Татьяна Богдашкина
Это всё для меня…
Что удалось вспомнить из самого раннего детства
Первые воспоминания. Взрослые удивлялись: ну невозможно такому маленькому ребёнку что-то помнить. А я помню! Оля только что проснулась, стоит в своей качке у светлой перегородки, на которой висит самодельный коврик-аппликация «Собачка с кошкой». У собачки болят зубы и щека завязана красным платком. Я не люблю этот коврик, стараюсь не смотреть на него. Оля что-то то ли лепечет, то ли поёт и при этом раскачивается, да так сильно, что кто-то из взрослых побыстрее вытаскивают её из качки, чтобы не упала. Оле где-то годик с небольшим, она крепкая, весёлая девочка, у неё светлые волосы с хохолком на макушке и румяные щёчки.
Больше ничего не помню из раннего детства о своей младшей сестрёнке, да и сама я ещё была мала, часто говорила бабушке: «Баба, положи Лелёку, возьми меня на ручки».
Как было трудно больной бабушке с двумя малышами. Да ещё печка, огород, коза…
Помню высокую никелированную кровать с шишечками, на которой спали мои родители, она стояла в нашей передней комнате, у белой печки. Помню, как на неё, на бледно-голубое красивое покрывало, клали фиолетовую с оранжевыми цветочками пелёнку и укладывали меня на неё, сопротивляющуюся и плачущую, чтобы сделать укол. Рядом стояла наша участковая медсестра, тётя Клава, со шприцем наготове. В комнате пахло пенициллином, горел тусклый свет, и мне было как-то нехорошо: наверное, снова заболела воспалением лёгких и поднялась высокая температура. Как же я боялась и как же не любила эту прекрасную женщину тётю Клаву, буквально ставившую на ноги послевоенных слабых деток, матери которых голодали во время войны и зачастую ели вместо хлеба лепёшки из картофельных очисток, замешанных с мукой.
В пору нашего детства в городе действовал всего один храм вместо бывших двадцати, и добираться туда было очень далеко, поэтому нас наши бабушки очень редко водили причащаться.
Был конец зимы или начало весны, я вместе с другой нашей бабушкой, бабой Паней, стояла на какой-то незнакомой трамвайной остановке. Мы очень долго ждали трамвая, и бабушка волновалась. Небо светлело, две пичужки сели на провода, и я всё время смотрела на них: куда-то меня везут, в какое-то незнакомое место? Я немножко пугалась, а эти птички на проводах как-то сами собой меня успокаивали.
Я была очень мала и не заметила – вернее, не запомнила, – как попала в храм. Храма я не видела и не видела его внутреннего убранства, видела лишь одну тесную толпу взрослых, окружившую меня. В храме было полутемно, и свет падал откуда-то сбоку. Меня раздели, и я оказалась в своём красненьком с мелким рисунком фартучке. Как-то меня это удивило: я ведь не дома, а в фартуке. Подошёл священник, почему-то мне показалось, что он пробирался через толпу или я была в толпе: «Открой ротик», и причастил меня.
Предновогодний вечер. Маленькая ёлочка стоит на столе в передней, а мама с бабушкой её наряжают. Бабушка вытаскивает из коробки что-то завёрнутое в обрывок газеты, разворачивает и вешает на ёлку золотой стеклянный грибок, мы радуемся: «Какой красивый!». А мама вынимает из той же коробки маленькую картонную сумочку, обшитую вишнёвой бархатной тканью, с шёлковым цветочком спереди, немножко потрёпанную, старенькую, но такую хорошенькую.
Вспоминается жаркий летний день, наш двор, песочница с бортиками, на которых можно сидеть, мы играем в песочнице с моим троюродным братом Серёжкой, который живёт по соседству. Нас раздели, мы сидим в песке в одинаковых ситцевых красненьких трусиках в мелкий горошек и играем в деревянную пожарную машину. Олю в песочницу ещё не пускают, наши с Серёжей мамы стоят рядом и весело беседуют. Папа откуда-то сверху что-то шутливо им говорит, пахнет масляной краской, и мне почему-то приятен этот запах.
Помню, мы у тёти Поли, нашей родственницы и Серёжиной бабушки. То ли серые сумерки, то ли день какой-то пасмурный, все взрослые одеты как-мрачно. А мы с Серёжкой бегаем, Оля еле за нами поспевает, и нам очень весело. И тут подходит тётя Поля, улыбается, приседает около нас и пришивает нам с Олей к платьицам сбоку на грудь, а Сергею к рубашке, по круглой пуговичке, сшитой из чёрной ткани. К чёрной пуговичке нашита сверху красная маленькая. Нам с Серёжей достались одинаковые пуговички, а Оле совсем крохотная. Тётя Поля пришивает их нам, а сама улыбается как-то странно и всё плачет, плачет, потом утирает слёзы рукой и говорит: «Сталин умер». Мне было три года. Эти траурные чёрно-красные пуговки долго хранились у нас дома.
* * *
Хотелось бы ещё рассказать о невероятном происшествии, приключившимся со мной в раннем детстве:
Я со всего разбега угодила в раскрытое подполье дома, где хранились зимой разные овощи. У меня не было страха при этом, скорее, произошедшее стало для меня полной неожиданностью. Страх и трагедия была у бабы Пани, у которой я в то время гостила, и которая меня строго предупредила: «Полезу в подпол за картошкой, сиди в столовой на стуле, в кухню не выходи!» – и прикрыла в столовой двери. Я сидела на стуле, мне было скучно, и я стала вспоминать, какие картины висят у бабушки на стене в маленькой комнате, в которую был вход из кухни. Я представила фигурку большой собаки, сидящей на высоком шкафу, рядом с ней кошку с красным бантом на шее, а на стене над кроватью, повыше ковра, висела картина, и, по-моему, там были нарисованы медведи. Да! Это очень красивая картина: дремучий лес, поваленное дерево, и, мне кажется, на поваленном дереве стоит медвежонок на задних лапах. В самом деле так или мне только показалось? Да ведь можно это проверить, сейчас сбегаю и посмотрю!
Я выбежала из столовой, настежь раскрыв белую дверь со стеклом сверху, промчалась по коридору и опрометью через кухню кинулась в маленькую комнату, даже не заметив глубокую яму открытого подполья.
Бабушка согнулась в подполе, вытаскивая набранную картошку, и я угодила ей прямо на спину, сильно подвернув свою правую ногу где-то в лодыжке. Но сильной боли я не почувствовала, заметила только страх на лице побледневшей до неузнаваемости бабушки.
Меня вынули из подполья. Это я помню. Как доставили в больницу, из памяти вылетело. А как накладывали гипс на ногу, очень хорошо запомнила, потому что дали мне много разных книг с цветными картинками, разумеется, на медицинские темы. Мелькали весёлые синие трусики и красные маечки на занимающихся лечебной гимнастикой детях и взрослых. И помню, как я сожалела, почему мы не взяли эти книжки домой, думала, что мы просто забыли их взять из больницы, просила снова их посмотреть, и мне было обидно, что такие весёлые книжечки остались у доктора.
Потом мне, уже взрослой, рассказывали, что от полученного шока я перестала говорить и долго училась ходить после снятия гипса, а впоследствии не могла скакать на правой ноге, когда играли с девчонками в классики. Вот такое случилось со мной в раннем детстве приключение.
Представляю, как переживала бабушка Паня, как себя винила, хотя не была ни в чём виновата. Своей вины я, конечно, не понимала.
X
. Дорогая моя провинция (зарисовки)
Ностальгия
Приезжая в Иваново, всё реже и реже слышу милый сердцу, протяжно окающий ивановский говорок, а уж оригинальные диалоги на местном диалекте вообще нонсенс. Коренных ивановцев в городе как-то становится всё меньше и меньше, да и потомки их давно уже научились «говорить правильно»: дети смягчали своё досадное о, а внуки и вовсе акают, как москвичи.
Вырос культурный уровень населения, школы-то какие в Иванове замечательные, вузы, известные на всю страну. Город студентов! Да и прогресс сделал своё дело. Если с иронией, так одно телевидение чего стоит. Теперь чаще встречается в обиходе общероссийский молодёжный сленг, нежели оригинальные ивановские диалоги.
Всё верно, чем мы хуже других! И всё же… Всё же так сладко защемит где-то внутри, когда вдруг в магазине или на улице услышишь родное окающее: «Лександрыч, снегу-то навалило!» – «Дак чай зима на носу. Разгребаться выходи!»
Подхожу к трамвайной остановке. Бабулька в вязаном платке, в валенках с галошами шагнула к скамейке, хотела присесть, думала, что на земле около скамьи просто лёд, а там глубокая лужа поверх льда – не разглядела! Повернулась ко мне, показывая на промокшие валенки, и с милым смиренным выражением, без всякой досады, объяснила: «Я было туды, а тамоди на-тко (вон что)».
Я смотрю на неё с нескрываемой симпатией и вспоминаю далёкое детство, старенькую свою прабабушку… Так когда-то говорили местные жители, переселившиеся в город из близлежащих деревень.
Дамочки
Аптека. Стою, вернее сижу, в очереди за бесплатным лекарством для больного отца. И справа, и слева от меня – тоже сидят, в основном инвалиды и пенсионеры, некоторые совсем старенькие и беспомощные, узловатые руки опираются на клюшки. Двое тихонько переговариваются.
Одна за другой заходят в аптеку и занимают очередь несколько энергичных и довольно молодых на общем фоне женщин. Они тут же устанавливают наблюдение за очерёдностью и почти сразу же уличают только что вошедшую посетительницу в попытке нарушить порядок и получить лекарство одной из первых. Начинается перебранка. Вошедшая оправдывается, остальные двое нападают, нисколько не стесняясь в выражениях, и постепенно срываются на крик. Мир и гармония, царящие до этого в аптеке, мгновенно нарушаются. Сидящий рядом со мной пожилой мужчина не выдерживает: «Ну и бабьё!». На что одна из нападавших, сверкнув глазами и кокетливо вздёрнув носик, тут же реагирует: «Не бабьё, а дамочки!». «Были бы дамочки, промолчали бы», – с грустью замечает мужчина.
Ода трамваю
Мама рассказывала: «Когда в 1934 году, как раз на Октябрьскую, по городу впервые пустили трамвай, нас с братом папа сразу повёз кататься. Это был праздник! Мы были детьми. Но не поверишь, – восторженно заявляла она, – уже тогда мы испытывали гордость за свой город!»
Потом была война, и на трамваях доставляли раненых бойцов в госпитали – школы, носилки ставили прямо в проходах.
А после Победы на том же трамвае мама спешила на железнодорожный вокзал, чтобы встретить с фронта отца. Он увидел её на трамвайной остановке и не подошёл, не узнал во взрослой симпатичной девушке свою дочку.
Одно из первых воспоминаний моего детства: летнее воскресное утро, мы едем вместе с родителями в переполненном трамвае, папа стоит и держит нас с сестрой на руках. Тепло, окна опущены, мы обе в белых одинаковых пыльниках и светлых нарядных платьицах с оборочками, звенит трамвай, медленно проезжая мимо Рыбного на площадь Пушкина. На глухой стене рыбного магазина красуется огромный щит: морское побережье, пальмы, горы. На переднем плане молодая красивая женщина, тоже в белом пыльнике, в белой панаме с широкими полями, у её ног чемодан. Это была единственная реклама, которую мы могли увидеть в пору нашего детства. Она висела много лет и, видимо, призывала отдыхать на Черноморском побережье Кавказа. Впоследствии она всё время вызывала у меня в душе радостное настроение, отчасти связанное с первой осознанной поездкой на звенящем трамвае, с лёгким ветерком, ласково обдувающим нас в открытые окна, с тёплым летним утром.
Когда в середине пятидесятых на окраинах города стали строиться и были запущены в действие крупные заводы, появился пятый трамвайный маршрут, и, направляясь к заводу автокранов, трамвай стал ходить почти до нашей улицы. То-то была радость! Родители ездили на работу, мама в одну сторону, папа – в другую.
В ту пору, когда двери в трамвае ещё не закрывались автоматически, можно было наблюдать забавное зрелище. Если на стадионе «Динамо» на другом конце города проходили решающие футбольные матчи, то рабочие с заводских окраин спешили поболеть за своих. Сразу после рабочей смены прямо в грязных спецовках, чумазые они садились в трамвай и старались ехать на подножках, едва удерживаясь на них, цеплялись друг за друга и, как гроздья, висели снаружи. Шутки и хохот среди них не прекращались. И всем было весело, глядя на этих сорвиголов. На остановках парни спускались вниз, давая пройти «чистой» публике.
А потом мы с сестрой стали взрослыми, выучились и разъехались в разные концы. Встреча с родным городом стала редким праздником.
Помню, еду в трамвае с московского поезда по ещё не проснувшемуся, умытому летним дождём городу, со сладким замиранием внутри: родные, знакомые с детства улицы, родной, до того приятный (!) звук дребезжащего трамвая, родной ивановский окающий говорок в вагоне. Поначалу не слышишь, как вагоновожатый объявляет остановки, и вдруг как будто проснёшься: «Площадь Ленина», следующая «Областной суд». Какие милые сердцу названия! И кто бы мог поспорить со мной!
Всё тороплю мысленно свой трамвай: «Ну быстрей, миленький, поспеши: "Площадь Пушкина", "Багаева", "Ивановская"» – всё, ещё чуть-чуть, и я дома.
Вот она, вся в вишнёвом цвету, моя улица! И папин торопливый шаг с крылечка.
Однажды я приехала погостить в Иваново зимой. Мы вышли из дома в морозные сумерки. Едва заметный месяц появился над огромной заиндевевшей берёзой, зимний закат золотисто-красными всполохами отражался в холодных стёклах домов, и при всей этой яркости нас удивила нежнейшая голубизна снегов!
Под сапогами редких прохожих так и раздавалось: «тр-пр, тр-пр, тр-пр», морозный пар лёгким облачком разлетался от поднятых воротников.
На соседней улице вынырнул, будто из сказки, весь в окружении пушистых снегов, голубой трамвай, с нежно расцвеченными электричеством заледеневшими окнами, и я читаю на нём: «Трамвай желаний». Это было чудо!
Как потом выяснилось, прошла постановка в Ивановском драматическом театре под названием «Трамвай желаний», и в нашем городе появился такой же трамвай.
В этом году трамвайные пути закатали… Конечно, все привыкнут к другому, пусть не такому чистому в экологическом отношении, но более дешёвому для города и, может быть, более комфортному, чем старые трамваи, виду транспорта. Но так жаль, что в Иванове больше не увидишь этих важно шествующих по рельсам разноцветных вагонов, когда-то очень удобных для нас и оставивших о себе такие добрые воспоминания.
Спасибо тебе, наш трамвай!
Под липами
Моё любимое дерево – липа. Толстая, вековая, с красивой бугристой корой. Всего одно дерево стоит у дома на соседней улице, и, кажется, больше ничего не надо, никаких насаждений, ничего лишнего. Стоит липа, и этим всё сказано. Нет, это дерево не говорит о какой-то утончённости, об изысканном вкусе хозяина; скорее, об основательности, аккуратности, нежелании размениваться по мелочам, возможно, о каком-то внутреннем аристократизме, но это только моё мнение.
Две огромные толстые липы стояли у дома нашей подруги Гали Шутовой. На них устраивались прочные детские качели, и мы взлетали на этих качелях длинными летними тёплыми вечерами к самому небу, и не было большего счастья на свете, чем эти захватывающие, до замирания сердца полёты!
Иду знакомой тропинкой мимо детского сада. Мне нравится здесь ходить. С правой стороны высокие, почти высохшие от старости вековые липы – остатки бывшей барской усадьбы. Скоро они будут спилены в целях безопасности, и ничего уже не станет напоминать нам о прежнем времени, о когда-то манящих своей прохладой тёмных липовых аллеях, по которым прогуливались дамы в длинных белых платьях, с изящными кружевными зонтиками в руках, кавалеры с тросточками. Впрочем, может быть, было всё вовсе не так, но мне приятно представлять всё это.
Когда начинает поспевать клубника, зацветает липа, и разве можно не узнать медвяный аромат цветущей липы или спутать его с каким-то другим! У нашей тёти Агнессы в давние времена был любимым одеколон, который назывался «Под липами»; неужели когда-то выпускали такой? И почему-то сразу вспомнилось название немецкого текста, ещё из средней школы, Unter den Linden – «Под липами». По-моему, так называлась одна из улиц в Берлине. Как красиво.
Мы гуляем с внуком, и я всегда стараюсь пройти маленькой аллейкой из молодых лип. Они цветут и заполняют всё вокруг нежной сладостью, над освещёнными солнцем ароматными кисточками жужжат пчёлы, свежее летнее утро становится светлым и весёлым. Я срываю несколько душистых кисточек и несу их старенькой маме, которая уже не выходит на улицу.
Баня
Милая провинциальная банька. Просторный тихий вестибюль, мирно беседующие друг с другом кассирша с уборщицей. Открываешь тяжёлую дверь в предбанник, и сразу с головы до ног обдаёт тебя тепловатой влажностью, запахом мыла и чистых распаренных тел. По всему предбаннику расставлено рядами множество старомодных деревянных шкафчиков с общими скамьями под ними, всё выкрашено светлой масляной краской. Входишь – и вмиг погружаешься в приглушённо-шумный, но расслабленный и неторопливый банный мир.
«Дежурная, шестьдесят седьмой», – громко выкрикивает вышедшая из облака пара в прохладный предбанник ярко-розовая кустодиевская Венера с тазиком в руках.
А напротив седенькая бабулечка неторопливо надевает на себя чистое, аккуратно выглаженное залатанное бельишко. Уверяю, такого уже не увидишь на наших прилавках, а они всё ещё носят и носят свои трикотажные рубашечки, чулки… Им удобно, привычно и уютно во всём этом, да и не умеют они выбрать на наших пёстрых, многолюдных и дорогих базарах что-то подходящее для себя. Лучше уж это поберегут, залатают и любовно наденут на тело всё чистенькое после долгожданной бани, добраться до которой становится всё труднее и труднее.
Женщина средних лет, энергично растираясь махровым полотенцем, изливает своей одевающейся напротив соседке горькую обиду на грубую и властную подругу, за которой недавно ухаживала во время болезни. «И собой она такая видная, что вслед оглядываются, и богатая, и мужиков полно было, а замуж так и не вышла!» – заключает она. На что немногословная соседка тихонько, с чисто русским горестным вздохом замечает: «Чай, мужики-то тоже помягче любють».
«Пятидесятый закройте, пожалуйста», – совсем рядом взывает к дежурной нежный голосок, и стройная девушка, умеющая держать спинку, с тазиком в руках скрывается в банном отделении. Ох уж эта баня! Входишь, и каждый раз хоть с натуры рисуй. Вот она, пышная бело-розовая русская красота здорового тела! В воздухе расстилается лёгкий пар, снуют тазы, мочалки, шумит вода, льющаяся из кранов, шуршит падающая из-под душа. Жарко! Две женщины по очереди натирают друг другу мочалкой спины и обмениваются рецептами от болей в суставах. Слышится: «…Попринимаешь месяц-другой, и все ненужные соли выведешь из организма».
В маленькой уютной сауне – торжественная тишина, горячий деревянный пол и лавки из сухого светлого дерева. Садишься, и всё тело охватывает приятный жар; правда, подолгу выдерживают здесь только завсегдатаи. А вот и они. Шумно рассаживается весёлая компания. Понятно: закончился рабочий день, и где как не в сауне можно снять накопившееся за день напряжение, расслабиться и поболтать о своём, о девичьем.
А в банном отделении все плещутся, народу заметно прибавилось, очередь в душ, блестят золотые цепочки на груди, серёжки в ушах, красивые ухоженные женщины – тоже в баню прямо с работы.
В этот час становится особенно жарко, появляется желание выйти на воздух. Приятный прохладный душ – и снова в предбанник. Ух, хорошо!
«Дежурная, откройте пожалуйста…» Мокрыми руками тянешь из пакета пахнущее свежестью махровое полотенце и быстро-быстро вытираешься им. Главное – не озябнуть.
Выходишь на улицу с приятной лёгкостью во всём теле, и сразу приходят на ум и постоянно повторяются в такт шагам несколько строф где-то прочитанного стихотворения: «…И каждой клеточкой распаренное тело открыто первозданной чистоте». «И каждой кле-точ-кой рас-па-рен-ное тело от-кры-то пер-воз-дан-ной чис-то-те». Вон оно, верно переданное ощущение.
«С лёгким паром!» – встречают меня дома.
XI
. Из истории нашего рода
Пётр и Василиса
Вся наша семья – коренные ивановцы, осевшие в основном в Воробьёве. Именно в этот кусочек малой родины глубоко проникли наши родовые корни.
В Ильинской церкви венчали, крестили и отпевали моих предков. По тихим зелёным улочкам Воробьёва бегала малолетняя будущая моя родня. В Воробьёвских школах и начальном Ильинском училище постигали науку юные деды и прадеды моего сына. И ему, родившемуся далеко отсюда, теперь уже взрослому человеку, так же дорог этот уголок земли, как и всем нам.
Мне хотелось бы рассказать о своих прадеде и прабабушке по линии матери, которые ещё совсем молодыми перебрались сюда из Гаврилово-Посадского района и для потомков которых город Иваново стал дорогой сердцу родиной.
Мой прадед Пётр большую половину жизни прожил в деревне, крестьянствовал, имел семерых детей, но, устав бороться с нуждой, решил где-то в начале 1900-х перебраться в Иваново. Прадед привык всё делать основательно, поэтому, прибыв в Иваново заблаговременно, устроился работать дворником в усадьбу бывшего ивановского фабриканта Бакулина, возможно по чьей-то рекомендации.
Бакулин, разглядев в Петре человека неглупого, старательного, исключительно честного и глубоко верующего, приблизил его к себе. Как рассказывала впоследствии моя бабушка, барина даже в бане мыть удостаивался чести только Петруша.
Бакулин же и помог Петру со строительством дома. Прадеду выделили участок в Воробьёве, почти напротив усадьбы хозяина. Сюда, отстроившись, Пётр и перевёз всё своё многочисленное семейство во главе с женой Василисой.
Трое старших детей пошли работать на фабрику. Владевший грамотой Пётр устроился в фабричной конторе, моя пятнадцатилетняя бабушка и её старшая сестра стали ткачихами.
Надо сказать, что мою прабабушку Василису прадед сосватал из соседнего с деревней села Ярышева, взяв её в жёны из очень бедной крестьянской семьи за красоту. Была Василиса белолицей да статной, с большими серыми глазами.
Прадед мой никогда в жизни не курил, не сквернословил, не брал в рот спиртного, а уж Василису свою любил… Моя тётя рассказывала: «Кормит барин своих слуг обедом – щи, каша гречневая, булка, так отец мякиш в булке из середины выберет, а туда каши гречневой наложит, Васёне своей отнесёт – гостинец». Прабабушка моя кашу гречневую очень уважала.
Жили Пётр и Василиса в полном согласии. Я впоследствии сама неоднократно слышала из уст моей девяностолетней прабабки запомнившуюся фразу: «Пётр-то меня жалел», что, несомненно, являлось высшим проявлением любви у мудрых наших предков. Семья не бедствовала – старшие работали, прадед управлялся с делами на господском дворе, а ночью ходил вокруг барского дома с колотушкой, показывая, что хозяйское добро находится под бдительной охраной.
В новом доме подарила Василиса Петру восьмого ребёнка – дочку Агнессу.
Но беда приходит нежданно-негаданно. Как-то по весне решил Пётр скинуть снег с крыши каретника. Снег отяжелел, набряк, на дороге наледь. Забравшись на крышу, Пётр оступился неловко и свалился, сильно ударившись обо что-то головой… Когда хоронили отца, Агнессе, младшей из детей, было шесть месяцев.
Василиса, потерявшая свою красоту от безутешного горя, поднимала детей одна, пройдя с ними через войны, голод, тиф, потеряв на Гражданской своего старшего любимого сына, названного именем отца.
Дети с малолетства, приученные к труду и свято почитавшие родителей, не отбились от рук, все вышли в люди. Росли весёлыми, дружелюбными, с интересом принимали все жизненные преобразования, которые принесло с собой новое время. Дом Василисы всегда был гостеприимно открыт для друзей и подруг её детей. Её младшие дочери и сын были членами молодёжного клуба в Воробьёве. Хорошенькие тётушки моей мамы являлись непременными участницами всех самодеятельных спектаклей, которые ставились в то время на сцене клуба. У меня до сих пор хранятся фотографии всей их театральной труппы.
Кирпичное здание бывшего молодёжного клуба и сейчас украшает тихую Кольцовскую улочку в Воробьёве, через дорогу стоит и дом моей прабабушки Василисы, со временем утративший свой первоначальный облик и потерявший прежних хозяев.
Сохранился и бывший барский дом на той же улице. Ещё в конце восьмидесятых отличавшийся красотой и ухоженностью, сейчас он, увы, в довольно неприглядном состоянии. Добротные хозяйственные постройки и забор красивой кирпичной кладки тоже пока ещё удерживают свои позиции. Жаль, если всё это придёт в упадок. Двор усадьбы Бакулина был так сродни «Московскому дворику» Поленова – такой же зелёный, с возвышающимися вдали церковными куполами.
Оставшись вдвоём с младшей дочерью, которая тогда училась на зубного врача, моя прабабушка пустила в дом квартирантов. Квартировал у бабки Василисы в тридцатые годы и никому в ту пору не известный молодой человек, будущий деятель искусств РСФСР, народный художник России Марк Малютин, приехавший в наш город со своей матушкой из Смоленской губернии. В доме запахло красками. Всюду валялись холсты, стояли мольберты. Молодой художник учился здесь писать акварелью, маслом. И позировала ему порой не кто иная, как моя прабабушка Василиса Парфёновна.
Позднее, уже в доме моей бабушки, дочери Василисы, хранились небольшие его картинки на фанере, написанные акварелью, ещё далёкие от совершенства – видимо, первые пробные работы: бабушка Василиса, вынимающая ухватом чугунок из печки, автопортрет молодого художника, краснокирпичное здание молодёжного клуба с возвышающейся над ним белой Ильинской церковью. К великому сожалению, ни одна из этих дорогих нашему сердцу работ не сохранилась.
Моя мама, которую маленькой девочкой приводили в гости к бабушке Василисе, хорошо помнит, как дядя Марк работал над эскизами и набросками. Они ей казались некрасивыми. Зато готовые картины она всегда подолгу рассматривала. Подходила тётя Феня, мать художника, гладила маленькую сероглазую девочку по головке, разговаривала с ней.
В бывшем барском саду, засаженном липами, в глубине усадьбы Бакулина в тридцатые годы прошлого столетия был открыт парк, который обнесли зелёной деревянной оградой. Вековые липы в бывшем старом парке частично сохранились и доныне. По выходным и в праздничные дни играл здесь духовой оркестр. Вечерами со всей округи собиралась сюда воробьёвская молодёжь: одетые по моде того времени девушки в светлых шляпках, низко надвинутых на лоб, принаряженные юноши.
И смотрела из-под руки на новое молодое поколение, стоя у ворот своего дома, моя прабабушка Василиса.