1929 год. Ягарья, будучи молодой и красивой женщиной, не забывшей, как должна выглядеть дворянская дочь, ходила по Брянску. Красивое пальто, шляпа, какую крестьянке было не позволить себе – мужчины так и заглядывались на статную чернявую красотку. Да только не интересовали девушку они. После побега лучшей подруги она окончательно решила для себя, что никогда никаким образом не свяжет свою жизнь с мужчиной.
Но материнские чувства одним желанием из себя не выбить…
Девчушка играла со щенком, с виду таким же облезлым, как и она сама. Разница между ними была в том, что у кутенка неподалеку бродила мамка с тремя остальными своими детками, у девочки же никого не было. Щеки раскраснелись, но не от смеха и радости, а от холода. Коленка голая виднелась сквозь дыру в штанах, белоснежные волосы спутанными клоками свисали из-под кое-как завязанного платка, пальтишко, что было бы девчушке впору годка два назад, еле держалось на двух пуговицах. Ни сапожек, ни валенок – лапти… Драные старые лапти, какие уже и летом носить негоже, были надеты на голые ножки ребенка.
Ягарья Павловна остановилась. Ее безупречная осанка и руки, спрятанные в меховой (хотя, уже и потертой, муфте) тут же приковали к ней взгляды мимо проходящих. Она же наблюдала всего за одним человечком: за маленькой девочкой. Мороз стоял не сильный, но все же мороз. Было начало декабря. Любой другой ребенок, проведя какое-то время на улице, сидя на сырой земле в той одежде, что была надета на белобрысой девчонке, через пару часов слег бы с горячкой, а через пару дней без должного лечения помер бы.
Однако девочка выглядела полностью здоровой.
Ягарья медленно зашагала к ребенку. Курносый грязный нос, под которым засохла грязь, задрался вверх, когда девочка подняла голову. Перед ней стояла молодая красивая женщина, одетая очень богато: хотя девчушке и было мало лет, богатую одежду от бедной отличить она уже вполне могла.
Щенка также заинтересовала гостья, что подошла к ним. Он забил хвостом по земле и «с улыбкой» посмотрел вверх.
– Как тебя зовут? – улыбнувшись, спросила женщина.
– Таня, – ответила девочка. – А вас?
– Называй меня Павловной, – сказала Ягарья, зная, что имя ее для маленькой девочки покажется не только странным, но и трудновыговариваемым. – Ты здесь одна?
Девочка кивнула в ответ.
– Что ты делаешь?
– Он заболел, – сказала девчонка, поглаживая кутенка, – кто-то его ударил, и он скулил всю ночь.
– А теперь?
– А теперь он здоровый! – радостно, с гордостью ответила Таня.
– Ты его вылечила? – спросила Павловна. Девочка снова утвердительно закивала. – А давно ты так умеешь?
– Не знаю, – сказала девочка, пожав плечиками, – я не помню.
– А где твоя мама?
– Умерла, – спокойно сказала девочка и добавила: – когда я родилась.
– А папка?
– Я ему не нужна. Он привел домой какую-то тетку и сказал, что теперь она будет моей мамкой. А она меня била… – на глазах у девочки проступили слезы. Грязной рукой она их вытерла, еще больше размазав грязь по своему, от природы белому, личику. – Сильно лупила. Она несколько раз меня выгоняла, а когда я приходила назад, снова лупцевала. Поэтому, когда она снова меня из дому выгнала, я и не вернулась.
Девочка на удивление четко и хорошо разговаривала.
– Батька не искал тебя? – спросила Павловна.
Таня замахала головой:
– Не искал.
– А со мной пойдешь?
– А что я буду делать? – спросила девочка.
– Ничего, – улыбнулась Ягарья и присела рядом с ней, – просто жить. Будешь играть, будешь бегать, блины есть будешь. Иногда, конечно, буду за помощью к тебе обращаться: полы замести, травку на грядках прополоть, но бить тебя больше никто и никогда не будет. Я обещаю.
– Правда? – зеленые глаза с длинными ресницами наполнились надеждой.
– Правда, – улыбнулась Павловна.
– А далеко вы живете?
– Далеко. Поедем с тобой на почтовой телеге, поболтаем по дорожке. Согласна?
Девочка довольно замахала головой.
– Можно взять его с собой? – она погладила кутенка.
– Нет, дорогая, к сожалению, нельзя, – ответила Ягарья, – собак не держим… Ни к чему нам они. И лают громко. А мы тишину любим… Зато совсем недавно у нас в доме Мурка окотилась – кошка рыжая! И у нее теперь есть три маленьких котенка. Уж, я думаю, какой-нибудь, да приглянется тебе.
Таня протянула руки к молодой женщине, и та не только помогла ей подняться, но и взяла ее на руки. Ягарья расстегнула свое длинное пальто и укрыла им девочку, отдала ей свою муфту, а та с интересом и немалым удовольствием затолкала в нее свои ручонки.
– А пока телегу ждать будем, – добавила женщина, – мы тебе обновочек прикупим. А то, я погляжу, черевички у вас, барышня, малехо прохудились…
Девочка хихикнула. Павловна купила для Тани пальтишко, шапку теплую, штаны мальчишечьи стеганые да валенки. Танюша радовалась и не могла понять, что же она сейчас чувствует: ей никто и никогда не дарил новые вещи.
Так Ягарья фон Майер обрела дочь, зная, что родной ей не суждено иметь. И полюбила ее больше своей жизни.
***
Парень открыл глаза.
– Здравствуй, – услышал он, но не сразу смог разглядеть, кто перед ним находился.
– Я уже слышал твой голос раньше, – сказал он, – это санчасть?
– Эмм.. не совсем,– замешкалась Настя.
– Где я? – снова спросил он, пытаясь осмотреться вокруг. Настя, немного помявшись, сказала:
– Деревня Гобики.
Раненый парень чуть было не вскочил с места.
– Но здесь же немцы! – громко сказал он и тут же скорчил гримасу боли, потянувшись рукой к пояснице.
– Тихо, тихо, – попыталась его успокоить и уложить на место Настя, – тебе нельзя пока вставать.
– Но немцы! – поспорил он с ней.
– Здесь нет немцев… Мы не в самих Гобиках…
– «Ведьмина усадьба» – слыхал про такую? – раздался властный голос другой женщины. У двери стояла Ягарья Павловна. – Поселение с названием таким на ваших картах не значилось? – она ухмыльнулась.
– Не слыхал, не значилось, – ответил парень.
– Теперь слыхал. Тебя Павлом звать?
– Максимов Павел Сергеевич.
– А я – Ягарья Павловна, а рядом с тобой дежурят Настасья Петровна и Татьяна.
Павел обернулся, взглянул на Настю, та улыбнулась ему.
– Меня подстрелили, – сказал он. – Я нес Федора Михайловича! – снова попытался вскочить он.
– Нет больше твоего Федора Михайловича, – печально сказала ему Ягарья, – лежи, не прыгай ты. Дотащил ты его до бани нашей, там он и помер. Отмолили, как смогли, да земле предали. А тебя мы подлечим, не волнуйся.
– Вы достали пули?
– И пули достали, и раны заштопали, и чего надо туда намазали тебе. Да не переживай ты так, Павлуша, – более ласково, как сыну, которого никогда бы в жизни не имела, сказала Ягарья, – отдыхай, силы восстанавливай. Мы тебе покушать принесли. Ты мне только вот что расскажи… Много ли вас вблизи с нами? И как далеко отсюда вы с немцами любезностями обменивались?
– Я не знаю, – ответил парень, – я не знаю, сколько мы шли… Было темно и, сказать по правде, я заблудился. Шел просто для того, чтобы не останавливаться, знал: остановлюсь – смерть придет.
– Молодец, верно мыслил. Когда силы восстановишь, мы с тобой плотнее пообщаемся. Многое узнать мне от тебя надобно. Настя, – обратилась Павловна к девушке, – сходи сама поешь да отдохни, а с бойцом нашим Маруся побудет и накормит его.
– Но я не устала! – возразила Настя. – Я могу и сама.
– Анастасия Петровна, – строго сказала Ягарья, – извольте пройти на кухню. Татьяна, тоже отдохни, детка. А ты, Павлуша, не скучай. Сейчас наша Маруся о тебе позаботится, накормит тебя.
Пока Настя пальто надевала, Павловна стояла у порога и ждала ее. Таня же пошла на свою койку отдыхать. С укором взглянула Настя на Ягарью, когда проходила мимо нее к выходу.
– Не серчай, Настасья, – сказала ей Павловна, когда они вышли на улицу, – о тебе беспокоюсь. Думаешь, я не заметила, как ты на Пашку того смотришь? А раз я заметила, то и все остальные тоже.
Настя молчала.
– В другое время я бы слова тебе не сказала, – продолжила Ягарья, – и другой девице… Но не тебе.
– Думаешь, я такая же, как мать моя? – спросила Настя.
– Не думаю, а знаю. Уж больно вы с ней схожи. А даже если не такая, как Ольга была, то батюшка твой чем отличался? Нет ничего зазорного в том, что человеку хочется семейного очага. Но не нам, Настасья, не нам, пойми.
– Рано об очаге говорить, Ягарья Павловна…
– А потом поздно будет, – отрезала Ягарья. – Ты – девушка прямая, не особо скромная. И это хорошо. Лучше так, чем обманывать меня, а в мечтах своих строить планы на будущее. Но нет у тебя с ним будущего. И быть не может. Или сама сгинешь, или его погубишь. К тому же время сейчас неспокойное. Не до любви.
– А мне отец говорил, что любовь исцеляет и чудеса творить умеет.
– Тогда отчего любовь мать твою не уберегла?
Настя с укором посмотрела в глаза Павловне, но решила не сердиться на нее, ведь знала, что Ягарья любила маму ее, как сестру родную.
– Ты запретишь мне ухаживать за ним? – спросила она.
– Нет. У нас хоть и не такое поселение, как Гобики или любая другая деревня, но и не монастырь. Все вы здесь свободны и вправе выбирать, как жить дальше. Я не могу от тебя требовать, чтобы ты принесла себя, как женщину, в жертву. Как это сделала я… Но, Настенька, – Ягарья остановилась, встала напротив Насти, положила руки на ее плечи и как-то по-матерински посмотрела ей в глаза, – ты очень сильная и умная девушка, ты образованная и, кто знает, может тебе суждено встать после меня…
– Ты что-то видишь наперед? – спросила Анастасия.
– Нет, но чувствую, – честно ответила Ягарья. – Не все наши войну переживут. И это неудивительно. И бояться этого не нужно. Лучше принять. Люди русские гибнут каждую минуту. Смерть, как огромная черная птица, нависла над всей Россией, над всем Советским Союзом, над Родиной нашей… И все, кто под тень ее крыл попадает, умирает… Чего уж там: наши несколько домов – ничто в сравнении с городами, которым куда тяжелее приходится. Баба Феня еще несколько лет назад сказала мне, что мой любимый Санкт-Петербург, что нынче Ленинградом зовется, будет медленно умирать с голоду. Тогда я подумала, что Филипповна на старости лет из ума стала выживать, а теперь вижу, что из ума я выжила, раз не поверила ей. Да и вообще, не дай Бог ведьме сильной из ума выжить: не далеко и до греха, – Ягарья натянуто улыбнулась. – Но речь не о том. Настя. Ты девка серьезная, поэтому слушай меня, не спорь и мотай на ус. Когда не станет меня, – Настя хотела было возразить, но Ягарья остановила ее поднятой рукой, – когда не станет меня, – повторила она, – пока война идет, ничего не меняй. Может, Степановна будет возмущаться, может еще кто. Никитичну я предупредила. Пойдут разговоры о том, что ты здесь недавно, а они – всю жизнь свою. Но стой на своем, не слушай никого. Сплетни будут, болтовня будет, на то мы и бабы. Справишься. А вот насчет Павла… Тут, девка, будь осторожна. К тому же имей ввиду, сейчас все девчата на него глаз положат. Невидаль – мужик! Первый, а то и единственный парень на деревне, – Ягарья рассмеялась. – Вон, Машка, дочь Антонины, всего двенадцать лет отроду, а уже на Ванюшу нашего поглядывает. Чего греха таить: все здешние мамаши девок своих не от Святаго же Духа рожали. Но мужчины здесь, в усадьбе – в диковинку. И не к добру…
– Я тебя услышала, Ягарья Павловна, – сказала Настя, – спасибо за заботу, за честность и за доверие. Спорить и возражать не буду ни в чем, все приму во внимание. Но ты же знаешь, что все равно делать буду по-своему, правда?
– Правда, – согласилась Павловна, – потому и хочу, чтобы ты встала после меня.
Суетились все в усадьбе, предчувствие нехорошее, что у Ягарьи было, и на остальных переложилось. Каждая знала, что что-то грядет неладное. А чего дивиться? Время неспокойное. Война в стране.
Настя ухаживала за Павлом, который медленно, но шел на поправку, да не без Татьяниной помощи. Притягивало Настасью к парню, словно это он чарами обладал, а не она. Когда боли у него сильные были, сон на него глубокий наводила, а сама сидела рядышком часами и книги читала, благо их у Павловны была полная библиотека.
Ваня во всем помогал, да и сам частенько наедине с раненым оставался: все расспрашивал его о войне да о деле партизан. А Настя в то время с Сашей маленьким играла, учила его карандаш в руке держать.
Прошло с полмесяца, когда Анастасия поняла окончательно для себя, что не хочет и не может отпускать Пашу. Полюбила она его крепко. Не знала, любил ли он ее, но она этого желала всем сердцем. Рассказал ей Павел о жизни своей, о том, что жил под Брянском в маленькой деревушке вместе с матерью и тремя младшими сестрами. Батька его помер аккурат перед началом войны, так что парню надо было не о своей жизни думать, а о матери да о сестрах, которые теперь под руководством немцев проклятых живут.
– Большие города под гнетом вражеским гнутся, куда уж нашим деревням в глубинке выстоять, – говорил он.
– Мы же выстояли, – ответила Настя.
– И я до сих пор в толк взять не могу: как?
– Благодаря Господу Богу да стараниям Ягарьи Павловны, – скромно ответила девушка.
– Имя у нее странное такое: Ягарья, – снова удивился Паша. – Кому ж в голову взбредет так свою дочку-то назвать?
– А я бы и назвала, – сказала Настасья. – Не имя делает человека тем, кто он есть, не фамилия, не происхождение, а дела его. Ягарью Павловну местная деревенщина за спиной бабой Ягой называет, а она – очень добрая женщина. Она многих детишек из Гобиков спасла, и теперь они здесь среди нас живут. Как и Ваня…
– Она что – ведьма? – спросил напрямую Паша. Ответа не последовало. – Ты не подумай дурного, я догадываться стал еще тогда, когда ваша Татьяна, уже после того, как я в себя пришел, шептать надо мной что-то принялась да в раны мазь вонючую мазала. Я ж не дурак, хоть и семь классов всего окончил. Ты мне только скажи, ты тоже того… как они?
Настя улыбнулась и взгляд отвела.
– А как бы тебе хотелось? – спросила она.
– Меня это все немного пугает, если говорить честно. Еще бабушка моя говорила, что в лесах Брянщины есть деревня, где одни ведьмы обитают. Говорила, что туда даже зверь не захаживает.
– А он и не захаживает, – снова улыбнулась девушка, – как и немец. А вот ты, видишь, зашел.
Настя с улыбкой посмотрела на Павла и вышла из комнаты, оставив его без ответов. Не пришло время…
Все чаще она бывала у Паши, который пошел на поправку. Но отпускать его, пока раны не затянутся, никто не собирался.
– Толку там от тебя дырявого мало будет, – сказала Ягарья. – До своих дойти не успеешь, как раны снова откроются. Печенке твоей время надобно, чтобы восстановиться. Глупо идти на верную погибель, а как вглубь леса от нас уйдешь, там тебя, если не немцы, то волки настигнут. От всех поди не отстреляешься, только стрельбой врагам место свое укажешь. Так что сиди, Павлуша, пока сидится.
– Вашего отца тоже Павлом звали? – спросил он.
– Какие мы наблюдательные! – рассмеялась Ягарья. – Звали, да не совсем Павлом. И это тебя, мальчик мой, ни коим образом не касается. Ты мне вот, что поведай, – сказала она полушепотом, чтобы за дверью слышно не было, – какие у тебя виды на нашу Настьку?
Тот замялся, начал глаза отводить, но ведьму опытную этим не обмануть.
– Нет, Павлуша, ты глазки-то не прячь. Говори, как есть. На дворе сорок второй год, война. Немцев на нашей земле нам еще долго терпеть, и с этим поделать мы ничего не можем. К тому же нельзя Насте с тобой быть, ты пойми.
– Отчего же? – наконец сказал Павел.
– Судьба у нас тут такая. Если выжить хотим, мужиков стороной обходить должны.
– Ну и обходите. Это ж я к вам пришел, а не она ко мне, – улыбнулся парень, – это ж я стороной вас не обошел. А обошел бы – где б я сейчас уже был? Давно б помер, и дай Бог, чтобы сам, а не снова фрицам бы попался.
– До лета пересидишь, а там пойдешь к своим. Условимся так.
Тут возражать Павел не стал. Рвался он в лес, к своим, рвался, чтобы немцев убивать, чтобы свои же железные дороги подрывать, когда по ним вражеские эшелоны идут. Родина звала.
– Вера Никитична, что с тобой? – спросила ее Таня за завтраком. – Весна наконец приходит, теплеет, вон и ласточки прилетели, правда, Марусь? – Таня улыбнулась девушке, а Маруся скромно отвела свой детский, пряча радостную улыбку. – Отчего ж ты хмурая? Не ешь ничего…
– Вчера много крови пролилось, – ответила женщина. – Я прям вижу ее. Сон приснился мне сегодня, а в нем было много крови… Дети, женщины… старикам глаза выкалывали, деткам животы вспарывали. Нелюди, мрази.
– Полноте, Вера, – попыталась успокоить ее Ягарья, что сидела рядом с ней во главе стола, – ежечасно люди мрут от проклятущей гадины.
– Так близко первый раз чувствую, – ответила Никитична, глядя в стол перед собой. К еде она не притронулась. – Они кричали, а фрицы смеялись с них. Понимаешь, Павловна, смеялись с того, как дитяти мелкие мучились, а мамок заставляли смотреть. А потом и их самих… Нелюди! – крикнула она и, громко стукнув кулаком, вышла из-за стола.
– Ты куда? – крикнула ей вслед Ягарья.
– К Павлу нашему. Поговорить с ним надобно.
Следом за Никитичной побежали и Таня с Настей.
– Павел Сергеевич, – сказала Никитична, войдя к нему в комнату, – ты уж прости, что так врываюсь, но дай-ка мне свою руку, сынок.
Женщина аккуратно присела рядом с парнем, за ней вошли Настя с Татьяной, а после неспеша и Ягарья. Даже баба Феня привстала со своей постели, с которой она все реже поднималась, чтобы вслушаться и понять, что происходит.
Паша протянул руку Вере Никитичны.
– Из какой ты деревни, милок? – спросила она, стараясь спрятать свое волнение в голосе. Ей этого не удавалось.
– Угревище, – растерянно ответил тот, – это по другую сторону Брянска.
– Знаю я, знаю, – сказала Никитична, поглаживая грубую мозолистую ладонь парня. – Прости, сынок, прости. Но нет больше деревни твоей…
– Как нет? – приподнялся он с постели. – А мама моя? А сестры?
Вера Никитична покачала головой, слезы потекли на по обычаю хмуром и редко приветливом лице.
– Вчера. Вчера немцы сожгли твою деревню, а всех, кто там был, убили…
– Как всех? А дети?
– Говорю, как вижу, – ответила Никитична, – всех…
– А если ошибаешься?
– Вера Никитична никогда не ошибалась, – ответила Ягарья, стоявшая в дверях. – Соболезную, Павлуша.
– Немцы! – крикнул Ваня, вбежавший в дом. – Немцы подходят!
Все засуетились и тут же забыли про сожженную вместе с ее жителями деревню Угревище – надо было свой дом спасать.
– Настя, ты оставайся с Павлом. Стой у порога и работай глазами, девка, работай, как умеешь, ради памяти твоей матери.
Строго наказала Павловна Анастасии, да та и без нее знала, что будет грудью стоять, защищая Павла.
Их было четверо. Все приехали на военной немецкой машине без крыши. Когда Ягарья вышла из дома, то увидела, что на заднем сиденье, трясясь от страха, сидит и плачет Маруся. Ее Маруся.
Глаза Павловны вмиг налились злобой, где-то из глубин своего скрытого подсознания она готова была выпустить на свободу свою внутреннюю бабку-немку, кровь которой, хотела она того или нет, а текла в ней. Бурлила. Ее девочку, одну из ее девчушек, да и кого – Марусю! – самую наивную и по-детски добрую, которая уж никак не выглядела даже старше той Татьяны, немцы хотят забрать. Для чего, догадаться много ума не надо было.
– Расслабились мы, – шепнула под нос Ягарья и пошла в сторону автомобиля. – Was willst du hier? (Что вам здесь надо?) – закричала она.
Один немец сидел рядом с Марусей, трое других стояли неподалеку.
– Was ist das für ein Dorf und warum haben wir vorher nichts davon gehört? (Что это за деревня, и почему мы не слышали о ней раньше?) – неприветливым тоном спросил один из фрицев, наставив на Ягарью автомат.
– Das sind meine Häuser. Und warum sind sie Ihnen unbekannt – nicht meine Sorge (Это мои дома, а почему они вам незнакомы – не моя забота).
– Würdest du mich betrügen? (Будешь мне дерзить?) – крикнул немец и направился к Ягарье, не опуская автомат.
Павловна пыталась поймать его взгляд, но у нее ничего не выходило.
– Wer bist du, frau? (Кто ты, фрау?) – пренебрежительно спросил фриц и плюнул себе под ноги. Он упорно не смотрел в глаза женщине, осматриваясь вокруг. Он знал, что двое других не сводят с нее глаз и, если придется, среагируют: их автоматы также были направлены на Павловну. Но были они на расстоянии. Немец тем временем уже вплотную подошел к дому, в котором был спрятан Павел, а в погребе прятались Татьяна и другие девушки. Кроме Маруси.
– Frau von Mayer. Die Herrin dieser Siedlung. In Dresden geboren (Фрау фон Майер. Хозяйка здешнего селения. Родилась в Дрездене), – сухо ответила Ягарья.
– In Dresden heißt das! Und wie erschien Frau German im russischen Wald? (В Дрездене, значит! И как же фрау-немка оказалась в русском лесу?)
Когда немец прошел в пару метрах от Ягарьи, она посмотрела в его левый глаз и поняла, почему не могла поймать взгляд: глаз у фрица был стеклянный. Правый же был ей не виден. «Трудно придется», – подумала женщина.
На крыльце сидел старый кот Васька, который грозно зашипел на чужака и тут же был отброшен тяжелым немецким сапогом в сторону.
– Тебе Татьяна этого не простит, – прошептала себе под нос Павловна.
Фриц ногой вышиб дверь.
Перед ним открылась большая комната с несколькими кроватями, на одной из которых сидела старушка, да до того древняя, что, наверное, она приходилась той женщине на улице бабкой, а то и прабабкой. Не меньше.
Ягарья хотела было пойти в дом вслед за немцем, но ей не позволили.
– Стой, где стоишь! – на ломаном русском выкрикнул ей один из двоих фрицев, что держали ее на прицеле. Они стали постепенно приближаться к ней. «Ну хоть эти на меня пристально уставились», – подумала женщина и стала к ним присматриваться.
Баба Феня глядела на немецкого солдата, что вошел к ним в дом.
– Ну давай, миленький, подходи ближе, заберу с собой на тот свет хотя бы еще одну падлюку, – негромко сказала она.
Немец выкрикнул ей что-то в ответ, на что Филипповна сказала:
– Я твоего не разумею. А коли и разумела бы, отвечать бы не стала. Ходи сюда…
Но фриц, словно зная, что от бабки ничего хорошего ему не видать, не опуская дула автомата, пошел в сторону двери, за которой лежал Павел. Баба Феня занервничала.
Немец взялся за деревянную ручку и без труда толкнул дверь. Та открылась. Дуло автомата уткнулось Насте прямо под грудью, туда, где ребра расходятся, оставляя незащищенным живот. Надавливая сильнее, фриц проталкивал девушку в комнату, а холодный металл впивался сквозь тонкое платье в кожу.
Мужчина боковым зрением заметил, что слева от него кто-то лежит на койке и уже хотел было повернуть голову, но Настя коснулась своей рукою его небритой щеки и насильно повернула лицо к себе.
– Смотри на меня, – приказала она ему, – смотри на меня очень внимательно.
Она не знала, понял ли он ее слова, но точно знала, что он понял то, что она ему сказала своими глазами. Павел замер от удивления. Ему хотелось броситься на немца, но Настя предупредила его, сказав заранее: «Что бы не происходило, не вставай. Даже если враг зайдет в дом. Ничего не делай. Я все сделаю сама».
Глаза ее потемнели, зрачки, казалось, заполонили все глазное яблоко. Левый глаз немца никак не реагировал на взгляд девушки, и она это заметила, а правый глаз и сам стал выглядеть, как стеклянный. Настя протянула руку, и солдат покорно вложил в нее автомат. Павел продолжал удивляться.
– Веди его ко мне, – раздался старый хриплый голос из большой комнаты, – уж я-то разберусь с ним.
Настя послушала старуху и зашагала вместе с фрицем в сторону бабкиной койки. Иван, Таня с Шурой и другие наблюдали за шагами немца и Анастасии из-под половиц.
– Нельзя его убивать сейчас, баб Фень, – сказала Настя, не отворачивая взгляда от правого глаза солдата, – он пришел не один. Значит и вернуться они должны все.
– Ну дай хоть порчу-то навести! – жадно и злобно хихикнула старушка. – Пока силы хоть какие-то имеются… Не лишай бабку последней радости!
Настя улыбнулась немцу, тот ей в ответ. Затем он повернулся и подошел к койке Феклы Филипповны.
– Уж прости, сынок, не благословение тебе я дам… Потому что не сынок ты мне вовсе, а сучий сын, иродово отродье. Не надо было к нам приходить вам…
Немец покорно приклонил колено перед бабой Феней, а она его по голове погладила, бормоча что-то, а когда он встал и отвернулся от нее, брезгливо стала руку свою полотенцем тереть.
– Веди его, девка, веди. Поживет пока. Сколько надо поживет, а надо ему совсем немного-то.
Настя повела немца к выходу, так и не вернув ему винтовку, оставив ее подле койки Филипповны. А Павлик все это слышал и не знал, что ему теперь следовало делать: бояться этих женщин или благодарить их. А как же бояться, когда уже любишь-то?
Ягарья стояла во дворе, а рядом с ней, как покорные пажи подле своей госпожи, стояло двое немецких солдат, послушно глядя на женщину. На крыльцо вышел третий, а за ним во двор вышла и Настя. Тот, что сидел вместе с Марусей в машине, начал нервничать. Он понял, что происходит что-то не то.
– Was hast du dort gefunden? (Что вы там нашли?) – закричал он, не выходя из машины.
– Как быть с ним? – тихо спросила Настя, подходя к Ягарье.
– Еще не знаю. Подходить близко нельзя, еще пальнет… Марусю он одну в машине не бросит, будет там своих ждать.
– Antwort! (Отвечайте!) – не успокаивался фриц.
– Sag ihm, dass hier alles sauber ist. Du kannst gehen (Скажи ему, что здесь все чисто. Вы можете уезжать), – сказала солдату Ягарья. Тот крикнул, повторив ее слова.
– А как же Маруся? – удивилась Настя.
– Тихо, девка, – почти шепотом ответила Павловна, – Перебить мы их сейчас не можем – будет только хуже. Зачаровать того, что в машине, нет возможности, а Маруся сможет сбежать от них, в этом у меня сомнений нет.
– Я не допущу, чтобы ее увезли! – громко сказала Настя и вплотную подошла к немцу, которого пару минут назад неблагословением наградила баба Феня. Настя уставила на него свои черные очи, после чего взяла его под руку и повела к машине. Следом за ними пошли и двое остальных.
– Хитрее Ольги будет, – пробормотала себе под носом Ягарья им вслед.
Чем ближе Настя с тремя немцами подходила к машине, тем сильнее она приковывала к себе взгляд того, что сидел подле Маруси: то был красивый молодой ариец, сидящий с идеально ровной спиной. Всем своим видом он показывал, что не является простым солдатом, а, скорее всего, занимал высокий пост и, судя по выправке, имел высокое социальное положение. Но Анастасию это не смутило. На мгновение она взглянула на красное лицо Маши: слезы текли, нос раздуло, зубы дрожали то ли от страха, то ли от холода, ведь сидела девушка в домашнем ситцевом платье.
– Du hast nichts als den Wald gefunden. Sogar wilde Tiere werden nicht getroffen. Es gibt keine Spuren von Partisanen hier und kann es nicht geben. Und noch mehr, Sie haben keine Häuser und keine Frauen gesehen (Ничего, кроме леса, вы не нашли. Даже зверей диких не встретили. Следов партизан здесь нет и быть не может. И уж тем более вы не видели никаких домов и никаких женщин), – сказала Настя. Ее произношение немецкого было куда хуже, чем у Ягарьи Павловны, но немцы ее поняли, а самое главное – поверили и приняли ее слова за действительность. – Маруся, выходи, – сказала она.
Девушка дрожащими руками открыла маленькую дверцу машины. Удивленный фриц, сидевший рядом с ней, провел ее негодующим взглядом. Нет, он не помешал ей, но он, казалось, боролся с тем, что сейчас с ним и его сослуживцами происходило. Настя это заметила, но ничего не предпринимала. Она и так делала все, что могла и взгляда своего с немца не сводила.
– А теперь уезжайте и не возвращайтесь, – сказала она по-русски, но они ее поняли бы и без слов. Тот солдат, что заходил в дом, где была Настя, уже, неосознанно для самого себя, составлял в своей голове версию объяснения того, где он мог потерять свой автомат. А еще он стал замечать, что у него начинается мигрень. Тогда он, конечно, еще не знал, что эта «мигрень», которая растекалась по его мозгу, как расплавленный металл растекается по форме с углублениями, убьет его еще до восхода солнца следующего дня. Но сейчас это не имело никакого значения: они выполнили приказ, проверили окрестные леса на предмет наличия в них партизан, никого и ничего не нашли, вот только автомат потерялся… Но он решит этот вопрос. Если успеет.
Ягарья укрыла Марусю своим меховым платком.
– Полноте, Машенька, – успокаивала она плачущую девушку, – они бы тебе ничего не сделали. Ты бы упорхнула от них раньше, чем они ввезли бы тебя в деревню.
– Знаю, Ягарья Павловна, – ответила Маруся, – но все равно: страшно так было! Спасибо, Анастасия Петровна!
– Не надо меня благодарить, – ответила Настя, – мы своих не бросим, правда?
– Прости, Настя, старею… – сказала Ягарья.
– Главное, что все обошлось, и Маруся дома.
Все трое вошли в дом, когда убедились, что машина фрицев окончательно исчезла на горизонте.
– Выходи, Татьяна! – сказала Ягарья, открывая ход в погреб.
– Павловна… – тихо позвала ее Настя. – Иди сюда…
Настя подошла к койке Феклы Филипповны, чтобы убрать автомат немца. Баба Феня никак на это не отреагировала.
– Она…
– Не дышит, – договорила за Настю Ягарья, подходя к кровати, – баба Феня не дышит.
Из-под полы вышли Таня, Никитична, Шура и другие девушки, что прятались в этом доме. И Ванюша был с ними. Никто не произнес ни слова. Опираясь на стену, из своей комнаты впервые вышел и Павел. Его, казалось, никто не замечал. Девушки: Таня, Шура и Маруся, у которой и глаза-то еще не успели просохнуть, разрыдались первыми.
– Фекла Филипповна! – скрестила руки на груди Вера Никитична. – Да что ж ты…
– Ее час пробил, – негромко произнесла Ягарья, сидевшая рядом с телом усопшей. – Недоброе дело она напоследок свершила, как для ведуньи, но правое, как для русского человека. Последние силы отдала она, чтобы супостата с этого света свести, почитай померла, защищая Родину.
– Паша, – заметив парня, тихо сказала Настя, по щекам которой тоже текли слезы, – тебе нельзя вставать, раны внутри еще не затянулись.
– Я вам соболезную, – сказал он девушке, так и стоя, опираясь на дверь комнаты.
– Ты же сам потерял всю семью, – ответила Настя, подойдя ближе. – Спасибо, но все-таки тебе нужно прилечь. Тут ты не помощник, уж извини. Мы сами…
– Я видел тебя, – сказал Павел, покорно обняв Настю, которая помогла ему дойти до койки, – так все-таки ты тоже…
– Ведьма? – спросила она, на этот раз не улыбаясь. – Да, Павлуша, ведьма. Я, пожалуй, предпочитала бы другое какое слово, но сейчас не до того. Немец ушел, опасность в очередной раз миновала. Надолго ли – никто не знает. Но сейчас нам надобно попрощаться с бабой Феней, – она сделала паузу, помогая Павлу прилечь, – затем оплакать ее, коли время на то будет, – продолжила Настя, – а потом и поговорим.