Татьяна Филатова
Бабки
Другие двое, оттолкнув от себя Шуру, принялись кричать на солдата, зачарованного взглядом русской ведьмы. Не больше пяти секунд он смотрел на нее, зрачки его расширились, не смотря на яркое полуденное солнце, лучи которого прорезали лес. Немец стал медленно поворачиваться к своим, дуло его автомата было по-прежнему направлено от него.
– Was machst du? – закричал один из немцев, после чего тот расстрелял их обоих. Тряхнув головой, словно проснувшись от дурмана, солдат свободной рукой прикрыл от ужаса свой рот.
– Habe ich das gemacht? Es kann nicht sein! (Это сделал я? Не может этого быть!) – пробормотал он.
Шура, которая доползла до своего рваного платья, вытащила из кармана коробок со спичками, чиркнула одной из них.
– Гори, сволочь, – сказала она и дунула на спичку. Огонь тут же перенесся на немца, и тот вспыхнул, как фитиль.
– Шура, не надо! – закричала Никитична и побежала к дочке. Глаза у девушки налились кровью, черные зрачки злобно наблюдали за тем, как ее враг горел заживо. Он направил на нее автомат горящими руками, но Никитична успела толкнуть его, и пули достались старым стволам деревьев. Немец, который был ненамного старше самой Шуры, полыхая, как та спичка, кричал и катался по земле, пока не остановился и не замер. Голая девушка с растрепанными волосами, довольно улыбаясь, наблюдала за корчами врага.
– Они ничего с тобой не сделали? – закричала, наспех надевая на дочку порванное платье, Никитична.
– Не успели, – продолжая злобно улыбаться, ответила Шура.
– Ох, зря мы так, – сказала Ягарья, стоя над уже догорающим трупом, – зря. Огонь могли увидеть. Надо скорее закопать их, да подальше от нас, в лесу.
– Они заслужили этого, – спокойно сказала Шура. Ее дрожь унялась, сердце замедляло ритм до нормального состояния.
– Да, возможно, – ответила Павловна, – но тем самым мы навлечем на себя беду. Пойми, девка, – она тряхнула Шуру, отчего даже глаза у той цвет поменяли, зрачки стали маленькими, а сумасшедшая и даже злобная улыбка сошла с губ, – ты убила человека. Нет, не человека – ты убила немца. И остальные этого так не оставят. Они придут искать их.
– Значит мы убьем и их, – ответила Никитична. – Павловна, пойми, у нас нет выбора.
– Я знаю. Знаю. Я останусь здесь, а вы идите в дом. Пришлите тех, кто покрепче. Надо могилу выкопать глубокую. Природа благоволит нам – ветер дует от деревни, звук от стрельбы унесло в лес. Иначе нас сегодня всех бы и перебили.
Тело догорало. Неприятный запах горелого мяса и человеческого жира разнесся по лесу – ветер и правда не дул в сторону деревни. Ягарья подошла к двоим расстрелянным солдатам: им обоим не было и двадцати пяти лет, как решила она. Молодые и глупые, получившие власть и оружие. Один еще дышал, что-то в груди у него булькало, кровь тонкой струйкой вытекала изо рта.
– Tut es dir weh? (Тебе больно?) – спросила женщина у молодого парня.
– Mir ist kalt (Мне холодно), – с трудом ответил тот.
Ягарья села рядом с ним и посмотрела ему в глаза. Она прошептала:
– Deine Mutter ist sehr nahe. Sie klopft dir auf den Kopf und du schläfst leise ein. Alles ist gut (Твоя мама совсем рядом. Она гладит тебя по голове, а ты тихо засыпаешь. Все хорошо).
Парень улыбнулся кровавыми губами, закрыл глаза и заснул. Дыхание и бульканье внутри прекратились.
– Verfluchter Krieg (Проклятая война), – сказала Павловна. – делает из детей убийц, возбуждает ненависть и самые злые, скрытые помыслы. Будь проклят тот, кто затеял ее. Зря ты, парень, пришел к нам.
Трое девиц пришли к Ягарье с лопатами. Они с ужасом и отвращением посмотрели на мертвых немцев, особенно их ужаснул вид обуглившегося тела, от которого еще шел дымок.
– Быстрее, девки, быстрее, иначе несдобровать нам, – скомандовала им Павловна. Не ушла она, с ними осталась. Лично тела в одну яму сложила, да молитву произнесла. Автоматы и ножи у немцев она забрала, да в самый дальний угол своего погреба схоронила.
Вот и в ее усадьбу война пожаловала.
Настя видела все, что произошло, видела, как Ягарья, глядя в глаза немцу, направила его же автомат на своих, видела, как милосердно она облегчила страдания одного из них. «Великая женщина», – подумала Настя.
А на следующее утро в усадьбу пожаловало еще четверо, и все новые – не было их еще здесь. Приехали они на машине – небольшом, намытом до блеска, грузовичке, что для Гобиков было большой редкостью.
– У них автомобиль… – задумчиво сказала Никитична, стоявшая вместе с Ягарьей на крыльце дома.
– А у нас как топь – грязь по осени, а еще морозы лютые зимой, – ответила Павловна, – природа-матушка сама с техникой их разберется. А вот живую силу нам на себя взять придется.
В кузове сидело двое немцев, еще двое были в кабине. Один из тех, что был в кузове, сделал несколько выстрелов в воздух. Все вздрогнули. Девчата, что были на улице, испугались и побежали в свои дома, живность, что подле паслась, забеспокоилась, а немец заулыбался и вышел из машины.
– Guten Tag dir. Warum sind sie gekommen? (Доброго вам дня. Зачем пожаловали?) – спросила Ягарья.
– Wo hast du so gut Deutsch gelernt? (Откуда ты так хорошо знаешь немецкий язык?) – спросил в ответ немец, который сидел за рулем. На Ягарью он не глядел, осматривался по сторонам.
– Mein Nachname ist von Meier. Mein Vater ist aus Dresden (Моя фамилия – фон Майер. Мой отец родом из Дрездена).
– Warum haben Einheimische Angst, hierher zu kommen? (Почему местные боятся заходить сюда?) – спросил немец, так и не взглянув на Ягарью, но подходя все ближе и ближе к ней.
– Das sollte sie fragen. (Это следует спросить у них)
– Sei nicht unhöflich zu mir, Frau. (Не дерзи мне, женщина)
Немец махнул рукой, и трое других пошли за ним.
– Wir werden hier alles sehen (Мы осмотрим здесь все), – сказал он. Ягарья и Никитична переглянулись.
Немцы пошли по территории Ведьминой усадьбы, а ведьмы же, будучи все же женщинами, перепуганные, сидели по домам.
– Wir werden alle Nahrung und das Vieh mitnehmen (Мы заберем с собой всю еду и скот), – сказал немец.
– Попробуй, – шепнула себе под нос Ягарья.
Один из солдат зашел в дом, в котором жила Ягарья, пройдя мимо нее по крыльцу, так и не подняв на нее глаза. В отличии от солдат, что уже были закопаны в лесу, эти были старше. В доме не было никого, кроме бабы Фени. Старушка лежала на своей кровати у печи, сложив на груди руки с закрытыми глазами, на голове был повязан белый платок: никак покойница. Немец подошел близко-близко к ее постели, чтобы рассмотреть старуху. Когда же он оказался совсем рядом, Фекла Филипповна резко открыла глаза, и на немца уставились два огромных черных зрачка, что напоминали угольки. Он замер. Старуха, не отрывая взгляда, медленно села, затем немного придвинулась к немцу и шепнула:
– Сгинь!
Потом она слегка коснулась своей ладонью его руки и снова легла в ту же позу, в какой лежала до того, как враг зашел в дом. Немец затряс головой, изобразил на лице недоумение и, постояв одно мгновение, вышел во двор.
– Hier ist nichts! (Здесь ничего нет!) – крикнул он и побрел к машине, то и дело почесывая свою руку.
Ягарья и Никитична спустились с крыльца и пошли в сторону огорода, за которым на привязи паслись коровы и козы.
Тот немец, что стрелял в воздух, зашел в дом, служивший в усадьбе как кладовой и кухней, так и залом общих собраний, где женщины могли вместе отобедать и обсудить свои дела.
Переступив порог, он ничего и никого не увидел, на первый взгляд это была обычная русская хата: печь, большой стол, застланный белой скатертью, белые лавки и начищенные кастрюли да горшки. На столе у окна стояло несколько стопок белоснежной, чистой посуды: тарелки, плошки, миски и кружки. Чистота была безупречная. Но еды не было. Задев сапогом плетенный коврик, немец заметил, что под его ногами расположен вход в погреб. Откинув крышку, он увидел около десяти, а может и больше, женщин и детей, но прямо перед собой он увидел стоящую на ступеньках девушку. Черная толстая коса лежала на груди, очень часто вздымаясь и опускаясь, а глаза… Словно черные угли, они на расстоянии впились в голубые глаза фрица.
Мамаша с сыном, что пришла из Гобиков, прижимая к себе свое чадо и сиротку Вовку, тихо всхлипывала. Маруся толкнула ее в бок и строго посмотрела, говоря, мол, прекрати ныть. А Настя, глаз с немца не спуская, стала медленно по ступеням подниматься к нему вверх. У самой лодыжки дрожали, но взгляд был таким страшным, что, даже папенька родненький, завидев его, испугался бы. Настасья сама бы испугалась, покажи ей в тот момент зеркало. Но страх весь и ужас были обращены на непрошеного гостя. Казалось, что даже вокруг глаз потемнела у нее кожа. Немец стал пятится назад, пока не выпал за порог дома, упав за задницу. Сведя брови, он, кажется, задумался, пытаясь понять, что же с ним только что произошло, а потом он заметил мокрое пятно на своих серых штанах. Подскочив на месте, пряча руками брюки, он спустился с крыльца и доложил своему командиру:
– Hier ist nichts.
Стараясь идти так, чтобы не быть кем-либо замеченным, солдат быстро пробежал к машине и запрыгнул в кузов.
Офицер с четвертым солдатом, сидевшим с ним в кабине, вплотную подошел к огороду. Ягарья шла следом.
– Gibt es hier Männer? (Здесь есть мужчины?) – спросил он, обернувшись к Ягарье и Никитичне. Павловна широко и довольно улыбнулась. Ну наконец-то!
– Es gibt keine Männer, keine Frauen, keine Kühe, kein anderes Vieh. Es gibt nur leere Häuser und ein verlassenes Feld (Здесь нет ни мужчин, ни женщин, ни коров, ни другого домашнего скота. Здесь только пустые дома да заброшенное поле), – продолжая улыбаться, сказала Ягарья фрицу, глядя прямо в его зеленые глаза.
– Nehmen wir eine Kuh? (Мы забираем корову?) – спросил солдат командира.
– Was für eine Kuh? Es gibt keine Kühe hier (Какую корову? Здесь нет коров), – ответил офицер. – Ich sehe nur das alte unpassende Feld. Wir gehen von hier aus, hier ist nichts. (Я вижу только старое негодное поле. Едем отсюда, здесь ничего нет).
– Aber… (Но…) – возразил немец, а потом он взглянул на Ягарью. – Ja, hier ist wirklich nichts (Да, здесь действительно ничего нет), – сказал он и направился вместе со своим командиром к автомобилю, где уже сидело двое солдат вермахта.
Не обмолвившись даже словом, немцы уехали обратно в Гобики, а тот, которого коснулась баба Феня, немного постанывал, держась за свою уже чернеющую руку.
– Пройдись по домам, – сказала Ягарья Никитичне, поглаживая по шее буренку, – скажи всем, пускай возвращаются к работе. Скоро придут холода. Надо заполнять погреба. Нет времени на игры в прятки.
– Хорошо, Павловна, хорошо, – ответила Вера Никитична. – Лихо мы их, да?
– Четверо на нашем счету уж, – ответила Ягарья. – Поди больше, чем на жителях деревни.
– Четверо? Мы же троих похоронили?
– А ты разве не заметила, как тот, что первый в грузовик вернулся, руку свою чесал? Никак Филипповна приложилась. Не дожить погани до утра, ей-богу говорю, не дожить. Это ж только для нас баба Феня – старушка, божий одуванчик. А коли на фронт ее отправить… Эх, ей бы руку той гадюке пожать, что в Берлине сидит…
– Они ушли? – раздался голос Насти.
– Ох, девка, а ты как тут? – спросила Никитична и пошла звать остальных.
– Справилась? – спросила ее Ягарья.
– Справилась, – довольно ответила Анастасия. – Никогда так тяжко мне не было, словно силы покинули меня на какое-то время.
– А ты думаешь, чего мы так долго Таньку-то выхаживали после целительства? – спросила Павловна. – Я вот за бабу Феню переживаю. Как бы она день этот пережила. Уж не те силы, чтобы такую порчу насылать.
– Порчу? – удивилась Настя.
– А ты иди к ней, справься о здоровье ее да разузнай, коли интересно. Хворь на фрица она наложила. Ибо незачем к бедным женщинам с оружием приходить да коровок у них отбирать, правда, Буреночка?
А баба Феня и вправду ослабла. Только помирать пока не надумала. Сказала, мало она врагов положила. Вот как земле родной поможет, отблагодарит ее за все, так и к Богу на покой, а пока, сказала, не последние гости это были.
Сказать следует, что на какое-то время гостей все же было не видать. То ли и впрямь они поверили, что нет на месте усадьбы никого и ничего, то ли побоялись, а может и дела им не было до Ягарьи. А тех солдат, что на Шурку позариться решили, не искал в Ведьминой усадьбе никто. Может, к дезертирам приписали, а может на счет партизан списали. Только вот партизан в лесах вокруг Гобиков пока не было – слишком силен был враг, выдавливал русских солдат, не давал им дома свои отстоять.
На следующее утро после посещения Ведьминой усадьбы почерневшее тело фрица вынесли из дома, чтобы похоронить. Местные жители, кому приходилось жить под гнетом недругов, увидев мертвого немца, стали перешептываться. Остались-то в селе только старики да женщины с детьми, вот и решили они, что это работа ведьм.
– Баба Яга это наша местная, говорю я вам, – сказала одна старая бабка, – ведьмино отродье.
– А коли и ведьмино, так погляди, как нелюдя сморила за день, – ответила Люся, мать которой Татьяна почти год назад от женской болячки вылечила.
– А ты что это проклятых защищаешь? – возмутилась бабка.
– Они за землю свою, видать, стоят. Не остались у них фрицы. Зато погляди, что с нами они сделали: мы, люди русские, немцам сапог лижем, поросят своих да курей им преподносим на блюде, молоко по утрам парное наливаем.
– Люся, не гневи Бога! – сказала старуха, слюни которой разлетались изо рта во все стороны, не сдерживаемые тремя оставшимися передними зубами.
– Да как по мне, так лучше с ведьмами, чем с немцами! – ответила Люся.
А как ночь наступила, деток своих троих собрала, маму позвала, да пошли они все впятером, скрываясь между деревьями, в сторону Ведьминой усадьбы. Муж ее еще три месяца назад ушел на фронт. Писем все равно от него не было смысла ждать: в оккупированную деревню советский почтальон не придет, да к тому же станцию, на которой почта была, разбомбили. А всего год назад на нее ступила своими каблучками Настасья…
– Гречуха на обед, Люся, – улыбаясь, сказала Ягарья, – такая же, как и ты приносила, помнишь?
– Спасибо вам за все, Ягарья Павловна, спасибо… – ответила женщина. – Простите, что плохо говорила о вас.
– Что было, то прошло. Война – беда общая. Тут уже не смотрим, кто кого обидел. Выжить бы… Скоро морозы пойдут. У нас-то дров хватает. А вот деревня чем отапливаться будет?
– Да там и отапливаться некому поди, – сказала Люськина мать, – если два дома полных на всю деревню наберется, то хорошо.
– А как так, что немцы к вам не захаживают сюда? – спросила Люся.
– А также, как и вы не захаживали раньше, – рассмеялась Ягарья, и все остальные вместе с ней. – Не ходят, и слава Богу. Придут еще… Оставайтесь у нас. Места хватит, а не хватит – потеснимся. Морозы грянут, бычка заколем да мясо на засол и на заморозку отправим. Электричества у нас здесь нет, спать ложиться зимой рано будем, но и вставать тоже. Спать по очереди. Двое в доме не спят – в окошки смотрят, остальные отдыхают.
Глава 4
– Вот, Настенька, – сказал папа, – это сережки с настоящими изумрудами. Для самой красивой девочки на всем белом свете! Такие сама императрица носила когда-то.
– Правда? – удивилась девочка.
– Конечно, правда!
– Папа, а у мамы были такие сережки? – спросила Настенька.
– Нет, любовь моя, не было. Мама твоя уши не проколола в детстве, а, когда уже была взрослой, то боялась.
– Боялась? – девочка заулыбалась.
– Да, боялась, – улыбнулся папа. – Ничего мама твоя не боялась, а вот ушки, ты представляешь, не решилась проколоть.
– Жаль, так бы и у нее были красивые сережки… А я сильно похожа на маму?
– Да, очень похожа, – сказал папа, – особенно глаза. Красивее глаз твоей мамы – только твои глаза, Настена.
Девочка обняла папу, а он взял ее за плечи и серьезно посмотрел в ее темно-карие очи.
– Доченька, – сказал он, – запомни, что, когда придет плохое время, а оно придет, и ты поймешь это, прячь и сережки свои, и колечки, и браслеты с цепочками золотыми. Все прячь надежно и никому не показывай. Они однажды тебя выручат.
– Когда, папа?
– Однажды, милая, однажды…
Настя плакала. Нет, она не спала. Это не было сном. Это было воспоминанием из детства. Она потрогала себя за уши: сережки с настоящими изумрудами были в них продеты. Здесь их можно не прятать.
***
К зиме все чаще стали слышны автоматные очереди – партизаны в лесу выходили на охоту.
– Немцы! – закричала Татьяна, глядевшая той ночью в окно.
Оказалось, что несколько удивленных фрицев забрели на территорию усадьбы.
– Was brauchen Sie? (Что вам нужно?) – спросила Ягарья, вышедшая на улицу в ночной рубашке, несмотря на то, что уже лежал первый снег.
Фрицы, а их было трое, наставили на женщину автоматы. Эти немцы раньше в усадьбу не захаживали.
– Wer bist du? (Ты кто?) – спросил ее один из них. Было темно, а потому Ягарья никак не могла уловить их взгляды.
– Ich bin die Herrin dieses Nachlasses, Frau von Meyer. Ich bin deutsch (Я – хозяйка этой усадьбы, фрау фон Майер. Немка).
Удивленные немцы переглянулись между собой. Да, перед ними была немка, вне сомнений – она идеально говорила по-немецки.
– Was brauchen Sie? – повторила женщина.
– Gibt es hier Russen? (Здесь есть русские?) – спросил один из солдат, не зная, что и говорить. Неожиданная встреча. Однако дула автоматов никто из них не опустил.
– Es gibt Aber nur Frauen und Kinder. Und sie stehen unter meinem Schutz (Есть только женщины и дети, но они под моей защитой), – сказала Ягарья.
Немцы принялись перешептываться.
– Sie können das Haus betreten (Можете войти в дом), – сказала им Павловна.
Один уже было шагнул в сторону крыльца, но другой одернул его.
– Woher wissen wir, dass sich Partisanen nicht dort verstecken? (Откуда нам знать, что там не прячутся партизаны?) – сказал он. – Bestellen Sie das Mädchen, das aus dem Fenster schaut, um uns zu essen zu bringen. Wenn Sie nicht auf Deutsch gesprochen hätten, hätte ich Sie schon getötet (Прикажи той девке, что смотрит в окно, принести нам еды. Если бы ты не заговорила по-немецки, я бы уже убил тебя).
– Татьяна, принеси господам еды. Я знаю, что у бабы Фени есть при себе буханка хлеба… – громко сказала Ягарья, не оборачиваясь к окну.
Таня отошла от занавески, послышался шум, исходящий из дома, а через пару минут Татьяна, накинув на себя пальтишко, вышла с большим куском хлеба. Она уже хотела отнести его немцам, но Ягарья забрала его у нее.
– Я сама, – шепнула она, – иди в дом.
Фрицы ни на минуту не опускали автоматы, следя и за женщиной, и за молодой красивой девушкой. Ягарья Павловна медленно, не спеша подошла к ним и протянула хлеб. Когда расстояние между ними значительно сократилось, Павловна улыбнулась – она смотрела прямо в глаза одному из солдат.
– Essen Sie, essen Sie auf Gesundheit (Кушайте, кушайте на здоровье), – сказала она. Немец жадно впился зубами в кусок хлеба, не сводя своих глаз с глаз этой странной женщины. – Was bist du und mit Freunden zu teilen? Sie wollen auch essen (Что же вы, а с товарищами поделиться? Они, поди, тоже есть хотят).
И фриц дал кусок хлеба сперва одному солдату, потом другому. Те, не видя взгляда Ягарьи, скромно отломили по кусочку, но по очереди, чтобы хоть один автомат, но был направлен на нее. Но не скрыться им от чар ее ведьминских глаз: приковала она их все-таки к своему взору.
Так и стояло трое немцев в предрассветной зимней ночи напротив женщины в ночной рубашке, да глаз от нее отвести не могли. А Ягарье то и надобно было.
– Warst du schon im Dorf? (Вы были в деревне?) – спросила она.
– Ja, – ответил жующий фриц.
– Gibt es Kinder? (Там есть дети?)
– Ja.
– Много? – спросила Павловна. Затрясла головой и переспросила на немецком: – Viel?
– Mit einem halben Dutzend (С полдюжины), – сказал немец.
– Geh jetzt ins Dorf und schau nicht zurück. Und wenn du kommst, geh ins Bett. Ist dir das klar? (А теперь идите в деревню и не оглядывайтесь. А как придете, спать ложитесь. Ясно вам?) – сказала Ягарья.
– Ja frau, – сказал немец, и все трое, как по команде, развернулись и зашагали в темноту, в сторону, где были Гобики.
Из дома выбежала Татьяна и Никитична, накинули на Павловну платок пуховой. Из других домов стали выглядывать любопытные и напуганные лица женщин.
– Все хорошо, – громко сказала Павловна, – ложитесь спать. А утром все обсудим.
Она вошла в дом.
– Ну как, хлебушек мой пришелся тем нелюдям по вкусу? – хитро так спросила баба Феня, улыбаясь загадочно.
– Думаю, пришелся, – ответила Ягарья. – Ты, Филипповна, свела со свету уже больше фрицев, чем мы здесь все вместе взятые.
– Эх, мне бы ноги молодые… – забурчала Фекла. – Жаль, что Танюша нашу старость врачевать не может. Я бы пошла к немцам поварихой работать. Ох, я бы их и накормила… В страшных корчах бы помирали.
– Злая ты, баба Феня, – нежно улыбнулась ей Таня.
– Не злая, а справедливая, – ответила старушка. – Вот полез нелюдь тот Шурку нашу лапать, а она его заживо спалила за то, – баба Феня на Шуру показала старым покрученным пальцем, – а что бы ты со своей добротой сделала, упаси Господи? С людьми – по-людски, а с нечестью – только их же методой. Я тому, милая моя, с детства жизнью обучена.
– В Гобики пойду, Филипповна, – сказала ей Ягарья.
– За каким таким делом? – удивилась та.
– Дети там есть. Сгинут они. Они немцам нужны, пока работу какую надо выполнять, коров доить да кур резать. А как закончатся и куры, и коровы? Не будут они их кормить. Мужиков в деревне нет больше, женщины, коли и остались, не смогут противостоять натиску. Как здесь быть? Какой предстать: доброй или справедливой?
– Как сердце советует, – ответила баба Феня. – Через сердце, через совесть нашу Бог с нами говорит, а раз Бог тебе велит спасти детишек – значит иди.
– Благослови, Филипповна, – попросила Павловна.
– Благословляю тебя, – старушка поцеловала Ягарью в лоб.
– А теперь давайте поспим немного, – сказала Ягарья, – а на утро за завтраком и порешаем.
Морозным декабрьским утром собрались все, кто жил в Ведьминой усадьбе, за большим столом. Молоко горчило: несмотря на войну, жизнь в том месте шла своим чередом – корова должна была скоро отелиться … Потому поварихи напекли блинчиков, чему детишки, а особенно мальчишки деревенские, рады были. К слову, мальчики даже подружились с девчатами местными и совсем перестали их бояться. На обед было решено зарубить курочку да сварить из нее большую кастрюлю супа – солонину берегли. Один погреб полностью был задействован под картошку, морковку и другие овощи, в другом хранилось мясо, в третьем – крупы. Но в каждом все же были скамейки и одеяла на случай беды.
– Это опасно, – сказала одна из женщин на слова Ягарьи Павловны о том, что она собралась идти в Гобики.
– Вся война – штука опасная, – ответила Павловна. – Мы давно привыкли делать всякую работу, которая не всегда женщине причитается. Сейчас мужики местные не могут прорваться в деревню. Партизаны есть, но им самим в лесу туго, они немцев по одиночке зачищают. А ребятишкам на помощь прийти больше некому. Долго мы прятались ото всех. Пора делиться тем, чем Бог нас обеспечил, – она посмотрела на Люсю и деток ее. – Так правильно будет.
– А если что приключится с тобой? – спросила Галина Степановна. – Нельзя одной тебе идти, не управишься.
– Я пойду, – громко сказала Настя и встала из-за стола. – Одна пара глаз – хорошо, а две – лучше. Я знаю, что не только я среди нас умею глазами подчинять себе волю человека, но я прошу взять меня с собой. К тому же я немного понимаю по-немецки: в детстве обучалась.
Ягарья посмотрела в карие очи Настасьины. Нет, на нее ее чары не влияли, она видела в них другое: рвение искренне помочь и желание быть полезной. Спорить она не стала, просто кивнула девушке.
– Разделитесь в наше отсутствие на два дома, – сказала она остальным. – У нас есть три винтовки, что достались нам в лесу в начале осени, – Ягарья взглянула на Шуру, – поделите их между собой. Детей не подпускать. Всех тех, кто не сможет за себя постоять, прячьте вместе с детьми вглубь дома. Никаких работ на улице. В туалет ходить по двое-трое. Без нужды не высовываться. Темнеет рано, мы с Анастасией Петровной пойдем после обеда. Дойдем в деревню как раз к темноте. Идем налегке. Если наша кампания будет удачной, для тебя, Таня и других врачевателей будет работенка. Дети, скорее всего, больны и истощены. На улице морозы хоть и не крепкие, но все же не лето. Если не вернемся, Никитична, ты – за старшую.
– Вернетесь, – ответила Вера Никитична, – сама же знаешь, что вернетесь.
– Знаю, – сказала Павловна, – только не уверена, что в нынешнее время мои знания чего-то стоят. Судьбинушку нашу-то за нас кто-то другой сейчас пишет, все может поменяться в любой миг.
На том и порешали. Долго не собирались, но Настя все же оделась не как девка деревенская, а достала все самое лучшее, что у нее от прежней жизни осталось. Ягарья тоже решила выглядеть представительно, Настя даже заметила на ее правой руке перстень большой с выгравированной на нем буквой М, но спрашивать о нем ничего не стала.
– Я думала, вы хотите скрытно пробраться в деревню? – удивилась Галина Степановна, когда увидела двух барынь в меховых воротниках. – Я и не знала, Ягарья Павловна, что у тебя такая шубейка имеется.
– Имеется, – ответила Ягарья. – Нас не должны принять за тех женщин, что партизанить ушли, иначе мы и глаз еще ничьих завидеть не успеем, как нас расстреляют. Настя, ты паспорт свой взяла?
– Взяла.
– Оставь. Моего достаточно будет, если дело не до добра дойдет. А ты, пока со мной разбираться будут, успевай глазами работать. Если положат… в моем паспорте они прочтут, что я немка и замнут дело. Закопают нас и все. А если поймут, что мы русские – найдут всех. Без нас им тут не справиться будет. Поняла?
Настя кивнула и вернулась в дом, чтобы выложить документ. Никитична со Степановной вслед крестили их и молитвы читали, а затем разошлись по разным домам.
– Зачем со мной пошла? – спросила Ягарья Настю. Та пожала плечами.
– Я же знаю, что могу помочь, – ответила она.
– Страшно было тогда, в погребе? Когда фриц в дом пришел?
Настя задумалась.
– Нет, – ответила она. – Было что-то другое. Не страх. Очень похоже на…
– Злобу? – хитро улыбнулась Ягарья.
– Да, – неуверенно ответила Анастасия. – Я раньше не испытывала такого чувства.
– Очень важно научиться совладать с ним, иначе пиши пропало.
– Как было у Шуры? – спросила Настя.
– Ты была там, я знаю… Я не видела, но я чувствовала тебя. Да, как у Шуры. Тому парню и так было не жить. Но не ее руками, ох не ее… А ее охватили лютая злоба и ненависть. Они у каждого из нас лежат на дне души, но надо учиться не выпускать их.
– А если они будут необходимы? Если без них никак?
– Всегда есть выбор. И делаем его мы. Мы и без того можем куда больше простых людей. Но именно из-за злых поступков тех сильных, что до нас были, люди нас и боятся, ведьмами называют. – Она рассмеялась. – С одной стороны это очень хорошо! Живем мы свободно. Ни от кого не зависим. Но этому не бывать вечно. Времена меняются. Старые обычаи уходят. Война закончится, а она непременно закончится, и тогда все будет иначе. Мы не сможем прятаться вечно.
– Ты это знаешь точно или догадываешься? – спросила Настя.
– И то, и другое, – ответила Ягарья, глядя в глаза девушке. – Почти пришли. Глупо будет, если мы просто возьмем и выйдем вот так посреди улицы.
– Мы даже не обсудили, как именно нам попасть в Гобики и забрать детей.
– То, что мы, не договариваясь, оделись одинаково, – сказала Павловна, – говорит о том, что мы обе примерно представляем, как это будет происходить. Положись на волю Божью, на мой подвешенный язык да на свои красивые глазки, – она подмигнула Насте. Настя заулыбалась в ответ. – Только помни, Настасья Петровна, случись что со мной – беги! Спасай себя и ребятишек. Я разберусь, а коли не разберусь – спасать меня не надо. Там уже каждый сам по себе, уяснила?
Настя не ответила ничего, только кивнула.
Уже полностью стемнело. Анастасия и Ягарья подошли вплотную к деревне, которая под покровом темноты выглядела нежилой. Крайний дом пустовал, и он такой был не один.
Крадучись, словно воры, две женщины вошли в Гобики. Откуда-то доносилась речь нерусская, а затем громкий хор мужского смеха.
– Как мы узнаем, где дети? – шепотом спросила Настя. Ягарья посмотрела на нее.
– Милочка, – сказала она, – я не только глазками, как ты, стрелять умею. Уж, думаю, детскую душонку учуять смогу. Страхом как пить дать веять будет. Но пока только нехристей поганых чую.
Несколько десятков метров женщины прошагали за домами, прислушиваясь к зимнему вечеру. Наконец они дошли до того дома, в котором шумели немцы.
– Пьют, – шепнула Ягарья, издали заглядывая в окно, – пьют, а это плохо. С дуру пальнут и не заметят.
Вдруг она резко повернула голову вправо.
– Там девчушка, лет пяти, – сказала Ягарья и указала на дом, – а с ней сестренка… не такая мелкая, но и не взрослая. Они не одни. И им холодно.
– Идем? – спросила тихо Настя.
– Нет. Они ближе всех к краю деревни. Заберем их, когда будем уходить.
Раздался скрип открывающейся двери, кто-то вышел из хаты. Высокий худощавый мужчина обошел дом и пристроился у голой яблони. Пока струя журчала, растапливая под собой тоненький слой снега, а руки были заняты, контролируя процесс, из-за спины немца раздался женский голос:
– Herr, ich brauche deine Hilfe (Господин, мне нужна ваша помощь).
Обернувшись, пытаясь быстро застегнуть штаны, мужчина лет сорока, раскрыв рот от удивления, увидел две пары глаз, которые пристально смотрели на него. Движения пальцев, что застегивали ремень, стали медленными и неточными.
– Wie kann ich dir helfen, gnädige Frau? (Чем я могу вам помочь?) – спросил он.
– Bring uns zu den Häusern, in denen die Kinder noch übrig sind (Отведи нас в те дома, где еще остались дети), – теперь уже приказным тоном сказала Ягарья Павловна фон Майер.
– Wie du sagst (Как скажете), – ответил фриц и, продолжая борьбу с ремнем, спокойно и покорно двинулся вглубь деревни.
Через каждые два-три шага он оборачивался, чтобы взглянуть в глаза Павловны. Молодая красивая девушка, что шла рядом с ней, не вызывала у него такого интереса.
– Hast du viele in diesem Dorf getötet? (Многих вы убили в этой деревне?) – спросила Ягарья.
– Nein, Frau, nur diejenigen, die gegen uns gegangen sind. Solange es Rinder gibt, brauchen wir jemanden, der sich um ihn kümmert. Wir müssen die Kühe melken, wir müssen die Schweine schneiden. Deshalb macht es keinen Sinn, alle zu töten. (Нет, фрау, только тех, кто пошел против нас. Пока есть скот, нам надо, чтобы кто-то за ним ухаживал. Надо доить коров, надо резать свиней. Поэтому нет смысла убивать всех).
