Татьяна Филатова
Бабки
– А много там таких же, как мы?
Баба Феня рассмеялась.
– Немного. Дом большой, старый очень. Перестроить давно пора… Семеро нас в нем живет. Сиротка есть взрослая, Олька, лет ей, как тебе. Не так давно тоже к нам пожаловала. Красивая девка, умная, хитрющая… Подружитесь вы с ней. Двое из семи – мамка с дочкой малолетней. Тебе девчушка понравится. Она всего на пару годков меньше тебя, да только нарядов городских не примеряла никогда, оттого и похожа на дитя малое. А надень на нее платье, как на тебе, перстень на палец, – Филипповна посмотрела на золотой перстень с выгравированной буквой, что был надет на палец девушки, – шляпу широкую да бус навесь – будет и она под стать дворянам Петербургским.
– Как звать ее? – спросила Ягарья.
– Верочкой, – улыбнулась женщина.
– А отец у нее есть?
– Мужчины с нами не уживаются, – улыбка сошла с лица бабы Фени. – Не написано на роду у нас быть женами счастливыми. Иль дочерями. Коль ведунья замуж выходит, то либо она вдовой сразу становится, либо сама душу Богу рано отдает, как твоя матушка. Сыновей нам Бог тоже не дает, одни только девки. И на том спасибо… Да только девки от отцов своих бегут, как ты, или мрут папеньки их. Не судьба нам жить бок о бок с мужчинами, пускай даже с родными. Так что нет, у Верочки отца нет. Нашла ее мамка в свое время Никитку одного: сильный парень, статный, крепкий, красивый. Да как только Верочку стала под сердцем носить, тут же сбежала от него. Иначе быть беде. Проклятие это наше. За дар наш…
Ягарья слушала внимательно женщину и думала о том, слышит ли ее слова мужичок, что кобылу погонял.
– Не слышит, – улыбнулась баба Феня. Ягарья глаза свои карие округлила. – Я ему монету даю, чтобы моя совесть перед Богом чиста была, но нашептать ему, чтобы он по дороге не помнил, что я в телеге еду – это святое дело! Иначе заболтает… Ох и болтливый мужик!
– Вы знаете, что я думаю? – спросила девушка.
– Нет. Вернее, не все. Что-то знаю, что-то догадываюсь. И ты так научишься, ежели прилежно учиться будешь.
– Буду, Фекла Филипповна, буду.
– Зови меня бабой Феней. И я не императрица, чтобы ко мне на «Вы» обращаться. Мы, колдуньи лесные и кикиморы болотные, – она рассмеялась, – одному роду ведьмовскому принадлежим. Стало быть, сестрами друг другу приходимся. А станешь ли ты сестру свою звать так, словно царица перед тобой? То-то же. А теперь, барыня, поспи. Устала, поди. Перины нет, но спать надо. К утру приедем, потом добрый час пешком по тропинке идти. Сил набраться надобно…
Девушка послушалась и, вдохнув морозную вечернюю прохладу, закрыла глаза. Филипповна улыбаясь, смотрела за девицей, зная, что уготовано ей стать сильной. Сама девица того еще не разумела, да и ни к чему – пускай пока освоится на новом месте.
Под покровом ночи мелькали деревья, кустарники, бегали зайцы, на них охотились лисы. Лошадка покорно шла, не сбавляя шаг. Извозчик насвистывал песенку, а в его телеге помимо писем да передачек разных мирно спали две женщины.
***
Выдохнув, Ягарья открыла свои карие очи, вокруг которых время щедро насадило морщины. Осмотрелась она. В усадьбе было тихо. В деревню тем временем уже поспевало ближайшее немецкое командование, чтобы разобраться в ночном инциденте. Она выиграла время. Или же навлекла беду – будет видно.
Приближался Новый год. Не любила Ягарья Павловна этот праздник, потому что вспоминалось ей детство, когда маменька еще жива была. Родители всегда баловали дочку, подарки дорогие дарили, но главное, что все вместе были.
Однако, несмотря на внутреннюю хандру, Новый год всегда Павловна организовывала лично, чтобы девочек своих порадовать. Дети должны верить в чудо, пускай даже и сами от рождения чудесными, необычными ребятишками были. А тем паче теперь, когда в усадьбе детишек стало куда больше. Теперь еще и мальчишки… Что они любят? Ягарья с улыбкой наблюдала за тем, как они играли. Были у нее братья двоюродные, сыновья маминого брата сводного. Да только когда это было…
Не могла Павловна не заметить, как Настя привязалась к маленькому Саше, а ребенок, повзрослевший раньше срока, не хотел бросать руку девушки, все время подле нее держался.
Девчушки, что в усадьбе родились, сперва стеснялись мальчиков, а потом и глазки им строить начали, кто как умел. Особенно заглядывались они на Ванюшу – самого старшего из гостей. Да только Ваня даже не глядел в их сторону. Он стал слишком взрослым, он чувствовал на себе ответственность за брата и сестру, а еще стыдился есть чужой хлеб да спать в чужом доме. Знал только, что иначе нельзя пока, потому и за любую работу брался, чтобы помочь женщинам, которых мамка его всегда ведьмами звала. А теперь мамы нет, но брат меньший с сестренкой есть, и им кушать надо и спать в тепле, а ведьмы эти пускай и ведьмами были, да только заботились о них.
– Я в партизаны уйду, – сказал как-то Ваня Насте.
– Ишь ты, удумал он, – строго сказала девушка, – уйдет он! А своих на кого бросишь?
– Вы добрая, вы о Сашке заботитесь. Милка уже большая девка, помогать вам будет. А я не могу тут сидеть среди…
– Среди баб? – спросила Настя. Ваня промолчал. – А когда отец твой вернется, что я ему скажу? Где сын его делся?
– Не вернется батя, и вы это знаете, – ответил парень.
– Не знаю, Ваня, не знаю. Да только верить все равно надо.
– Мама тоже верила…
– Не гневи Бога, Ванюш, ой не нужно. Погоди чуток, авось и война закончится.
Не ответил Ваня ничего. Да и Настасья его прекрасно понимала, но, пускай и сама молодой еще была, чувство материнское заставляло отговаривать мальчишку.
Солнечным зимнем утром выбрали они сосну небольшую, Ваня, как настоящий деревенский мужик, срубил ее сам и приволок в усадьбу. Кухарки пирогов напекли. Детвора радовалась, не подозревая и не думая о том, что в нескольких десятках километров от них умирают люди. К чему это ребятне в праздник? Одаренные девчушки, конечно, знали и понимали все, невзирая на возраст. Но все же Ягарья приказала всем до единого, в случае обстрела или очередного визита немцев, прятаться в погреба.
Обходила их беда стороной, что настораживало хозяйку. Знала она, что затишье обычно бывает перед бурей. Но деревья высокие и шумные надежно прятали от немцев, что в Гобиках засели, дым от печей в домах. Тропинки все давно снегом замело, а в памяти тех фрицев, что наведывались в усадьбу ранее, осталась четкая уверенность в том, что места эти пустые и безлюдные. Всего лишь лес.
Глава 6
Февраль выдался морозным, а в Гобиках заканчивались дрова. В лес бы пошли немцы деревья валить, да метель замела все. Стали они дома пустующие ломать и разбирать, чтобы до весны дотянуть.
– Что-то скоро будет нехорошее, баб Фень, чувствую я, – сказала Ягарья, сидя у постели старушки.
– А разве что хорошее нынче происходит? – спокойно ответила та.
– И то правда, но раньше такого не было. Не вижу ничего конкретного, не знаю, что будет. Просто темно впереди и все.
– Так может быть просто впереди ничего нет, оттого и темно? – встревожилась Филипповна.
– Думала я и об этом. Может, так свой конец и чувствуется…
– Дорогуша, мне почти сто лет, а я все еще не знаю, какого это – чувствовать свою смерть, – сказала баба Феня. – Хотя и знаю, что близко она, гадюка эта, и жду ее, и страшусь ее. Не за себя, а страшусь оттого, что не буду знать, что с вами станется после меня. Но, Ягарья Павловна, Бога молю, чтобы мой конец пришел раньше твоего, пускай на минуту, но раньше. Молодая ты еще.
– Баб Фень, – сказала Ягарья, – а ведь у тебя нет и не было никакой сестры в Петербурге, верно? Откуда ей там взяться? Скажи мне хотя бы теперь: ты за мной туда поехала?
Старушка улыбнулась беззубой улыбкой.
– Пропала б ты, девка, не заговори со мной тогда. Увез бы тебя твой папенька в проклятущую Германию, выдал бы замуж за барона какого, и где б была сейчас твоя совесть, когда барон твой солдат бы своих на Родину твою повел? А коли родила бы ему, так уже и сгинула бы или ляльку свою похоронила. Или же барона, черт бы его душу побрал… Не серчай, барыня Шумская, на старуху глупую, да только чуяло сердце мое душу, загнивающую под гнетом нерусским, хоть и в роскоши жила ты.
– Как же мне серчать на тебя, баба Феня, – улыбнулась Ягарья. – Спасибо тебе. Спасибо за все, что дала мне.
– Присматривалась я тогда и к Ольге, и к Верке маленькой, и к матери ее. Да только именно за тобой поехала. Знала я, что ты будешь лучше меня.
– То же я и про Настю думаю.
– Делай, как знаешь. Настя умная, сильная, однако городская. Но ты не старуху слушай, а душу свою и сердце свое. Тебя ж из самой столицы судьба сюда привела, и вон, как под твоим руководством мы зажили.
Поцеловала в висок Ягарья старуху, пальто накинула, шалью голову повязала да пошла во двор. А кругом – красота: все белым-бело, снежок хрустит под ногами, морозец щеки игриво кусает, а лес впереди – хоть картины с него пиши! Вот она – русская зимушка-зима!
Васька, старый кот Татьянин, проскочил в приоткрытую дверь и побежал, мяукая, к печке греться. В каждом доме кошки жили, мышей ловили, да только кот был лишь у Татьяны одной.
Четыре женщины из деревни, Ольга, старшая племянница Зинаиды Петровны, чернявый Ванька и дети деревенские перезимовали в Ведьминой усадьбе и даже успели привыкнуть к ней. Привыкли они и к постоянным автоматным очередям где-то далеко в лесу: мороз хорошо звук доносил…
Весь март морозы держались, не давая растаять снегу.
Тех, кто еще оставался в деревне Гобики, немцы вывезли, но немного позже назад вернули, и жили те под их управлением: Маша, девчушка трех годков отроду, с сестрой старшей Шуркой да мамкой своей, старики, которые век свой доживали, другие ребятишки… Кто помер, кто хворал, кого Бог миловал. Страшное было время.
Бои продолжались. Все уже поняли, что мероприятие это будет долгим и затяжным. Враг нес потери большие, но наш урон был куда страшнее. Гибли солдаты, гибли женщины, старики и дети, стирались с лица земли села и деревни, разрушались города, уничтожались памятники культуры и просто дорогие русскому сердцу места.
Шла война.
Настя открыла глаза, когда все в доме еще спали, не проснулась даже всегда чуткая Ягарья Павловна. А у Анастасии сердце отчего-то екнуло. Середина марта сорок второго, снег еще лежит, на улице мороз немалый. Все было тихо. Все, да не все. Накинув на себя пальто и бесшумно просунув ноги в валенки, Настя вышла во двор. Солнце только-только освещало дальний горизонт за лесом, до их же усадьбы еще не добралось. Благо, снежок белый на земле, видно, куда ступать. Шла девушка, не задумываясь, зачем и почему она идет именно туда, а пошла она в сторону бани – небольшого домика из светлых больших бревен. Несмотря ни на что, всю зиму баньку топили в усадьбе строго через день – Ягарья всегда любила чистоту, с детства приучена была к ней. Не боялись они, и что дым от печей в Гобиках виден будет – усадьба находилась в низине, а до деревни деревья высокие прятали их.
– И куда мы собрались, Настасья Петровна? – раздался за спиной негромкий голос Ягарьи.
«Разбудила все же, значит», – подумала Настя, обернулась и с полным спокойствием, не чувствуя ни вины, ни смятения, ответила:
– Помощь наша нужна, Павловна.
– Где?
– А ты разве не слышишь? – удивилась Настя.
– Да ты никак спишь, девка? – сказала Ягарья.
– Эх, если бы спала, – отрешенным голосом ответила Настасья и пошла дальше в сторону бани.
Банька была расположена к лесу несколько ближе, чем жилые дома.
– Мать честная! – вскинула руки Ягарья и стала опережать Настю, ускорив шаг.
Из леса по белому снегу тянулся неровный кровавый след, который вел аккурат к бане Ведьминой усадьбы.
Только не дала Настя старшей опередить себя, первая в баню дверь распахнула и, упав на колени, приказным тоном сказала Ягарье:
– Таню сюда, Светлану и всех, кто врачевать умеет. Срочно.
Ягарья, надо сказать, немного опешила от такого обращения к себе, но видела сама, что дело было незамедлительным: на полу в предбаннике лежало двое мужчин в большой луже крови. Свои.
Женщины действовали быстро и практически бесшумно, без паники. Шумиха сейчас была лишней, а потому все переживания и размышления с домыслами о происшествии было решено оставить на потом. В их усадьбе, сокрытой от чужих глазах, оберегаемой нечеловеческими усилиями русской немки, сейчас находилось двое русских солдат-партизан. Кто-то их подстрелил, а значит поблизости в лесу могут быть и враги. Снег не сошел, кровавый след приведет кого угодно прямиком в уцелевшее небольшое поселение, где были только женщины и дети.
Руководила Настя, и это никем не обсуждалось. Это она первая узнала, что раненые мужчины пришли к ним, ища спасения, это она их нашла и ответственность за их жизни теперь лежала на ней, на Першаковой Анастасии Петровне. Она так решила.
Ягарья же взяла на себя заботу об охране усадьбы от беды, которая могла прийти из лесу следом за партизанами. Она и другие сильные ведуньи, которые могли почувствовать врага и повлиять на его восприятие происходящего вокруг, вошли в лес, чтобы, насколько это возможно, спрятать следы, что вели в усадьбу. След был длинным, а это значило, что бой был далеко. Возможно, будет погоня, преследование, возможно свои пойдут искать раненых. Но пока было тихо, никого не было ни видно, ни слышно, ни ощутимо. Даже зверья рядом не было: животина и без того старалась избегать живущих в усадьбе баб, а тут – и заяц не пробежит…
Первый мужчина потерял много крови и, судя по всему, давно был без сознания: у него были пробиты шея и грудь. Он умирал.
– Что мы можем сделать? – ровным, но взволнованным голосом спросила Татьяну Анастасия.
– Здесь уже ничего, – смиренно ответила девушка. – Врач бы, возможно, ему помог, если бы раны ему зашил да влил чужой крови, но я уже сделать ничего не смогу. Ему осталось недолго, погляди, какой он бледный. Слишком много крови вытекло из него…
– А что второй? – возбужденно, с надеждой в голосе спросила Настя.
– Надо достать пули, – ответила Таня. – У первого, что постарше, грудь прострелена спереди, то есть он встретил врага лицом. А этот, видимо, пытался унести первого, и ему выстрелили в спину, дважды. Но, погляди, вся его одежда выше ранений в крови, в крови товарища, а значит он тащил раненого на себе, значит силы были у него.
Парень тем временем все еще лежал на животе в предбаннике, женщины держали руками тряпки на его ранах, пытаясь остановить кровотечение: под правой лопаткой и под левым плечом.
– Ладно, Танюша, не время болтать. Давай работать.
– Но… Я не смогу вытащить пули из его спины.
– Света? – вопросительно посмотрела на тучную женщину Настасья. Ответа не последовало. Настя умоляюще оглядела всех, кто стоял вокруг умирающих. Среди них было несколько целительниц, как они себя называли, но ни одна не вызвалась извлечь пули из спины парня. Одно дело – руки на голову наложить да пошептать чего, а другое дело – операцию хирургическую провести.
– Он же за нас там был, бабы! Да вы что, сдурели все, что ли? – закричала Настя, да так, как никогда бы не смогла сказать, живя в Челябинске. – Бог вам судья. Кто поможет мне отнести его в дом?
– В дом? – удивленно спросила Степановна. Настя встала, подняла окровавленные руки перед лицом немолодой женщины, которая еще мать Настину невзлюбила в свое время, и сказала:
– Или мы спасаем его, или грош нам цена. Какой почет нам за то, что мы детишкам деревенским блинчики да оладушки печем, когда другие бабы, такие же, как мы, даже намного слабее нас, на поле боя мужикам головы перевязывают и ноги оторванные зашивают? Совсем иное дело – самим взять и замарать руки в чужой крови, чтобы спасти хотя бы одного, правда? Это вам не картошку копать, не зелье варить за кусок сала или мешок муки. Мало быть ведьмой или кто вы там, надо быть человеком!
Глаза у Насти горели. Полтора года прожила она в усадьбе, а ни разу так не вела себя. Жаль, что Ягарья не видела этого.
– Я помогу, – тихо сказала Таня.
– И я, – добавила всегда скромная и незаметная Маруся, которая пришла в баню исключительно из-за любопытства, ведь врачевать-то она и не умела. К слову, Настя до сих пор так и не поняла, что необычного кроме скованности и привлекательной детской наивности было у этой девушки.
– Несем его в ближайший дом, – скомандовала Настя.
– Но там же дети! – возмутился кто-то.
– Значит сейчас вы займетесь как раз тем, что переведете их на время в другую хату. Выходим его – назад в лес уйдет к своим. Нет – так закопаем, только не подле немцев… Но мы должны попытаться, поймите. Человек к нам за помощью пришел, а вы…
– Девка дело говорит, слушайте ее, – раздался старый хриплый голос. Баба Феня сама пришла в баню, чего давно уже не делала. Ягарья ее водила туда под руку и не часто – в доме старушку обмывали обычно. А тут на те – сама пришла. – Хлопцы за нас жизнь отдают, пока мы тут на печи бока греем да яички свежие из-под курочек собираем. А-ну, живо парня в дом перенесли! Сейчас штопать будем…
Перенесли того, что в спину две пули выхватил, в дом, что стоял ближе остальных к бане. С другим, что был постарше, остались Галина Степановна и Вера Никитична. Помолились над солдатом, и он, так и не приходя в себя, дух испустил. Большая рана была у него в шее, не выкарабкался бы. Вера Никитична чудом назвала то, что он так долго прожил. «Благо, что без чувств был, не мучился хоть», – сказала она Степановне.
Опираясь на палку, Филипповна лично проконтролировала, чтобы бойца на настил уложили: широкую доску положили на скамью, застелили одеялом и уложили парня на живот. Настя быстрыми движениями, словно уже не единожды людей в срочной ситуации выручала, принялась стягивать с раненого рваную рубашку: телогрейку сняли еще в бане, чтобы увидеть, куда он был ранен.
– Воды мне теплой, да побольше, нож проколите на огне и самогону пару стаканов, – снова отдала распоряжения Настя. Теперь никто уже с ней не спорил, поняли, что девка, хотя и молодая, к тому же городская, действительно права была. Пристыдила она их, и сама баба Феня заступилась за Першакову.
Самогон был в усадьбе всегда, хранился в погребе. Однако распивать его Ягарья не разрешала, даже по праздникам. «Негоже бабам ум свой туманить. Мужика это не красит, в черта дурного оборачивает, а нас уж тем более,» – говорила она. Но настойки лечебные делались: для себя, для продажи людям, вот и приходилось гнать когда-никогда брагу.
Шура положила рядом с собой большой нож, достала спички, что всегда при себе носила, чиркнула одной и словно переложила с нее огонек в свою руку. Разгорелся шар в ладошке, не обжигая ни пальцы, ни саму ладонь. Парень, что лежал на одеяле, иногда приоткрывал глаза, бормоча несуразный бред. Увидев огонь в чьей-то размытой для него руке, он решил, что умирает и закрыл глаза.
Руки у Настасьи не дрожали, дрожали поджилки на ногах, бешено колотилось сердце, вспотел лоб. Но руки не дрожали. Сперва она медленно погрузила острие ножа в рану под левым плечом: пуля застряла в лопатке, тем самым уберегши сердце. Ножом Настя поддела металлический смятый бесформенный кусок, который буквально вывалился из раны. Новым напором потекла кровь. Настя сперва промокнула ее марлей или тряпкой, или же это была чья-то ночная сорочка, или чистый платок носовой – она не видела. Потом залила самогоном. Парень застонал.
– Я зашью, – сказала Таня, которая уже держала в руках нитку с иголкой, смоченные в том же самогоне.
– Ты же боишься крови? – быстро спросила Настя, не поднимая на девушку глаз.
– Какой же с меня будет целитель, если я рану зашить не смогу? – дрожащим голосом ответила девушка. – А так, глядишь – в доктора пойду, – Танюша попыталась улыбнуться.
– Шей, – сказала Настя. Ей было некогда обдумывать или выбирать. Она уже осматривала второе ранение. Хочет Таня – пускай шьет. И ничего, что она уже и сама была такая же бледная, как тот раненый партизан. Война, бабы, война!
Детей и всех, кто был в доме, разбудили и увели в соседние хаты. Те же, кто остался, с удивлением смотрели на Настю, которая единственная смогла правильно среагировать в такой непростой ситуации.
– С лета прошлого война идет у нас, – сказала бабам своим Филипповна, – а мы все не готовы к ней. Вон, поглядите на нее. Городская девка, папенькой любима была, побрякушками да шоколадами заморскими балованная, без шляпы и каблучков своих, поди, из дому не выходила никогда. А вона как сработала – настоящая бабка. Не перевелся род наш ведьминский, не перевелась женщина на Руси настоящая. На таких бабах Россия-матушка держаться должна, пока мужик воюет.
– Эта пуля намного глубже вошла, – сказала Настя, скорее самой себе, чем тем, кто стоял вокруг нее.
– Печенку пробила, ага, печенку, – сказала Светка.
– Я-то вытащу железку, а вы потом залечить сможете? – посмотрела на нее Настя.
– Уж совместными усилиями да с Божьей помощью, – искренне ответила женщина, – поврачуем братика.
Настя поняла, что ножом наобум она только хуже сделает, поэтому сделала надрез, тем самым увеличив рану. Кровь уже напитала одеяло, на котором лежал боец. Два тонких и длинных пальчика с аккуратно подстриженными ногтями погрузились в человеческую плоть. Таню затошнило, но она сдержалась: знала, что нельзя сейчас давать слабину. Потом, может быть, будет время и нутро наизнанку вывернуть, и порыдать от души из-за всего увиденного и пережитого. Но сейчас нельзя, нет, не сейчас.
– Ну давай, миленький, давай, – бормотала Настя. Волосы ее растрепались и свисали неухоженными черными локонами, ночная рубашка, на которую она наспех набросила пальто целую вечность назад, была вся перепачкана кровью.
Неприятные ощущения такой неприятной теплоты пугали Настю, но пальцы продолжали искать. Она не была сильна в познаниях о медицине, но понимала, что пробитая печень может быть смертельно-опасным ранением. Наконец что-то твердое попалось указательному пальцу. «Боже, как же глубоко», – подумала она и попыталась ухватить пулю.
Странно, но она даже не успела разглядеть лицо человека, что лежал перед ней. Широкая мужская спина, вся залитая кровью, видимо, принадлежала мужчине, который много работал в своей жизни. Немудрено: в партизаны шли местные жители Брянщины, а почти все они были простыми деревенскими рабочими мужиками. Когда наконец вторая рана была промыта теплой водой, затем самогоном, а Таня собралась ее зашивать, Настя обошла парня и присела около его лица. Надо сказать, вторую рану Татьяне зашить не удалось: все-таки плохо девке стало, ноги подкосились.
– Давай, я закончу, – сказала Светлана и забрала у Тани иглу. – Обмой руки в тазу и иди на свежий воздух.
Пока Света шила, а баба Феня мазала мазью собственного приготовления первую, уже зашитую рану, Настя смотрела на лицо парня: молодой, не старше годов двадцати пяти, светло-русые, давно не стриженые волосы, сильно заросшая рыжая щетина на лице, прямой нос и широкие скулы. Время шло, а она не могла оторвать от него глаз, пока, вдруг, он не раскрыл свои, ярко-голубые.
– Ты кто? – невнятно спросил он и тут же сморщился от боли. – Я умер?
– Ты спишь, – ответила девушка и пристально уставилась на него своими карими глазами, из которых потекли слезы.
– Хорошо, – с умиротворенной улыбкой произнес парень и закрыл глаза, – хорошо…
– Как тебя зовут? – спросила Настя, заволновавшись, что чары ее уже крепко усыпили раненого.
– Паша, – не открывая глаз и продолжая улыбаться, сказал тот и накрепко заснул.
– Надо поставить дежурных, – сказала Ягарья на всеобщем собрании за обеденным столом. Детей там не было: с ними сидели Таня, Вера Никитична да баба Феня – Филипповна не выходила без особой нужды, Татьяна еще была слаба после утренних событий, а Никитична оберегала их и была за старшую.
– Вы никого не встретили в лесу? – спросил кто-то.
– К счастью, нет, – сказала Ягарья. – След был длинным, они долго шли. Мы прошли километра три вглубь леса и никого не увидели. Скорее всего, они встретили немцев на одной из дорог, до которых мы не ходим. И, я надеюсь, что это была мимо проезжающая машина с фрицами. Вряд ли немцы пустят своих солдат на верную смерть в лес искать двух подстреленных русских партизан. Они знают, что в лесу опасно, к тому же слишком мало шансов у этих двоих было: мороз, зверье, раны… Винтовки их я забрала, они там же, где и остальные. Усопшего, как стемнеет, похороним. Но теперь, бабоньки, и обращаюсь я не только к своим… сестрам, но и к вам, гости наши, – она посмотрела на Зину, на Люсю и других женщин, среди которых сидела и Оля – Ягарья решила, что возраст ей вполне позволяет быть в курсе всех важных новостей, – теперь нам надо всегда быть на чеку и быть куда внимательнее, чем вчера. Немцы знали о партизанах, стрельбу мы слышим все время. Но так близко – впервые.
– Что будем делать с парнем? – спросила Галина Степановна.
– Вам Анастасия Петровна уже все сказала: вылечим, накормим, отогреем, ватник его зашьем, винтовку вернем и в лес отпустим.
– А если его у нас искать будут?
– Значит я рядом с ним встану и буду убеждать фрицев, которые в дом войдут, что перед ними не мужик русский, который их убивать пошел, а бабка старая, от которой уже запах нехороший идет, потому что она и не встает вовсе – помирать собралась.
Кто-то засмеялся, из тех, кто был моложе. Но Ягарья не шутила.
– И я, – сказала Настя, не вставая и не поднимая глаз. – Я умею, ты же знаешь, – она взглянула на Ягарью своими черными зрачками.
– Знаю. От хвори природной мы лечить умеем, а вот раны такие… тут одними молитвами и заговорами не обойтись. Но подлатать надо, это вне сомнений.
– Где он будет жить? – спросила Степановна. – Его ж прятать надо, сторожить.
– Спрячем, не переживай, – ответила Ягарья. – Можно положить его у нас в доме в комнату, где девчата больных принимали, – Павловна посмотрела на Люсю и ее маму. – А вы за Сашкой мелким присмотрите, пока Настасья Петровна за больным будет ухаживать. – Сделав небольшую паузу, она продолжила: – Все, бабы, война на дворе. Партизаны трудятся, эшелоны вражеские подрывают, машины расстреливают, надо и нам им отплатить заботой и благодарностью. Чай, не белоручки. Вот мое слово: с раненым бойцом обходиться уважительно, оказывать ему всяческую помощь, кормить его сытно. А если придут немцы…
– Я буду рядом, – уверенно сказала Настя. – Я беру на себя ответственность за охрану солдата.
Никто ничего не ответил. Все смотрели на Настю, не до конца еще осознавая, что произошло.
Вечером того же дня Ягарья, Ваня-паренек, спасенный из Гобиков, и трое женщин из усадьбы, что покрепче были, отнесли в лес тело погибшего партизана, с большим трудом выкопали (скорее, выдолбили) яму в промерзшей земле. Старались поглубже: все-таки лес, хотя Ягарья знала, что дикий хищный зверь так близко к усадьбе побоится подойти. Но немец – хуже дикого зверя. Уж кому не знать, как не внучке коренной немки.
Раненый парень проспал весь день то ли от слабости, то ли ото сна, что на него Настасья навела. Ягарья снова приняла управление в свои руки, и девушка покорно смирилась с этим. Ваню Павловна попросила помочь переодеть Павла в чистые вещи и перенести его в другой дом. Мужских рубашек и, уж тем более, штанов, в усадьбе, разумеется, не водилось, однако ночные белые рубахи большого размера, что были сшиты, но пока никем не заняты, пришлись ему в пору. Штаны нательные Павловна отдала девчатам в стирку, наказав их постирать и просушить на печи уже к завтрашнему дню.
Тремя одеялами Настя накрыла раненого, которого переложили на спину. Рана у лопатки не кровоточила – мазь бабы Фени крепко сдерживала сшитые края, а вот из ранения, что было ниже, которое, как женщины и предположили, пришлось в печень, все же просочилась на подстил кровь.
– Мы со Светланой его залечим, не переживай, – улыбнулась Таня, глядя, как Настя волнуется, сидя рядом с Павлом.
– Не переживаю я вовсе, – ответила та, – а тебе спасибо. Ты молодец.
– Да где там… Тоже мне – лекарь: кровь увидала и чуть в обморок не грохнулась.
– Ты свой дар не выбирала, – сказала Настя, – лекарь, что в университете медицине обучается, обычно, с детства мечтает стать доктором, а ты уже родилась с умением лечить, и твой дар не спрашивал у тебя, согласна ли ты им владеть.
Таня улыбнулась. Нравилось ей общаться с Настей, сдружились девушки крепко.
– Он тебе нравится, правда? – спросила Татьяна, долго не решаясь озвучить свой вопрос Насте.
– Нравится, – ответила она.
– Ягарья Павловна тоже это заметила, – добавила девушка.
– Заметила, – согласилась Анастасия.
– И что делать будешь?
– Посмотрим. Для начала надо его выходить. А потом, кто знает, может его в соседней деревне жена ждет и трое ребятишек?
Обе девушки улыбнулись.
– А если нет? – спросила Таня.
– А что: «если нет»?.. Сама знаешь устои наши. А я, раз жить с вами стала, считай, подписалась под всеми ними.
Дверь в комнату, в которой находились две девушки и раненый боец, открылась. Вошли Ягарья и Маруся, которая принесла свежий куриный бульон.
– Не просыпался? – спросила Павловна.
– Еще нет, – ответила Настя.
– Надо будить его. Думается мне, сон у него этот от глаз твоих… Как он? Не горит? Жара нет?
– Нет, Павловна, жара нет, – сказала Таня, – уж чего-чего, а этого я точно не допущу, не бойся. Тут силенок моих хватит, – она скромно улыбнулась.
Ягарья тоже, но иначе: заботливо, по-матерински. Любила она, когда ее девочки счастливыми бывали.
– Другого бойца мы похоронили… – сказала Ягарья. – Документов при нем не было, даже не знаем, кто он и как его звали. Земля ему пухом, упокой Господь его душу.
– При этом тоже ничего не было, – ответила Настя.
– Буди его, Настасья Петровна, буди парня. Разговор у меня к нему имеется…
