Татьяна Филатова
Бабки
– Добро, – согласился парень.
Девушка, отводя от него мокрые глаза, которые выглядели совсем иначе, не так, как полчаса назад, уже хотела выйти из комнаты, но Паша окликнул ее:
– Спасибо, Настенька, – сказал он, – спасибо тебе. Снова ты спасла меня. Я перед тобой в долгу.
Настя с трудом выдавила из себя улыбку, кивнула парню, но, ничего не ответив, вышла из комнаты и закрыла дверь. Сейчас ее ждали другие заботы.
***
1853 год
Щукин Филипп Евстафьевич, зажиточный, но очень жестокий помещик, будучи достаточно влиятельным человеком в Брянске, казалось, не любил никого. Женушка его, бедная, болезненная женщина, которую ее сердобольный папенька всего в четырнадцать годков отдал замуж за богатого, но на то время уже тридцатилетнего Щукина, родила ему пятерых сыновей и чуть не померла, рожая шестого, мертвенького… За то, что отпрыск не выжил, Филипп Евстафьевич сильно на жену разгневался. Десятилетняя крепостная девчушка, стоявшая у дверей, слушала, как злой барин клянет и без того едва живую хозяйку, чье лицо было белее мела, а постель под ней вся пропиталась кровью. Повитуха смиренно стояла в углу, держа в руках мертвого младенца, на которого барин и не взглянул.
Барыня плакала и молила Бога о смерти. Никто из тех, кто был на тот момент в доме, не знал, отчего барин так злится на жену, ведь своих живых сыновей он не особо то и жалует и вряд ли проявлял бы новые чувства к шестому ребенку, выживи бы тот.
А девчушка слушала ненавистного барина и кулаки свои сжимала, глядя в щелку на злого мужчину. Вдруг он за голову ухватился и сморщился от боли. Хотел было на кровать присесть, потому как боль нестерпимая его настигла, да побрезговал, что в крови женушки своей испачкается.
– Вот ты где, неразумное дитя! – шепотом прикрикнула на Феню матушка. – А-ну, быстро отседова! Еще чего не хватало: барину под горячу руку попасти.
– Он на барыню ругается, – сквозь зубы пробурчала девочка.
– Пущай ругается, – ответила мать, – поругается да перестанет, а тебе от него несдобровать, коли заприметит тебя здесь. Ишь, кулаки она сжала! А-ну, быстро к себе мандруй!
Девчушка хоть и злилась, но мамку послушаться пришлось. Тут же у барина головная боль отступила. Хотел было он снова на зареванную жену накричать, да пожалел сил своих. Вышел он от нее и крикнул на весь дом, что было мочи:
– Варвара! Вина мне налей! Да пошустрее!
Поспешила Варвара барина обслуживать, да только одного вина ему мало было. За руку ее ухватил и потащил к ней в комнату. Для крепостной бабы, чья вся жизнь прошла под указом злого барина, это было не в новинку: он владел ею полностью, как ему пожелалось бы. Варвара, осиротевшая в раннем детстве, была собственностью Филиппа Евстафьевича немногим дольше, чем его несчастная женушка.
Барин печаль от своей неудачи с мертворожденным сыном, как и от многих других неудач, снимал рядом с крепостной Варварой, а из темного угла, забившись и спрятавшись от всего мира, наблюдала за ними Феня – дочка Варварина. В таких случаях мамкой было велено прятаться и не высовываться, чтобы не оказаться под рукой у Щукина, иначе он бы не глянул, что перед ним девчонка малолетняя – зашиб бы тут же.
Всегда молча сидела, спрятав голову между ног и зажав руками уши. Но сейчас он мамку обижает, а менее часа назад на барыню кричал. Благо, что не бил. А барыня добрая была и крепостную девочку Феню никогда не обижала. Знала, что ребенок ни в чем не виноват, да и мать ее разве можно обвинить в том, что родила ее от хозяина, коли хозяину тому перечить никто не смел?
Потому-то Елена Ивановна всегда старалась и угостить Феню вкусностями, и работы много не давала, и с сыночками своими младшенькими играть порой дозволяла. Сестра, хоть и единокровная, как-никак…
Не выдержала Феня – сжала кулачки свои. Да так лицо злобно нахмурила, что сама бы испугалась, коли увидела бы себя в тот миг. Отбросил барин мать ее в сторону и снова за голову ухватился. Варвара сразу в угол, где дочка пряталась, взгляд свой устремила. Блестели в углу глазенки Фенины, да только глазки те злобой были наполнены, никак от отца передавшейся.
– Да чтоб тебя! – вскрикнул Филипп. – Что за день проклятущий.
Вышел он спешно из маленькой коморки, где дочка с мамой жили.
– Ну все, прекращай, – сказала Варвара, – слышишь, Феня! Прекращай, кому говорю! Ушел он. Ишь ты, девка… До чего ж сильная. Но нельзя так, доченька, нельзя… – Варвара поправила на себе платье и обняла дочку. – А ежели он поймет, что голова у него от тебя болит. Убьет же, ей-богу, убьет.
– Я его убью раньше, – сказала Феня.
– Не говори так. Он – барин. И ты должна слушать его и делать, что он велит. А твое умение может только навредить тебе, глупая. У него власти и силы больше.
– Неправда, мама, – возразила дочка, – я, коли захочу, сделаю так, что голова эта его поганая не только заболит, а и лопнет вовсе!
– Тише, тише… Ты никак сдурела, девка? Слушай меня сюда. Сейчас ты тихонько спать ляжешь, а я пойду к барыне, да помогу ей, пока она душу Богу не отдала. Ей немного осталось. Уж, поди, ангел над ней навис, ожидает с собой забрать.
– Мама, – спросила тихим, уже спокойным голосом девочка, – а мы кто – ангелы?
Варвара рассмеялась.
– Куда нам, бабам крестьянским? Ангелы… скажешь, тоже. Ведуньи мы с тобой, дуреха, ведуньи. В простонародье – ведьмы. А от Бога ли, от черта ли… Это уже, как сами решим. Вот я врачевать буду хозяйку. Так, поди, от Бога, правда? А вот коли ты кулаки на барина крутишь да голову его окаянную изводишь – так тут и думай, от кого это.
Варвара улыбнулась дочке, а Феня настороженно посмотрела на мамку.
– Да шучу я, дуреха, шучу, – сказала мать. – Ты крещенная, а значит от Бога дар твой. Вот только против Бога не иди. А коли и пойдешь когда, так вымаливай у Него прощения. Не для того он тебе дал такое важное умение…
– А для чего, матушка? Вот ты врачуешь, травки нужные завариваешь, тебя за лекаря почитают, из деревней к тебе ходят… А что я? Если я только и могу, что недуг навести? – у девочки на глазах проступили слезы.
– Нет, Феня, не только это, – ответила Варвара, – мы узнаем, что ты еще умеешь, но раз ты хворь напустить можешь, то и снять тебе ее под силу. Я не умею того, что умеешь ты. А значит ты сильнее меня будешь. А теперь в койку, кому сказала! Да чтобы нос свой не высовывала. А я к Елене Ивановне пойду. Спасать ее надобно.
Варвара поцеловала дочку и вышла из комнаты. Девочка легла на маленькую кроватку, к которой совсем недавно барин мамку ее придавливал, на которой, вернее всего, и ее саму барин мамке заделал. Да только барину до нее дела не было. Законнорождённых сыновей он ничем, окромя одежи да еды, не баловал и отцовского внимания им никогда не дарил, с чего же он будет всяким грязным крепостным детям знаки внимания оказывать, пускай даже они от его блудливой похоти и на свет появились. Пускай, даже похожи на него, как две капли воды…
Елена Ивановна, барыня молодая, которой еще и тридцать один год не исполнился, лежала и стонала, родив только что шестого ребенка. На сей раз мертвого: тело ее износилось, уж поди… Повитуха и другие прислужницы, все тоже крепостные Щукинские, вокруг умирающей хозяйки бегали, да ничего поделать не могли.
– Где тебя носило? – буркнула повитуха на Варвару, когда та вошла в комнату.
– Барин… – ответила та. – Как она?
– Да никак, – сказала бабка. – Помирает.
Варвара присела подле хозяйки и погладила ее по голове, по ее мокрым светлым волосам, которые слиплись и спутались от пота. В другом конце комнаты висела пустая зыбка, на сей раз не понадобившись.
– Елена Ивановна… Что ж вы так, голубушка? – ласково сказала Варвара. – Выйдите все, – скомандовала она, – оставьте нас на какое-то время.
– А ежели… – сказала повитуха.
– Идите, – настаивала на своем та. – Ребеночка унесли?
– Унесли… синенький. Маленький такой. Видать, не доносила.
– Не доносила, ясное дело, – ответила Варвара. – Нам то с ней в один срок рожать-то надо было. Не доносила… Елена Ивановна… слышите меня?
Барыня в ответ только мычала, а Варвара продолжала гладить ее по голове, ожидая, пока все выйдут из комнаты и унесут с собой кровавое белье.
– Теперь слушайте меня, барыня. Я помогу. Будем молиться, чтобы не было поздно. Я помогу…
Она положила руку на живот молодой женщины, напоминавший кисель. Гладила, давила, что-то бормотала. Елена Ивановна в свою очередь тоже что-то пыталась сказать, но у нее от нехватки сил не особо-то это получалось. Бледные, обескровленные, потрескавшиеся губы с трудом шевелились, а мать Фенина то и дело водой их смачивала.
– Варвара, – прошептала больная спустя час.
– Да, барыня, – улыбнулась Варвара, держа больную женщину, свою барыню, за руку.
– Ты хоть юбку пышную надеваешь, но я же вижу… ты тоже понесла от него?
Варвара опустила голову.
– Да, барыня, – теперь уже невесело повторила она, пряча глаза.
– И Фекла твоя тоже ведь от Филиппа на свет родилась?
– К чему эти расспросы, Елена Ивановна? Вы уж простите меня, но вы тем только больнее себе делаете. И меня стыд берет, хотя и не по моей воле все это было…
– Чего уже мне больнее-то? Куда ж больнее, чем дитя свое хоронить? – сказала хозяйка, не отпуская руки Варвары. – Ты же сама знаешь, что Филипп Евстафьевич меня не любит. Ровно как, пожалуй, и тебя. Я такая же невольница у него, как и ты. Кириллу моему уж пятнадцать годков. Бывает, Филипп кричит на меня, бить кидается, а Кирилл сожмет кулаки и вот-вот, думаю, кинется на батька… За что ж такое нам с тобой, а, Варвара?
– Не знаю, Елена Ивановна, не знаю, – Варвара поглаживала руку барыни, в глаза которой, казалось, возвращалась жизнь. – Я-то ладно. Я родилась крепостной крестьянкой, ею и помру. А вот вы – дело другое. Жаль мне вас. Уж простите, что такое барыне говорю…
– Спасибо тебе, Варвара. Уж не знаю, как, но к жизни ты меня вернула. Я уж смирилась, что помираю. А теперь словно душа в меня воротилась.
Женщины улыбнулись друг другу.
– Как думаешь, кто у тебя родится?
– Не думаю, а знаю, Елена Ивановна, – сказала Варвара, – дочка будет. Это уж точно. У всех в моем роду по материнской линии одни девки рождались. Это я от бабки своей узнала: мамка ведь моя рано померла.
– Вот что, Варвара, – сказала Елена Ивановна, – ежели однажды я одна останусь… ежели овдовею когда… я отпущу тебя и девочек твоих. Дам вам вольную и денег в придачу.
– Не стоит так говорить, барыня, – сказала, осматриваясь по сторонам Варвара.
– Чего уж мне бояться-то… Но ежели так окажется, то так и поступлю. Даю слово.
Пошла на поправку хозяйка, а хозяин и дальше к Варваре наведывался. Феня злилась, но кулаки не сжимала. А живот тем временем у Варвары все больше и больше становился.
Со временем Елена Ивановна совсем окрепла и, кажись, боль свою оплакала и пережила.
Феня плела из соломы и лоскутков, оставшихся от платья, что ей матушка сшила, куклу для своей сестренки. Солнце уж совсем разогрелось, лето выдалось жарким.
В поместье все было тихо и спокойно, а все потому, что барин по делам в столицу уехал аккурат через месяц после того, как жена его мертвеньким разродилась.
– Принесла нелегкая, – шепнула одна из баб, что во дворе прибиралась, завидев еще издалека барина своего, и перекрестилась.
Елена Ивановна с сыновьями вышла во двор встречать мужа: старший, Кирилл, что был уже выше матери, держал на руках самого младшего брата Мишутку, которому только-только два года стукнуло.
– Брось его на землю, мужик он или как? – грубо буркнул отец вместо приветствия и прошел в дом, не уделив своему семейству и минуты внимания. Елена Ивановна посмотрела на Кирилла, давая ему понять, что не стоит сейчас трогать отца.
Обедая, барин клял всех вокруг себя, что, мол, распустились без него тут все. И бардак непомерный, и сыновья его в баб деревенских превратились, и женушка его мрачнее тучи стала. Не то, что столичные девки.
– Ну и оставался бы в своей столице, – грубо сказала барыня и встала из-за стола. Филипп Евстафьевич ударил кулаком по столу, отчего маленький Миша заплакал, а Кирилл, сидевший подле брата, встал резко и уставился на отца.
– Чего вылупился, сосунок? – закричал на него отец. – Не смей уподобляться этой бабе! Ты – мой сын, ты мужик! Ты – Щукин!
Но Кирилл, не слушая отца, взял на руки брата и пошел вослед за матерью, а за ним и трое остальных мальчишек. Барин за семейством не пошел: никак устал с дороги. Пил только много. Одну за одной чарку опрокидывал, закусывая жареным мясом и об сюртук руки вытирая.
Изрядно набравшись, побрел он в коморку к Варваре, не желая видеть свою бледную женушку. Дверь была заперта, но барин выбил ее ногой. Варвара сидела на своей кровати и что-то шила, рядом висела все та же зыбка, Еленой Ивановной, за ненадобностью ей самой, подаренная.
– Барин, – сказала она, вставая с кровати, – нельзя, барин…
– Молчать! – закричал он, снимая грязными руками перепачканную свою одежду. – Молчать, я сказал! Или я уже не хозяин в своем доме?
– На сносях я, Филипп Евстафьевич… на сносях. Нельзя мне…
– Зато мне можно, – продолжая напор, кричал барин.
– Но ведь это же и ваш ребеночек тоже, – чуть не плача, умоляла Варвара, – нельзя, барин, никак нельзя…
– Ты смеешь говорить мне «нельзя»?! – закричал он и ударил Варвару по лицу. Та упала на койку, губа ее тут же лопнула и распухла. – Да кто ты такая? Ты – обычная крепостная, моя собственность, и что я захочу, то с тобой и буду делать. Ты гляди, «нельзя» она мне говорит!
Варвара плакала, когда барин всем своим здоровым телом навалился на нее. Никто из других крестьян, что жили в поместье барина и были на тот момент рядом, ей не помог. Да и что бы они сделали против и без того злого хозяина, да к тому же пьяного и обозленного на всех и вся?
Феня не сразу поняла, что произошло. Когда она узнала, что барин приехал, то побежала в дом, а когда прибежала к своей и маминой коморке, то увидела огромное безобразное тело, что извивалось на ее матушке. Феня бросила куклу, что было мочи сжала кулаки и закричала настолько громко, что услышали ее даже на улице. Глаза у девочки налились кровью, зрачки потемнели, изменив цвет со светло-голубых до почти черных, ногти впились в ладошки, а жилы на тоненьких ручонках и шейке проступили, обтягиваемые грязной кожей.
Филипп Евстафьевич обернулся и увидел маленькую девочку, стоявшую в дверном проходе. Девочку, которая так была похожа на него. Девочку, из-за которой у него вдруг голова заболела так сильно, как не болела никогда до этого. Девочку, которой было суждено начать свою ведьминскую жизнь с самого большого греха на земле.
Барин закричал. Вернее, он думал, что кричит, но на самом деле это был лишь слабый хриплый стон, вырывающийся из его глотки. В голове что-то лопнуло. И еще. И еще. Кровь потекла из носа, после из ушей сквозь пальцы, которыми мужчина обхватила больную голову. Потом кровь потекла даже из глаз. Феня перестала кричать, но тяжело дышала, словно дикий зверь, наступающий на свою добычу. Пальчики в кулаках посинели, но не разжались.
– Елена Ивановна! Там это… барин… у Варвары… – пыталась выговорить девчушка, служившая при доме.
– Что мне до твоего барина? – равнодушно ответила хозяйка.
– Нет, барыня, он там того… помирает…
– Как помирает?
Елена Ивановна вскочила со стула, на котором сидела у окна, читая книжку, и побежала к коморке, в которой жила Варвара с дочкой.
Филипп Евставфьевич Щукин лежал на полу подле койки крепостной жинки Варвары. Все в той комнатке были мертвы: огромный живот у женщины, как и она сама, больше не двигался, а между ног ее на постель натекла лужа крови.
– Что ж тут такое произошло, прости Господи? – округлив глаза и перекрестившись, спросила у собравшихся крестьян Елена Ивановна.
– Простите, но барин Богу душу отдал… – сказал кто-то из толпы.
– Вижу, что отдал, – спокойно сказала Елена, – а Варвара-то… это он ее?
Все молчали. Хотя и знали, что хозяйка совсем не такая, как ее муженек, отныне покойный, но молвить лишнего все же боялись.
– У него, как бы это сказать… мозги лопнули, вот, – осмелился кто-то ответить.
– И поделом, – тихо шепнула Елена Ивановна так, чтобы никто не услышал ее слов. – А где девочка? Где Феня? – спросила она.
– Так дите бедное, как это, прости Господи, увидело, так из дому и убежало. Кричала она больно громко… Испужалась.
– Пошлите за лекарем, полицейским и за батюшкой, – спокойно сказала хозяйка. – О Варваре позаботьтесь. Ничего не жалейте. Отпеть ее надо. И ребеночка…
Барыня вышла на улицу и отправилась в сарай, где, наверняка, как она решила, прячется девочка. Феня действительно была там. Она сидела в соломе и горько плакала.
– Фенечка, – ласково сказала хозяйка, – не бойся. Это я, Елена Ивановна.
– Барыня, – сквозь слезы ответила та, – можете меня на шибеницу отправить, можете в лес прогнать или собакам отдать. Но прощения просить не буду, – девочка выглядела очень взросло.
– Ты что, Феня! За что тебя на шибеницу? Ты что такое говоришь?
Девочка показала свои ладошки, в которых все еще были видны следы впившихся в кожу от ногтей.
– Это я его, барыня. Я барина извела. Поглядите, как кулаки сильно сжимала.
– Феня, – строго сказала Елена Ивановна, – не молви глупостей. Барин, дурак старый, здоровья своего не рассчитал, уж прости, что грешно скажешь, на матушку твою, хотя та сносях ходила, позарился… Вот Боженька его и наказал.
– Не Бог то вовсе, барыня, – уверенно сказала девочка, – а я. Я все видела. Всегда. Каждый раз, когда Филипп Евстафьевич к маме захаживал, я была там. И каждый раз мне хотелось так кулаки сжать, чтобы его голова лопнула. Я не знала, что могу прям так, правда, барыня. Но сегодня… Он убил ее, – тут девочка снова заплакала, – барин-душегуб убил мою матушку. Я все видела. Я хотела его наказать и наказала. Теперь можете делать со мной все, что пожелаете. Я снесу наказание, я грех большой чинила.
– А теперь послушай меня сюда, – сказала барыня, у которой уж и у самой слезы потекли, – об этом знаем только мы с тобой. Матушку твою не вернуть, а память о ней должна в тебе сохраниться. Ежели кто и спросит, то говори всем, что ты увидела барина подле мамки пьяного, испугалась и убежала. Никому больше не говори того, что мне сказала. Но и кулачки свои больше в поместье не сжимай. На шибеницу я тебя не отправлю, будешь жить, как и жила. Ты девка уже взрослая, мать тебя всему обучила. Обижать я тебя не буду, как ни крути – а ты сестра единокровная сыновьям моим, и я знаю, что ты знаешь о том. Потому, как вырастешь и девицей станешь, то хочешь – дам тебе вольную и деньжат немного в придачу, а хочешь – так и живи у меня хоть всю жизнь свою. Но, Фекла Филипповна, забудь о том, что говаривала мне тут. Горе у тебя нынче, вот и болтаешь лишнего. Но только в мои уши.
– Елена Ивановна, – сказала девочка, именно девочка: ни взрослая дивчина, ни ведьма могучая, что мужика здорового своими ручонками завалила, не касаясь его, ни крепостная, которой любая работа по плечу, а именно девочка – ребенок несмышленый, – барыня, у меня матушка померла, да?
– Да, Феня, померла, – заботливо ответила женщина, обнимая Феню.
– И сестренка моя тоже с ней померла?
– И сестренка померла.
– Кому ж куклу мою-то теперь? Я для нее ведь мастерила.
– А ты Мишане моему покажи. Он хоть и мужик, но от новой игрушки отказываться не станет, – барыня улыбнулась. – А теперь ступай на кухню. И жди там. В комнату свою пока не вертайся, я прикажу тебе постелить в доме.
Похоронили Варвару, похоронили барина. Феня почти не плакала, научилась сдерживать себя. Теперь поняла она, что может многое. И да, матушка была права: дочка оказалась сильнее нее.
Елена Ивановна, а после и сын ее старший Кирилл Филиппович, заправляли теперь поместьем. Спустя несколько лет было отменено крепостное право. Кто-то из крестьян остался работать у барыни, кто-то стал возделывать свою землю для себя. Фене на тот момент как раз стукнуло восемнадцать годков. Барыня предлагала ей остаться и жить с ней, при том ни в чем не нуждаясь. Но девушка решила иначе. От добра, которым ее наградила Елена Ивановна, она не отказалась, а барыня тем самым хотела хоть немного совесть свою очистить.
Еще в раннем детстве Варвара девочку свою оберегала от болезней. Молилась много она, над дочкой шептала, тем самым наградив Феню крепким здоровьем. Не знала болезней никаких Фекла Филипповна, оттого и прожила долгую жизнь. Почти сто лет на земле Бог ей даровал, без одного года. Странный дар у нее был, странный и страшный: грехом начала, грехом завершила. А душа при том чистой осталась. Такова судьба у бабы Фени была…
***
Было в Ведьминой усадьбе свое кладбище. Маленькое, слава Богу, но было. Недалеко от леса, но далеко от усадьбы. Не все пошли, разделиться следовало. Ягарья откомандовала, кому и куда. Быстро все сделали, благо, баба Феня давно велела приготовить все к ее погребению. Ванюша снова землю копал. Девчата плакали. Ягарья внутри себя горевала сильно, но старалась не показать этого, чтобы баб своих поддержать.
Шура тихо-тихо подходила к кладбищу, когда только могилу копали. В руках несла что-то.
– Таня, тут это… Танюш, короче говоря, вот…
Положила она на землю перед Татьяной платок, а из платка лапы полосатые выглядывали.
– Васька? – печально сказала девушка и присела на землю.
В платке лежал Танин кот, которого она еще котенком от грыжи излечила. На этот раз не успела спасти.
– Это чего ж он так? – и без того, рыдая, спросила Таня.
– Изверг тот его сапогом буцнул, когда в дом заходил, – сказала Ягарья Павловна.
Тело кота рябого уже окоченело, пасть приоткрыта была, зубы гнилые да язык вываливающийся виднелись. Таня смахнула с него муравьев, которые только недавно, как от зимы проснулись, а уже пропитание себе нашли.
– Фашист, нелюдь, – сквозь зубы прошипела Таня.
– Эй, девка, – сказала ей Ягарья, – все мы в печали. Ваську ты любила, никто не спорит, но не стоит из-за кота злобу в себе пробуждать. В тебе душа светлая. Пускай она такой и остается. Василий долгую, как для усатого, жизнь прожил. Потомства вона сколько оставил после себя, – Павловна насильно улыбнулась, – так что не печалься больше потребного.
– Надо еще одну могилку выкопать…
– Нет, не надо, – ответила Павловна. – Мы Василия твоего к Филипповне в ноги положим. Уж простит нас Господь Бог, но не то нынче время, чтобы тратить его на могилу для кота. Баба Феня всегда Ваську сметанкой подкармливала, да и в ногах у нее он частенько спал, все ж как никак – соседи были! Пускай он ей и там ножки ее греет…
