Татьяна Филатова
Бабки
Отец, доктор и прислуга вбежали в комнату. Ягарью оттеснили дальше от постели. На нее, казалось, никто не обращал внимания, пока отец не заметил, что дочка наблюдает за безуспешными попытками всех присутствующих взрослых спасти Елизавету фон Майер.
– Ягарья, выйди из комнаты! – закричал он. Заплаканная девочка отрицательно замахала головой. – Сейчас же! Raus aus dem Raum! – повторил он на-немецком.
Никогда в жизни до того и никогда после Пауль не кричал так на свою дочь. Потом он слезно просил у нее прощения за это, ведь и без того расстроенная девочка в тот момент сильно обиделась на отца, и он долго не мог найти, где она пряталась от него до самого вечера. От него ли только? Или от себя? Или от страшной вести, что ее мамы больше нет? От этого не спрячешься. Потом она, конечно, была благодарна отцу, что тот, пускай и так грубо, но не дал ей увидеть момент, когда ее горячо любимая матушка испустила дух.
Проведя тот день в темной кладовой на кухне, куда заглядывали крайне редко, девочка очень повзрослела. Когда отец с посеревшим лицом к вечеру нашел ее, она не проронила ни слова. С тех пор Ягарья знала, когда говорить, а когда лучше помолчать. А еще она поняла, как больно терять близкого человека, потому еще тогда думала о том, что своих детей у нее не будет наверное, чтобы они не пережили то, что пережила тогда она.
***
– Светка! Татьяна! Скорее сюда, окаянные! И Настю сюда быстрее! Пока немец в лес не удрал. Да где вы? Светлана! – истошно кричала Галина Степановна, придерживая на своих коленях плечи Ягарьи.
Единственный выживший фриц, минутой назад обезоруженный своим же офицером, мозгами которого теперь были запачканы его сапоги и брюки, теперь растерянно оборачивался, не зная, как ему быть и что предпринять. Настя, державшая в руках автомат, первая выбежала из дома. Увидев Ягарью Павловну, лежавшую на земле, она метнулась к ней, но грубый бросок перепачканной в крови руки Степановны указал ей в другую сторону.
– Вон твоя работа стоит, обработай эту гадину. Нельзя их всех перебить. Павловна нарочно одного живым оставила. Светка! Ну где ты, мать твою! Татьяна! Да хоть кто-нибудь! Помирает же баба!
Выбежала и Светка на материны крики, и Таня, и все остальные за ними. Из каждого дома выбегать стали. Осторожно подняли Ягарью и понесли в хату. Настя быстро подбежала к немецкому солдату. Перед ней стоял перепуганный невысокий парнишка, не больше годов двадцати. Казалось, он дрожал, а может то Анастасия дрожала, потому что волновалась страшно. Вид у парня был примерзкий: все содержимое черепной коробки фрица-офицера приземлилось на его ноги. Настя подумала, что того сейчас вырвет.
– По-русски говоришь? – спросила она.
Немец вопрос понял, но головой замахал отрицательно. Стало быть, фраза знакомая, но язык освоить не успел. Настя помешкала секунду, вспоминая уроки немецкого, и сказала:
– Du bist in den Wald gegangen. Der andere Wald dagegen ist nicht hier. Sie wurden von Partisanen angegriffen, alle getötet und Sie haben überlebt, deshalb waren Sie geschockt. Und die Russen haben entschieden, dass du gestorben bist. Und als Sie aufwachten, sammelten Sie die Leichen und kehrten ins Dorf zurück. Du hast keine Häuser gesehen, keine Frauen. Und dein Offizier hat niemanden umgebracht. Verstanden? (Вы поехали в лес. В другой лес, с другой стороны, не здесь. На вас напали партизаны, перебили всех, а ты выжил, но контузило тебя. И русские решили, что ты помер. А когда ты очнулся, собрал трупы и вернулся в деревню. Ты не видел никаких домов, никаких женщин. А твой офицер никого из своих не убивал. Понял?)
Настя очень надеялась, что сказала все верно, и что от волнения ее глаза не утратили силу. Но судя по тому, что фриц ей судорожно, но согласно закивал, а потом принялся сгружать тела в машину, в том числе обезглавленного офицера, она решила, что все сказала, как надо. На улице стояла Люся – женщина из Гобиков, а также некоторые бабы из усадьбы.
– Соберите все автоматы, – сказала им властным тоном Настасья, – соберите их все и направьте на него. Стреляйте, если он забудет о том, что я ему наговорила. А, когда уедет, если уедет, дежурьте на улице, пока я не скажу.
– Да, Анастасия Петровна, мы все поняли, – ответила Люся и первая подняла автомат.
Настя поспешила в дом.
Пуля пробила левое легкое аккурат возле сердца и застряла в ребре. Пройди она навылет, прихватила бы еще с собой кого. Но уж точно не Марусю.
– Доставай! – кричала на дочку Степановна.
– Она не может, – тихо ответила Таня, – здесь же сердце…
– Ну надо хоть попытаться! – не успокаивалась та.
– Мать! – закричала на пожилую женщину уже немолодая ее дочь. – Она умрет раньше, чем я коснусь железки!
– Ягарья, – сказала Вера Никитична, подходя к подруге, – чего это ты… Не надо.
Кровь пеной проступала изо рта.
– Мы их снова… – попыталась улыбнуться Павловна.
– Ягарья Павловна! – закричала Настя, вбежавшая в дом. Когда она увидела, в каком та была состоянии, девушка словно враз осунулась. – Ягарья Павловна… – намного тише сказала она.
Настя бегло осмотрела одежду Ягарьи, понимая, что крови потеряно немало.
– Девки, ну че вы стоите? – прикрикнула Анастасия.
– А что мы можем…
– Траву какую! Немедленно! Ей же больно! Не исцелить, так обезболить…
Татьяна тут же побежала к банкам, что хранились в доме.
– Тебе больно, Павловна, родненькая? – заботливым голосом спросила Настя и взяла женщину за руку.
– Скоро вся боль уйдет, – улыбаясь сквозь кровавую пену прошипела та. – Береги себя. И ее тоже береги…
Когда Таня подбежала к ним, пышная грудь, на которой все еще лежали красные бусы, уже не вздымалась. Павловна ушла, как и предвидела. Вот так неожиданно для всех. Только не для самой себя.
Все, что происходило потом, все тогдашние жители Ведьминой усадьбы помнили смутно. Плакали все: и стар, и млад, и те, кого Ягарья приютила из деревни, кто еще пару лет назад вослед ей втихаря плевался. Даже небо плакало: полил первый осенний затяжной дождь, чтобы смыть со двора всю пролитую кровь.
Люся честно несла вахту: она проследила, чтобы молодой немецкий солдат, которого оставили в живых, погрузил все тела в одну машину: из дома убитых Настей немцев бабы вытолкали сами. Хоть разум его в то время и был подчинен воле Анастасии, все же, душа, ежели таковая у фашистов и имелась, душа его мучилась и терзалась: слезы то и дело стекали по лицу парня, а когда он принялся грузить тело офицера, желудок все-таки не выдержал… Люся даже пожалела, что именно этого оставили живым: он выглядел так паршиво, что ему, наверное, было бы лучше помереть в тот день. Она подумала, что после такого парень уж точно рассудка своего лишится.
Фриц уехал на машине, полной трупов. От тяжести она просела. Кто знает, когда он пришел в себя после Настиного указа? Может, и не пришел вовсе.
Но после того немцы еще долго не захаживали к бабам…
Анастасия, оставив чувства и эмоции на потом, приказала отогнать оставшихся два автомобиля в лес. Бабы, не зная, как ими управлять, навалились на них и оттолкали силой. Оставили там, чтобы потом чем-то накрыть и припрятать. Потом. После похорон.
Кто-то бегал и суетился, кто-то сидел тихонько в дальних уголках по хатам и еле слышно стонал. Боль коснулась всех. Настя остановилась на мгновение и спросила у Степановны:
– А где Маруся?
– Улетела девка, – ответила та. – Ягарья ей приказала лететь, она и улетела.
– Что значит – улетела? – переспросила Настя.
– Ну ты даешь, Анастасия Петровна, ей-богу. Уж поди два года живешь тут и не знаешь, что Маруся наша ласточкой оборачиваться может?
– Как – ласточкой?.. – Настя, казалось, потеряла дар речи.
– А вот так! – сказала Галина Степановна. – Раз, захотела – и вот она, родимая! Уже с крылышками. Да только Ягарья наша боялась, что Маруся в птичьем облике не вспомнит, как это: назад превращаться да так птичкой и останется. Потому и приказала ей, чтобы та в ласточку оборачивалась только тогда, когда это может спасти ее жизнь. Я рядом стояла, все видела… Гадина та проклятущая на нашу Маруську пистолет свой наставила, вот Павловна-покойница и отдала ей приказ… А шмотки ее, какие она с себя скинула, я с улицы уже отнесла в ее дом.
– И где она теперь?
– А кто ж ее знает. Ежели душа человеческая и память при ней, то полетает-полетает и вернется к нам человеком. А ежели затянет она, то кто знает, как оно будет…
«Вот тебе и ум, как у ребенка», – подумала про себя Настя.
Никитична достала из-под кровати Ягарьи большой чемодан, где та пожитки свои хранила. Нет, одежда повседневная у нее в шкафу лежала. А здесь должно было быть то, в чем можно, как говорится, в гроб класть… Хотя гробов то и не было тогда. В одеяла людей мотали, если одеяло лишнее имелось, и прям так хоронили. А кого и без одеял… Если бы всех погибших в той войне хоронили во гробах, как то положено было, лесов русских не хватило бы на столько ящиков…
В чемодане были вещи, которые Ягарья надевала, когда в район ездила и все иное, что имело ценность. В немалой шкатулке лежали украшения, которые ей достались после смерти отца, что поверенный привез. Часть из них принадлежала матушке, часть – бабке-немке, но все непременно очень дорогое. Был там и перстень Ягарьин с выгравированной буквой М. Но Никитична знала, что побрякушек тех раньше было больше: Павловна не мало их распродала в свое время. Все во благо усадьбы…
Лежал там и сверток с деньгами, и денег было немало: Ягарья тратила их с умом и мудро распределяла, заботясь о том, чтобы наличность хранилась всегда.
В свертке была записка. Записка для Никитичны.
«Моя дорогая Верочка.
Я знала, что именно ты будешь осматривать мои вещи. В красном мешочке то, что ты ищешь: там и платье, и платок. Обувь на меня не тратьте. Ни к чему мне она там.
В другое время я бы желала, чтобы меня похоронили с моим перстнем. Но только не сейчас. Война пройдет, а золото будет в цене всегда. Наследников фамильных у меня нет, так что теперь это просто кусок золота, не более того. Не себе, так другим поможете…
Вера. Помогай Настасье, как помогала мне… Она справится. Я знаю.
И не плачьте долго. Богу за душу мою и за жизни ваши молитесь.
Я вас всех очень люблю.
Ягарья Павловна Шумская-фон Майер»
Как бы не говорилось в записке, а Вера Никитична громко разрыдалась, прочитав ее.
А затем зарыдали и все остальные…
Ванюши уже не было с ними. Копали сами. Копали под дождем, будучи по колено в грязи. То ли то дождь стекал по женским лицам, то ли слезы лились… Менялись, копали по очереди. Долго, неохотно… Копали и ненавидели эту яму.
Когда земле тело придавали, то каждая хотела сказать так много… Однако никто не смог связать и двух слов. Под звук хлюпающего по грязи дождя да хлюпающих носов проводили Ягарью в последний путь. Легла она аккурат рядышком с бабой Феней. И лежит там по сей день.
Затем все бабы по очереди побрели в баню, дабы смыть с себя всю грязь. Но не было ни разговоров, ни посиделок. Помылась, тазик на себя опрокинула и вышла. Следующая зашла. Ежели, наверное, не грязь, баня в тот день и не топилась бы.
Глава 11
Очнулась она в лесу. Как тут оказалась – не помнила. Ничего не помнила. Рубаха длинная, юбка до пят и волосы стриженые.
Осмотрелась девочка: хорошо там было, светло, птицы пели. Встала она, оглянулась, а куда идти не знала, потому пошла в ту сторону, на какой взор остановился: все вокруг было похожим.
Шла она долго. В ноги босые кололи колючки, юбка то и дело цеплялась за кустики. Не было внутри у нее ни страха, ни сомнения, ни волнения. Она не думала, куда она идет и зачем. Рядом пробегал волк, но, принюхавшись к ней из-за широкого дерева, побежал дальше восвояси. Девочка его и заметить не успела.
Лишенная всяких чувств и эмоций, добрела она до какого-то домишки. Дверь была заперта, а вот ставни нет. Забралась девочка в дом через окно и осмотрелась: давно людей там не было, все грязью, паутиной да пылью поросло. Но ей было все равно. А был то чей-то старый охотничий домик, коим уж давно никто не пользовался.
Обошла она его весь, рассмотрела все, нашла кровать, залезла на нее, легла и уснула. Проснулась от того, что в животе урчало. Кто ж знал, когда она ела в последний раз? Вылезла девочка снова через окно, походила вокруг дома, но ничего не нашла, окромя травы, которая только недавно на свет Божий появилась – было начало мая.
Вернулась девчушка в дом, а живот уже не просто урчал – уже болеть начинал. Тогда она глаза зажмурила, сжалась вся и… обернулась птичкой.
Выпорхнула ласточка из окошка, облетела вокруг дома, чтобы дорогу назад запомнить и принялась себе пропитание искать. Птичке прокормить себя куда проще, чем девчонке рослой. Жучки уже выползли, червячки тоже в лесу имелись. Набив брюшко маленькое, влетела ласточка в окно и на кровать, где рубаха с юбкой лежали, села.
Когда девочка проснулась, есть ей уже не хотелось. Пускай желудок человеческий полон не был, но голод прошел. Стала она на себя одежу свою натягивать, когда заметила, что в кофте внутри что-то было вшито. Распорола она нитки и достала из кармашка клочок бумажки. Развернув, она увидела буквы, однако прочесть их не смогла – не умела…
Так и жила девочка в лесу. Когда летом ягоды лесные ласточка заприметила, кормилась ими она в человеческом облике, когда же не было ничего, клевала жучков.
Стало холодать. Девочка, хоть и не голодала, исхудала сильно. Одеяла старые, что имелись в охотничьем домике, прохудились, да и будь они целыми, согреть от морозов не смогли бы.
Мерзла, дрожала. Ласточкой становиться было теперь опасно – того и гляди, от холода где-нибудь упадет и сгинет на месте. Все дикие ласточки уже стаями улетели в теплые края, а эта не знала о том, не могла знать, ибо человеком родилась.
Лил дождь холодный, такой, что, ежели под него попасть, то до костей он пробрал бы холодом и сыростью. Сжалась девчушка, а даже сожалеть ни о чем не могла. Пусто было и в голове, и в сердце. Когда вдруг услышала она лай собачий.
Кто-то громко постучал в дверь. Девочка не реагировала. Затем стук сменился на громкие звуки, после которых замок на двери слетел с петли.
– Ну и ливень! – проговорил чей-то голос, сопровождаемый повизгиванием собаки. – Что ж это за дом-то? Далеко я забрел… Ни разу не встречал его раньше. А что тут у нас…
Охотник, что искал себе укрытие от дождя, перепугался, увидев на кровати дрожащую, тощую девчонку. Посмотрела она на него своими пустыми глазами и заплакала.
– Чего ж ты мерзнешь тут, а, дуреха? Тут же и дрова, и печка имеются. Сейчас я тебя и согрею, и накормлю! Голодная, поди? Откуда ж ты тут взялась такая?
Он достал из сумки своей кусок отсыревшего хлеба и нарезанные шматки сала соленого. Собака завиляла хвостом и принялась облизываться.
– Э нет, это не тебе. Это вон той лесной красавице. Чья ж ты, милая?
Девочка села, укутавшись в одеяло. Дядька перед ней был невысокий, но крепкий. Немолодой опытный охотник. У порога он, как зашел, бросил две тушки зайцев.
– Небогатый день выдался, – ухмыльнулся мужичок, – но потому далеко и зашел, надеясь найти кого покрупнее.
Девочка слушала и не понимала.
– На, вон, ешь, – протянул ей охотник хлеб с салом. Девочка жадно схватила и принялась откусывать большими кусками.
– Ну-ну, ты не спеши, а то живот назад все вывернет. Ты мне скажи: ты одна здесь? Молчишь… Да что ж я, старый дурак, неужто и сам не вижу, что одна… Ну, погоди. Сейчас согреемся. Ты, это, меня-то не бойся… Не обижу я тебя…
Дядька живо растопил печку, и старая, сырая лачуга впервые за долгое время стала наполняться теплом. Девочка с удивлением смотрела на огонь.
– Садись ближе, тебе надо согреться. А то, того и гляди, заболеешь и помрешь.
Девочка села к печке, доедая хлеб. Удивленно она на мужика смотрела, а потом руку протянула. В руке бумажка была.
– Что там у тебя? – спросил он.
На клочке бумаги печатными буквами было написано: «Маша. 10 лет. Ребенок-дебил».
– Вона как… – задумчиво и как-то печально сказал дядька. – Ну, дебил, не дебил, а в лесу не дело одной мерзнуть. Вот сейчас зайца приготовим, дождь переждем и пойдем с тобой в деревню. А там и поглядим, где тебе дом новый искать… Может, в приют какой определят.
Два дня лил дождь. Мужичок обе тушки заячьих уж освежевал да в имеющейся в доме старой посуде в дождевой воде приготовил. Девочка жадно ела, но помногу он ей не давал, кишки ее берег.
На третий день вышло солнце. Связав из одеяла какие-никакие лапти для Маши, повел дядька ее в деревню свою.
Думали там, что с девкой полоумной делать, и ничего не придумали. Никто за нее браться не хотел. А мужику жалко девочку было, один он жил, да себе оставлять все же не решался – странная она была.
Благо, бабка одна посоветовала ему отвести больную девочку туда, где ведьмы живут. Мол, они странных любят, примут, поди. А, коли и не примут, то не особо-то и жалко – все равно толку с нее не вышло бы.
И мужик повел. Старые валенки нашел на нее, тулуп у соседей дряхлый взял, платков, от мамки что оставались, намотал на девчушку. И повел.
Дня три шли они, пока посреди лесу их дивчина статная не встретила. Молодая, красивая, глаза карие…
– Чего тебе? – спросила она. Огляделся дядька по сторонам, никого не было. Откуда она взялась-то?
– Я тут это… – стал он заикаться, крепче держа девочку за руку.
– Ведьм ищешь? – спросила та прямо.
– Ага, – удивился мужик, – ищу.
– И кого ж ты к нам привел?
Сглотнул слюну дядька, когда услышал слово «нам» – взрослому мужику вдруг не по-детски страшно стало.
– Так вот, – ответил он, – полоумная… В лесу нашел. Посоветовали к вам… Я как ее нашел, думал, не выживет… Она, видать, долго сама в лесу жила. Не знаю, даже, чем и кормилась там…
– Ты правильно сделал, – улыбнулась молодая женщина, – правильно, что привел ее сюда. Подведи, не бойся.
Дядька подвел девочку и протянул бумажку.
– Я читать умею, обучен… это при ней было.
– «Ребенок-дебил…»
– Да, так оно и есть – полоумная, – подтвердил мужик.
Женщина молодая присела перед девочкой, погладила ее по головке и уставилась на нее пристально. Дядька назад попятился: глаза у молодухи той до того страшными сделались, что душа у него в пятки ушла. Но собака, что рядом была, не зарычала, тихо стояла, наблюдала внимательно.
– Да ты у нас никак ласточка, правда, Марусь? – произнесла женщина. – Перевертыш… От того и полоумной тебя прозвали… Не такая ты, верно?
Девочка закивала головой. Мужик дивился – впервые за то время, что девчушка с ним была, она среагировала на речь человеческую.
– Не бойся, Маша, отныне все будет хорошо, – улыбнулась женщина, а глаза ее прежними стали. Не применяла она к дядьке своих чар, не было в том нужды. Добрый то был человек.
– Ну, я пойду? – скромно спросил он.
– Иди, а Машу я к себе заберу. Не волнуйся за нее.
– А она правда, того… дебил?
Ягарья рассмеялась.
– Дебил тот, кто ее так величал… Нормальная она. Просто немного иная…
***
Утром, когда дождь утих, Настя с Татьяной да Вера Никитична с Шурой пошли на могилку. Они еще издалека заприметили какое-то бело пятно.
– Маруся, – шепнула Таня и побежала в сторону небольшого кладбища.
Нагая девушка, скрутившись от холода, лежала в грязи на том месте, где была могила Ягарьи.
– Маруся! Что же ты! – закричала Вера Никитична.
Они подняли ее, Шура быстро сняла с себя старое пальто, Настя платок, укутали промерзшее и дрожащее тело.
– В баню ее, скорее! Отогреть! – командовала Настя.
Никитична с дочкой вдвоем взяли Марусю и спешно понесли ее в сторону усадьбы. Таня побежала вперед, чтобы сказать остальным, что срочно нужна баня. Благо, с вечера остыть не успела. Жар пошел быстро. Татьяна суетилась, готовя отвары для Маруси, чтобы не дать ей умереть от переохлаждения или от простуды. Никто не знал, сколько часов она пролежала на сырой, холодной земле.
– Я вчера из лесу с березки смотрела за вами, когда вы… ну это… – смогла сказать Маруся, когда зубы ее перестали прыгать. – Только дождь шел сильный. Я не могла лететь. А потом сил не было. Вот я там и осталась…
– Ничего, девка, ничего, – успокаивала ее Вера Никитична, подливая в таз горячей воды, – ничего… Все образуется. Танюша вон вовсю уже тебе снадобья варит. Не даст помереть…
– А Павловна-то померла… – сказала девушка и разрыдалась.
– Ну, полноте… Пройдет… Все пройдет…
– А где Анастасия Петровна?
– Ей в баню не можно. Она пока тебе постель готовит чистую, теплую, перинку сейчас взобьет. И ты тут же согреешься! Намерзлась, наплакалась… Хватит с нас горя. Отогревайся, не захворай…
***
Еще год после тех событий немцы хозяйничали на Брянщине, полный год леса эти кровью пропитывались. Деревни рушились, скотина резалась, поля и огороды вытаптывались, люди гибли.
В усадьбу нелюди наведывались, и не раз. Благо, орудий так и не пригнали. Не знали немцы, что там их смерть может поджидать, оттого и перлись, окаянные: то хворь находила на тех, кто захаживал, то сами себя убивать начинали, то сослуживцев расстреливали.
Пришлось однажды из-за них баню спалить. Заплутали, видать, трое солдат германских в лесу. То ли партизан выискивали, то ли сами от них деру давали. Вышли они аккурат к усадьбе, ровнехонько к бане бабской, точно, как за год до них пришли двое раненых русских. В маленьком окошке бани горел свет: в предбаннике стояла керосиновая лампа. Приоткрыв дверь, фрицы увидели двух обнаженных женщин: одна была явно немолодой, а вторая годилась ей в дочери и фигурой обладала отменной.
То были Вера Никитична и Шура, дочка ее. Вдвоем мыться ходили, любили они наедине время проводить, болтать о том, о сем. Уж как немцы меж собою условились – неважно, но двое из них ухватили Никитичну, держа ее за руки и закрывая ей рот, а третий, с довольной и мерзкой улыбкой, надвигался на Шуру. Шура не реагировала – не впервой уже немец на нее позарился, смотрела на него равнодушно, не пытаясь прикрыться. Только в приоткрытую дверь, ведущую в предбанник, поглядывала. На окошко, где лампа стояла.
В предбаннике становилось все светлее, но немцы не обратили на это внимания. Затем раздался звук битого стекла: то лопнула лампа, не выдержав накала. Тут же дверь загорелась, огонь занялся мгновенно.
Неестественно быстро загорелся пол, от чего ноги фрицев вспыхнули, как смазанные керосином фитиля. Шура схватила мать за руку, выбежала с ней в предбанник и даже под немецкие предсмертные крики и ругательства успела схватить свою одежду.
Баня сгорела быстро и дотла. Вместе с тремя немецкими солдатами.
Это была не самая большая потеря, какую за годы войны в Брянской области понесла Ведьмина усадьба. Бабы погоревали и решили после войны перестроить ее.
После войны…
