинет тебе в первые четверть часа такое коленце, что только держись! Через полчаса она запыхтит и засвистит из всех своих застежек и обеспечит себе на четыре недели астму. Но она снимется с якоря. А это главное. Ну, я пошел. Подкину пару лопат и приду опять.
В непогоду, когда «Иорикке» приходилось бороться с бурей, мы шли обычно под ста пятьюдесятью или ста пятьюдесятью пятью парами. Сто шестьдесят было ее «Внимание», сто шестьдесят пять – «Предостережение», сто семьдесят – «Опасность». В этом последнем случае она трубила тревогу, оглашая море душераздирающим воем. Чтобы прекратить этот вой, завинчивали все ее слезные железы. Если ей хотелось плакать, она могла оплакивать про себя свою жестокую судьбу, вспоминая с грустью то время, когда была еще честной краснощекой девушкой. За свою долгую, богатую событиями жизнь она прошла все стадии женщины-авантюристки. Она бывала на блестящих балах, где неизменно блистала царицей празднества и была окружена целой свитой знатнейших и красивейших мужчин. Она несколько раз выходила замуж и бросала своих мужей, ее находили в гостиницах, пользующихся дурной славой, она тридцать раз разводилась, снова находила свое счастье, снова получала доступ в общество и опять совершала ряд глупостей; некоторое время она предавалась самым рискованным кутежам, поставляла контрабандой шотландское виски в Норвегию и на побережье штата Майна и под конец стала сводницей, отравительницей и фабрикантшей ангелов. Вот как низко может пасть женщина, вышедшая из одной из лучших семей, получившая превосходное воспитание и вступившая в жизнь в шелковых юбочках и флажках. Но все несчастье наших красивых женщин заключается в том, что они не умеют вовремя умереть.
Грузовые люки были раскрыты, и внутренности «Иорикки» перетряхивались вовсю.
Фелюги подошли вплотную, и две из них укрепились у бортов. Их вели марокканские рыбаки. Они взбирались на борт, словно кошки. Загрохотали подъемные краны и с визгом приступили к работе. Три марокканца, одетые, как рыбаки, однако не похожие на рыбаков, с интеллигентными и умными лицами, отправились со вторым офицером в каюту шкипера. Офицер тотчас же вернулся и стал наблюдать за погрузкой. Первый офицер стоял на мостике. Его взгляд устремлялся попеременно то на горизонт, то на воду, то на корабль. Спереди, за поясом, у него торчал тяжелый браунинг.
– Туман густой? – крикнул он вверх на мачту.
– Густой, сэр.
– Аll right! Keep on![8]
Ящики весело летали в воздухе и падали вниз, в фелюги. Там стояли другие марокканцы и ловкими руками прятали ящики под грузом рыбы и фруктов. Когда фелюгу нагружали, она откреплялась и отплывала. Тотчас же подплывала другая, укреплялась и принимала груз.
Каждая фелюга, взяв свой груз, отталкивалась, поднимала паруса и отплывала. Все шли в разных направлениях. Некоторые шли в таком направлении, в котором никак не могло быть земли; можно было подумать, что они идут в Америку.
У второго офицера в руках был блокнот и карандаш. Он считал ящики. Один из марокканцев, очевидно, старший по погрузке, кричал ему цифру. Офицер кричал ему ту же цифру обратно и потом заносил ее в блокнот, а старый погрузчик записывал ее на клочке бумаги. Цифра выкрикивалась по-английски.
Наконец погрузка кончилась, и люки закрыли. Последняя фелюга ушла уже далеко вперед. Первые совсем уже скрылись за горизонтом или были проглочены туманом. Другие же можно было видеть плывущими в различных направлениях, как маленькие, беленькие клочки бумаги.
Одна фелюга, последней причалившая к «Иорикке», не взяла груза. У нее был только свой груз – рыба и фрукты.
Три марокканца, бывшие в каюте шкипера, вышли вместе с ним. Они смеялись и весело болтали друг с другом. Потом все трое простились, широко и крепко пожимая руку шкипера, спустились по сходням вниз, вошли в свою лодку и отчалили. Подняли паруса, сходни убрали, якорная цепь загрохотала, и «Иорикка» взяла полный ход.
Через десять минут из рубки вышел шкипер и крикнул на палубу:
– Где мы?
– Шесть миль от берега.
– Браво. Значит, мы уже выбрались?
– Да, сэр.
– Идите завтракать. Надо выпить за удачу. Дайте рулевому курс и идите.
На этом все и кончилось.
Но эта история все же оставила по себе некоторый след. Для нас она увенчалась роскошным завтраком. Жареная колбаса, ветчина, какао, жареный картофель и чайный стакан рому на каждую глотку, который нам налили в наши жестяные кружки. Этот завтрак должен был заткнуть нам рты. Это был пластырь на наши языки. Пластырь для шкипера выглядел совсем иначе: его нельзя было есть, его надо было положить в бумажник.
Но мы были довольны и этим. Мы поехали бы со шкипером в самый ад, стоило ему только сказать: «Айда, ребята!» И никакими пытками не выпытали бы из нас того, что мы видели.
Мы видели только, что у машины перегорел подшипник, что нам пришлось встать на якорь, пока производился ремонт; в это время подошли фелюги, предложившие продать нам фрукты и рыбу. Повар купил рыбы на два обеда, а офицеры – ананасов, свежих фиников и апельсинов.
В этом мы могли бы поклясться, потому что это чистая правда, да, сэр.
Такого хорошего капитана нельзя выдавать, нет, сэр!
XXXIV
Если человек не перегружен работой, он сейчас же начинает заботиться о посторонних вещах и сует свой нос в такие дела, которые его нисколько не касаются, а только наводят на вредные мысли и идеи. Моряк, оставайся всегда у руля и у топки, тогда ты будешь бравым моряком и честным парнем.
Инженер велел развинтить один рундук, стоявший вблизи котлов, так как он нужен был для груза. Теперь можно было отлично нагрузить угольные шахты котельного помещения. И когда шахты были нагружены и рундук опустел, потекли сладостные дни. Их было только три, затем шахты опять опустели, но все же это были чудесные, незабываемые дни.
Это были дни галерных невольников, когда поставлены паруса и галеры крейсируют по морю. Невольники прикованы, чтобы не отвыкнуть от своего положения; их порют плетью, чтобы они не забыли этого ощущения и не вздумали взбунтоваться; они должны продолжать работу, чтобы не размякли их мускулы. Но все же время от времени они могут отдохнуть и прислонить голову к лопастям весел, потому что под полными парусами весла только тормозят ход и не могут держать направления.
И шахты, нагруженные углем, тоже могли сыграть роль тормоза, если бы мы не отдыхали. Они могли бы так запрудить котельное помещение, что кочегар не смог бы работать и, пожалуй, вспыхнул бы даже пожар.
Груз «Иорикка» взяла также в открытом море, где-то у берегов Португалии, так как моряки говорили по-португальски. Здесь при погрузке происходило то же, что и при разгрузке у берегов Африки.
И здесь сначала пришли три человека, похожие на рыбаков, но на этот раз это были не марокканцы. Они пошли со шкипером в его каюту. Опять ящики летали по воздуху, опять цифры выкрикивались по-английски и записывались по-арабски. Потом лодки разъехались по всем направлениям со своим апельсинным и рыбным грузом. Наконец и три посетителя «Иорикки» сели в свою лодку и уплыли.
На этот раз не было особого завтрака, а только какао со сладким пирогом. Но ведь и присягать было не в чем и не для чего.
– В чем присягать? – сказал Станислав. – Если сюда кто-нибудь явится, поднимет люк, заглянет и увидит ящики, в чем же ты будешь присягать? Не можешь же ты присягнуть, что ящиков нет, если он видит их собственными глазами. Да тебе и не придется присягать. Ящики тут, и баста. Один шкипер может сказать, для чего эти ящики. А уж он сумеет сказать. Будь покоен.
Теперь и у меня и у Станислава были отличные вахты. Когда шлак был погашен, мы вынесли золу. Потом я поднял фартучек у угольного люка, и котельное помещение наполнилось углем чуть ли не доверху, с запасом на следующий день.
Однажды ночью, во время вахты, я пошел шарить по товарному отделению. Иногда находишь очень вкусные вещи. Орехи, апельсины, листья табака, папиросы и другие деликатесы. Иной раз вскроешь ящик и посмотришь, что в нем находится: новые рубашки, сапоги или мыло. Мораль преследует только одну цель – чтобы те, кто имеет все, не утратили своей собственности, а получили вдобавок и остальное. Мораль – это масло для тех, у кого нет хлеба.
Ящики после осмотра надо было тщательно забить, а сапоги и рубашки не следовало надевать тотчас же. Пусть они покроются слегка угольной пылью, тем легче их будет продать в ближайшей гавани. Всякий купит с удовольствием. Моряк не дорожится. Хранение ему ведь ничего не стоит, и он может продать свой товар по фабричной цене.
Но все это связано с некоторыми неудобствами. К ящикам не так-то легко подойти. Для этого надо быть гибким, как уж. Но этой гибкости я научился в совершенстве. Ежедневно я имел несколько часов тренировки; каждое попустительство в этом смысле сейчас же давало о себе знать. Ошпаренная рука, ожоги на спине были неминуемым следствием дня без тренировки. Поиски нужного товара в товарных отделениях «Иорикки» были связаны с большими трудностями. Вдруг соскользнет огромный ящик, за ним десяток других, и попадешь в ловушку или тебя расшибет в кровавую лепешку. Огня ведь нет, а только восковые спички.
«Иорикка» не возила ценных товаров, она возила мертвый груз. Старые гайки, застрахованные как консервированный корнед-биф. Но наши таинственные нагрузки не давали мне покоя. Это не были старые гайки, и это не был цемент. Я знаю марокканцев, они плюют на гайки и на цемент. Кроме того, я видел, что только одна спасательная шлюпка была законопачена и что офицеры и шкипер относились с почтением друг к другу. Оба офицера претендовали на шлюпку номер два; им нельзя было сесть в шлюпку номер первый, потому что тогда и шкипера и офицеров перебили бы, так как все понимали, в чем дело. Вторая шлюпка предназначалась для офицеров. Другие две – для боцмана, рулевого, чумазой банды и одного из инженеров. Если бы второй офицер сел в шлюпку к шкиперу, то на это никто не обратил бы внимания, но обоим офицерам нельзя было войти в эту шлюпку. Пока шлюпка номер два стояла на месте, до тех пор «Иорикке» не угрожала никакая опасность. Если же с ней что-либо произошло бы, в таком случае все могли бы войти в шлюпку номер первый, а кому не хватило бы места – тот мог бы идти ко дну. И за эту шлюпку хватались бы, конечно, все руки. В этом случае подмазывать свидетелей уже не пришлось бы, так как все, кто вернулся бы домой, были бы лучшими свидетелями того, что «Иорикка» скончалась честно, и ни одна мышь не подкопалась бы под страховую премию.
Итак, шлюпка номер два была для меня сигналом похорон. Она была еще суха, как орех, значит, у «Иорикки» на борту имелись какие-нибудь ценности, а не только один мертвый товар. Я знал, что мы везем контрабанду, и мне хотелось узнать, что именно мы везем. Любознательность иногда вознаграждается.
И вот я отправился в товарное отделение, где были навалены горы ящиков:
«Гарантия. Настоящее швабское повидло».
«Гарантия. Чистые фрукты на сахаре».
«Без примеси краски».
«Первая швабская фабрика фруктового повидла А. Г. Оберндорф».
Порядочные же мы ослы. Едим какую-то замазку, этот вонючий маргарин, а здесь стоит настоящее швабское фруктовое повидло, нагроможденное целой грудой. «О Станислав, я считал тебя таким интеллигентным парнем, а ты самый большой глупец, какого я когда-либо знал».
Это было моей первой мыслью. Станислав всегда отличался длинным языком, он всегда выставлял себя таким умником, всегда все знал, знал, куда шла «Иорикка» и куда не шла. Но повидла, но повидла-то он и не заметил.
Вскрыть ящик – сущие пустяки, если есть некоторый навык. Какие изящные и вместительные коробки. Вот будет закусочка на завтра. Эх и намажу же я ее на теплый хлеб. У меня даже слюнки потекли от одной этой мысли. Гарантия. Чистые фрукты и сахар. Не какая-нибудь немецкая фальсификация из свеклы, а чистые фрукты и сахар. Марроканцы знают толк во вкусных вещах. Это лучше, чем финики и изюм. Швабское повидло с первой фабрики фруктового повидла. Тем же ножом, которым я вскрыл ящик, я открыл тут же одну коробку. Захватив с собой две коробки, я пополз к угольной яме, где можно было без всяких опасений зажечь свою лампу. Никто не мог сюда придти, потому что я оттянул лежавшую на двух подпорках доску, которая вела в угольную яму. Из инженеров все равно ни один не рискнул бы пройти по этой доске; для этого потребовалось бы много смелости. Особенной крепостью доска не отличалась, к тому же она была очень стара. Никто не мог бы предугадать, когда ей вздумается треснуть, сегодня или завтра. А если бы она сломалась или стоило только при переходе через нее во время сильного крена потерять равновесие – падение было бы неизбежно: пришлось бы лететь двадцать футов вниз, в котельное помещение, и по пути туда расшибить себе череп. И это в особо счастливом случае. А то могло бы случиться и значительно хуже, причем было бы уже безразлично, получил ли человек один или десять ушибов черепа. «Но все же лучше убрать доску», – подумал я и оттянул ее в сторону.
Коробка была открыта. Это не была фальсификация, черт возьми! Это было на самом деле чистейшее фруктовое повидло. По-видимому, я ожидал найти в ней золотой песок, потому что удивлению моему не было границ. Нет, я был худшего мнения об «Иорикке». Оказывается, она везет великолепный, первосортный товар. А я относился к бедной женщине с таким подозрением, обвинял ее в подтасовке рейсов, в фальсификации товаров, в контрабанде и прочих тяжких грехах. Никогда не следует судить преждевременно, имея дело с женщинами.
Не следует судить преждевременно, имея… Вкусно?.. Очень вкусно. Но пахнет… Чем? Чем? Погоди же, – пахнет плесенью. Нет, пахнет, – пахнет, а… будь вы прокляты! Они наложили в него капорцев, эти свиньи. Они наложили в него медных монет для сохранения цвета. Гарантия. Без примеси краски. Краски хотя и нет, но пахнет краской. А ну, дай лизну еще раз. Эх черт, отдает медью. Не могу отделаться от этого вкуса. Въедается в язык и стягивает нёбо.
Но, может быть, это только сверху? Достанем-ка поглубже. Что это такое? Да ведь тут есть и косточки. Это, очевидно, чисто по-швабски – оставлять в повидле косточки.
Но что это значит? Что за странные сливы у этих швабов! У них какие-то удивительные косточки. Ведь они из свинца, честное слово, из свинца. И чтобы свинец не испортился, на нем белый стальной панцирь. И каждая косточка торчит на медной гильзе. Отсюда и запах меди. А в гильзах? Что в них? Сахар. Мелкий сахар. Швабский сахар, должно быть. Он черный и соленый на вкус. Гарантия. Чистые фрукты и сахар. Ловко же придумано! Нельзя судить преждевременно, «Иорикка»…
Затем я пустился во второе путешествие. «Мышеловки». Неужели марокканцам нужны мышеловки? Нет, я не верю этому. В ящике действительно были мышеловки. Но когда я стал доискиваться косточек, то есть засунул руку поглубже, – я нашел другие, очень своеобразные мышеловки, носящие название маузеров.
Тут были и ящики с детскими игрушками: «Железные автомобили с заводом». В них я не стал искать косточек, потому что железные автомобили с заводом были изготовлены на старейшей игрушечной фабрике «Suhl'a». Ho Англия была представлена гораздо основательнее и лучше, чем Бельгия и соседние с нею области. Бельгия поставляет сахарный товар, а Англия – кастрюли из белой жести.
Марокканцы совершенно правы. Испания – испанцам, Франция – французам, а Китай – китайцам. Мы не впустим к себе китайцев. Но когда они не впускают нас, тогда наш красно-бело-синий – ура, ура, ура! – запятнан, обесчещен и должен быть обмыт кровавым мылом, Да, сэр.
Эй, шкипер, можешь на меня положиться. Обделывай свои темные делишки, мне они доставляют большое развлечение.
XXXV
– Станислав, скажи мне, зачем ты так безбожно пожираешь этот маргарин? Неужели тебе не стыдно?
– Что поделаешь, Пиппип. Во-первых, я хочу есть, а, во-вторых, не могу же я выварить свои лохмотья, остудить этот сироп и мазать его на хлеб. Мне же больше нечего мазать. А всегда давиться сухим хлебом – пропадешь, брат. В животе образуется, пожалуй, бетон.
– И дурак же ты, – сказал я ему. – Знаешь ли ты, что мы везем повидло?
– Конечно, знаю, – ответил Станислав, продолжая спокойно жевать.
– Почему же ты не откроешь ни одного ящика? – спросил я.
– Повидло не для нас.
– Почему же нет?
– Оно хорошо только для марокканцев, испанцев и французов и, разумеется, для поставщиков. Желудок не переварит. Это повидло можно переварить только в том случае, если тебе его пустят в спину. Но при этом тебе придется бежать. Да так бежать, что ты нагонишь еще своего прадедушку и пойдешь вместе с ним.
«Неужели и он?..»
Я так и впился в него глазами.
– Разве ты уже знаешь, что в этих ящиках? Разве ты?..
– Смотрел? За какого же осла ты меня принимаешь? Тройка была еще у шкипера в каюте, а наверху еще только забивали люк, чтобы никто туда не добрался, как я уже открыл один ящик. Стоит мне только прочесть: «Повидло из слив» или «Мармелад», или «Датское масло», или «Корнед-биф», или «Сардины», или «Шоколад», – как я сейчас же принимаюсь за обследование.
– Но в этих банках на самом деле повидло из слив, – возразил я.
– Да, немного, сверху. Но его нельзя есть. Слишком отдает медью. Умрешь от заражения крови. В последнюю поездку, когда тебя еще не было, мы везли корнед-биф. Разумеется, тоже контрабанда и тоже фальсификация, но я основательно счистил шкурку. И это было дьявольски вкусно. Никакого привкуса. Обернут намасленным пергаментом. Просто мне посчастливилось. Это был отличный американский товар. Пошел в Дамаск.
– А какие в нем были косточки?
– Косточки? В корнед-бифе? Ах так, косточки, говоришь ты? Это были крабы. К-ра-бы. Карабины, иными словами. Made in USA. Отличные модели. Шкипер здорово на них подработал. Эх и обедали же мы в тот день! Бифштексы, коньяк, жареные куры и овощи. Тут надо было заклеить нам не только рты, а и глаза и нос. Один французский «охотник» все время вертелся вокруг да около, вынюхивал, разбрасывал папиросы и франки. Но так и уплыл ни с чем.
– Неужели же никто не польстился на франки?
– У нас? На «Иорикке»? Все мы – тля, нам не приходится доносить. Мы – мертвые. Ты – тоже. Залезть другому в кошелек или заглянуть в его стеклянный шкап, вскрыть ящики в каком-нибудь складе или расшибить на «Иорикке» первому и второму инженеру череп молотком – все это дело чести. При этом ты всегда можешь высоко держать голову и сохранить свое достоинство, свою гордость. Но донести полиции или помочь ей хоть единым пальцем – это уже мерзость. Если там, в каютах, стряпают темные дела – пусть их стряпают. Но ведь ты-то порядочный парень. Лучше я издохну на «Иорикке» и вместе с «Иориккой», чем поменяюсь местом с полицейским.
Мы стояли на рейде у берегов Португалии, чтобы взять груз и реабилитировать «Иорикку». «Иорикка» внезапно и неожиданно для всех подпала под подозрение. Поэтому шкипер брал только чистый товар и декларировал такие рейсы, которые не могли вызвать ни малейшего подозрения и к которым нельзя было придраться при всем желании. Это был очень дешевый товар, потому что дорогого никто не доверил бы «Иорикке». Кто знал ее – никогда. Но ведь на свете так много товара, который сам по себе не представляет никакой ценности, но все же должен быть доставлен по назначению и слишком хорош для того, чтобы служить только балластом. Настоящую ценность этот товар приобретает лишь тогда, когда он доставлен на место.
После пяти часов вечера нам уже нечего было делать, так как работа начиналась только на следующее утро в семь. Это были наши рабочие часы, когда мы стояли на рейде или у берега в какой-нибудь гавани. Работа в таких условиях была довольно неприятна, но все же не так тяжела, как в плавании.
Случалось даже, что мы вместе просиживали целые дни и на досуге спокойно отводили душу. Корабль настолько велик, что всегда можно выбрать местечко, где бы никто не толкался.
Сколько людей на «Иорикке», столько же было и наций. Каждая нация имеет своих мертвецов, которые живут и дышат, но навсегда для нее погибли. Некоторые государства держат открыто корабли смерти. Они называются в таких случаях иностранными легионами. Тот, кто переживает свое пребывание в них, может искупить себе этим новую жизнь. Он завоевывает себе новое имя и новое место в чуждой ему нации, в которую врастает, как новорожденный младенец.
Команда на «Иорикке» считалась английской, и все разговоры велись на английском языке, потому что иначе немыслимо было бы никакое объяснение. Но это был в высшей степени оригинальный английский язык. Только шкипер говорил на настоящем английском языке. Все же остальные говорили на языке, ничего общего с английским не имеющем. Это был язык, свойственный одной только «Иорикке». Ее собственный язык.
Как звучал и что представлял собой этот язык – передать очень трудно. Каждый моряк знает две дюжины английских слов, которых не знает другой. И на борту корабля происходит постоянный обмен этих сведений. Таким путем каждый моряк за короткое время узнает до двухсот слов. Двести английских слов, и при этом числа, названия дней и месяцев, дают возможность выразить достаточно ясно все то, что связано с кругом матросских обязанностей. При таком запасе слов, разумеется, нельзя читать английских книг, а тем более английских газет. Но надо сознаться, что ни один европейский язык не дает своим ученикам возможности так быстро и легко применить его к жизни.
Прошло несколько дней, пока я понял язык «Иорикки» и сам научился выражаться на этом языке. Если бы я произносил слова так, как произношу их со времен моих мокрых пеленок, никто на «Иорикке», исключая шкипера, не понял бы меня и вряд ли мне поверили бы, что я говорю по-английски.
Каково происхождение языка на «Иорикке» и на других кораблях смерти?
Смешение языков на кораблях создает необходимость в едином общем языке. Так как всякий моряк, плавающий хотя бы несколько недель на корабле, знает десяток английских слов, которые он переносит с собой на другой корабль, то само собой выходит так, что и команда и обращение на корабле устанавливается на английском языке.
Вот, например, слово first-mate означает «первый офицер».
На примере этого слова можно изучить историю развития языка, как она сложилась не только на «Иорикке», но и у всех народов, с древнейших времен.
Mate произносится в западной части Лондона совершенно иначе, чем в восточной, а американец восемьдесят процентов слов произносит иначе, чем англичанин. Многие слова он и пишет иначе и употребляет их в другом смысле, чем англичане.
Наш плотник никогда не слышал в Англии слова first-mate, а перенял его от одного шведа, который в свою очередь заимствовал его у моряка из восточной части Лондона. Швед уже сам произносил это слово неправильно, кроме того, он слышал его на отвратительном cockney – диалекте, который, однако, принимал за правильное и единственно верное произношение, так как позаимствовал его у настоящего англичанина. Как произносил это слово наш плотник – легко себе представить.
Итак, слово first-mate проходит все звуковые стадии, какие только способен воспроизвести человек: first-moat, furst-meit, forst-miet, fisst-maat и т. д., именно столько стадий, сколько людей находится на «Иорикке». Через короткое время различные вариации в произношении сглаживаются и создается единое произношение, в котором можно найти сочетание всего разнообразия произношений, но в смягченной форме. Всякий вновь попадающий на пароход, будь он даже профессором фонетики в Оксфордском университете, станет произносить это слово на языке «Иорикки». Особенно же если ему придется передать приказ, что first-mate желает видеть вас у себя, потому что повтори он этот приказ не на языке «Иорикки», вы все равно его не поймете. Профессор через некоторое время уже не замечает, что произносит слова на языке «Иорикки», потому что слышит их только в этом произношении. От гласных букв в таких преобразованных словах остается очень мало, зато остается достаточно согласных, и слово в конце концов все же можно понять. Благодаря этому язык остается в своей основе английским и может быть перенесен на всякий другой корабль. Не будь книгопечатания, у нас было бы столько же самостоятельных языков, сколько диалектов. Не будь у американцев тождественного с англичанами литературного языка, языки обоих этих народов были бы теперь столь же различны, как языки голландцев и немцев.
Моряк, поскольку речь идет об языке, никогда не окажется в затруднении. К каким бы берегам его ни занесло, он всегда сможет ориентироваться и объясниться. А для того, кто пожил на «Иорикке» и смог ее пережить, – не существует ничего страшного, нет ничего невозможного.
