Татьяна Богдашкина
Это всё для меня…
Сенной базар
Зимним и удивительно морозным утром бабушка собралась на базар за сеном для нашей козы Люськи. Почему-то взяла и меня. Я не любила рано вставать, но помню, что бабушкино предложение приняла с восторгом. Тем более что она брала с собой наши детские плетёные санки и, конечно же, всю дорогу до базара обещала везти меня в них.
Мы тихонько оделись – в доме все ещё спали, было воскресенье – вывезли санки и, затворив за собой скрипучую, насквозь промёрзшую калитку, отправились в путь. В то утро скрипело и трещало буквально всё: калитка у дома, снег под бабушкиными валенками, снег под полозьями санок. Было всё необычно и торжественно. Во-первых, в такую рань я никогда не вставала и уж тем более никуда не ездила и не ходила, во-вторых, я впервые в жизни наблюдала рассвет…
А светать только начинало, и ясные звёздочки незаметно исчезали одна за другой с блёклого серенького неба, на востоке розовела полоска. Бабушка сказала, что мы идём на Сенной. Это самый ближний от нас рынок, который все тогда называли базаром. По дороге иногда попадался кто-нибудь тянущий за верёвку козу или ведущий на рынок корову.
Помню, базар был огорожен забором, и мы со своими санками въехали в широкие ворота. Кого я тут только не увидела! Блеяли овцы, козы, изредка грустно и гулко мычали коровы, кое у кого из корзин зычно гыкали гуси. Отовсюду валил пар, под ногами катались мёрзлые орешки. У мешков с зерном уже порхали и копошились воробьиные стайки.
И там и тут было только и слышно: «Почём за мешок? За козу сколько просишь? «Стой, куда прёшь!» Повсюду расхваливают товар, прицениваются, отпускают шуточки, ругаются, смеются. Торговля в разгаре. Заиндевевшие лошади вкусно хрумкают сеном. А тут его было видимо-невидимо, кругом возы и возы, и каждый нахваливает своё.
Бабушка долго торговалась и выбирала, толк в сене она знала, сама родом из деревни. Наконец, загрузили наши плетёные саночки душистым, лёгким, светленьким сенцом. Теперь я бежала за санками, держась за плетёную спинку, старалась уткнуться носом в душистую сухую травку и разглядеть там засушенный цветочек.
Снег скрипел ещё сильнее, и всё вокруг становилось розовым, даже дымок из труб поднимался розоватый, и только высокие сугробы таинственно голубели. Впереди маячил бабушкин рыжий полушубок, и когда она оборачивалась ко мне, я видела её красный нос и заиндевевший воротник.
Вот и наш дом. Окна занавешены. Было чудно, что все ещё спят. Бабушка распахивает настежь скрипучую, покрытую инеем калитку, и мы, тоже со скрипом, еле въезжаем во двор с мешками душистого сена в санках.
Незабываемое
Бабушка приносит из чулана старый черный портфель и кожаную сумку, которую называет планшеткой. Планшетка так замёрзла в холодном чулане и стала такой твёрдой, что даже открывается с трудом.
«Вот вам сумки», – говорит бабушка, – «будете туда книжки свои складывать, чтобы по дому не валялись». Согревает сумки на печке, а потом даёт Оле мягонький потрёпанный портфельчик с замком, а мне – твёрдую непослушную планшетку, закрывающуюся при помощи ремешка с дырочками. Я не очень-то довольна таким приобретением, с завистью смотрю, как Оля обозревает отделы своего портфеля. Нехотя приподнимаю верх планшетки и обнаруживаю в ней большую книжку. Стараюсь вытащить её, но не тут-то было, книжка никаким моим усилиям не поддаётся. «Баба, – зову я на помощь бабушку, – у меня тут никак не вытаскивается, что здесь за книжка такая большая?» – «Это не книжка», – говорит бабушка, – «это альбом для рисования сына моего Евдения». «А где твой сын?» – живо откликаемся мы с Олей. «На войне убили. Молоденький был совсем», – поясняет бабушка, отворачивается от нас и, хлюпая носом, уходит в кухню. Мы с интересом рассматриваем альбом, ничего подобного нам в руки никогда не попадалось. Корки у альбома толстые, твёрдые, на нём что-то написано от руки, очень красиво. А дальше ещё интереснее, в альбоме рисунки! Профили Ленина и Сталина на фоне флага с кистями, какие-то завитушки и круги, начерченные циркулем и обведённые чёрной тушью, танки, бегущие с оружием в руках солдаты в зелёных гимнастёрках, красивый пейзаж – речка с мостиком. А дальше – орнаменты! Из клеточек, ромбиков, ещё каких-то фигур, раскрашенных в нежные-нежные тона: бледно-оранжевые, бледно-зелёные. Такая красота! «Баба, иди скорее, посмотри!» – зовём мы бабушку. Она подсаживается и листает альбом вместе с нами, говорит печально: «Убили. И не пожил ничего. Досыта не поел. Война была». – «А вы бы не пускали дядю Женю на войну», – советуем мы с Олей. «Нельзя. Повестка пришла», – говорит бабушка. «А вы бы яму в огороде вырыли и спрятали бы дядю Женю там, его бы и не нашли», – не унимаюсь я. «Нельзя. Все пошли, и ему надо идти», – прекращая разговор, изрекает бабушка и уходит по своим делам.
Мы с Олей молча смотрим друг на друга, жалеем нашего молоденького дядю, не представляя себе, как это можно было – не пойти на страшную войну, где стреляют и убивают живых людей. «А дедушку Колю тоже на войне убили?» – вспоминаем мы с Олей своего дедушку. «Нет, от сердца помер, после войны, тоже воевал, всю войну прошёл. Сам ушёл на войну, добровольцем. Партийный был. В начальниках. Мы с Галинкой, матерью вашей, в войну все книжки дедушкины в сарае зарыли. Сталина да Ленина книжки были, толстенные. Целая этажерка дома стояла». – «Баба, а зачем вы их зарыли, а где они теперь?» – «Боялись, немцы придут, расстреляют за книжки-то. Где? Истлели все в земле, вымокли. Сколько лет пролежали!» И, глубоко вздохнув, без всякой связи добавляет: «Что теперь? Горюй не горюй. Знать, так Богу было угодно».
«Вот книжка-то, от дедушки вашего осталась», – подаёт нам бабушка старенькую толстенькую книжечку в картонном переплёте, на обложке нарисованы яблоки с грушами. Красная смородина на веточках и крыжовник. «Про садоводство», – добавляет бабушка. «Уж так любил, царство ему небесное, в огороде-то копаться. Вот и растут теперь яблони, все сорта разные. И вишня у нас самая хорошая, "Владимирская", и крыжовник хороший, и малина. А уж цветов-то каких только у нас не было. И жасмин сам посадил, и сирень, и верба раньше была. Беседку поставил, а рядом клумба с пионами, большие шапки, красные».
Мы листаем дедушкину книжку, между страниц цветные рисунки: нежно-жёлтая груша с розовым бочком, огромное красное яблоко во всю страницу, ветка спелых вишен. Всё красочное, яркое. Ну что за весёлая книжечка! Радостная, тёплая.
На чёрно-белой фотографии в книжке пожилой мужчина в белом костюме и белой шляпе придерживает маленькое деревце. «Дедушка Мичурин», – объясняет нам баба Надя. И мы с Олей долгое время почему-то так и думали, что это наш дедушка на фотографии, дедушка Коля, и с такой нежностью всегда на неё смотрели…
Придет весна, расцветут наши красавицы яблони и вишни в дедушкином саду, будут летать над ними пчёлы и светить им ласковое солнышко, наполнится сад свежим нежным ароматом, а потом изобилием плодов и ягод. И каждую зиму как память о лете мы будем листать нашу любимую книжку с нарисованными в ней цветущими веточками вишни и рябины, плодами, черенками и яркими весёлыми яблоками, и грушами, с фотографией «дедушки» в белом костюме и белой шляпе…
Весна
Мы выходим на улицу и жмуримся от яркого солнца. Воздух наполнен забытыми за зиму весёлыми звуками. С крыши уже не капает, а прерывисто течёт вода, то замирающая, то льющаяся потоком, её струя так и переливается на солнце. В выдолбленной ею во льду ямке звонко булькает, и солнечные брызги летят по сторонам. Бабушка тюкает по льду топориком под самым водяным потоком – пробивает дорогу ручью, а мы с Олей берём прутики и прочищаем его. Ручеёк бежит вольно и весело, и даже слышно, как он тихонечко журчит на ледяных бугорках. В густом, но ещё голом вишеннике суматошно чирикают воробьи. Их там видимо-невидимо, радуются долгожданному теплу, ясному солнышку: «Чиф-чиф, чиф-чиф, чиф-чиф», – разносится по всему двору.
Сугробы осели, и потемневшие бока их засверкали причудливыми сосулечками-ледышками, будто хрустальным узорчатым кружевом. Мы с Олей покрасневшими от холодного снега руками тихонечко отламываем кусочки этого ледяного кружева и рассматриваем, что оказалось у каждой на ладошке. У меня что-то похожее на петушка, а у Оли – собачка, прямо как настоящая. Отламываю ещё один ледяной кусочек. Это просто красивый узор, как на подзоре у бабушкиной кровати. Ледяное кружевце так и переливается в солнечных лучах и слегка подтаивает у меня в руках. Расставляем свои сокровища на снегу и начинаем маленькими лопаточками делать в ещё мягком и белом сугробе, в тени сарая, печурки. Вырезаем снег лопаточкой с четырёх сторон, а потом прямо на лопатке вытаскиваем наружу сахарный голубоватый кубик. В сугробе получаются печурки, совсем как на нашей печке. В печных печурках, которые бабушка называет горнушками, сушат наши мокрые варежки, а из этих, в сугробах, так и тянет холодом…
У соседей кудахчут куры, горланят петухи – то где-то далеко-далеко, то совсем близко от нас. И от этих милых звуков на улице ещё уютнее, ещё веселее и необычнее, чем зимой. Кот растянулся на брёвнах, на самом солнцепеке, и то сладко жмурится, то поглядывает на капель, от которой брызги летят прямо на брёвна, и тёмненькие мокрые пятна на бревне слегка дымятся. У нас во дворе тоже крикливо закудахтала курица, она ещё где-то в курятнике, и петух, стоя снаружи, тревожно поддакивает ей, потрясывая шелковистой красной бородкой. А когда та с кудахтаньем выходит, он с довольным видом подхватывает её под крыло: «Ко, ко-ко-ко. Молодец, снесла яичко». Мы с Олей бежим в курятник – и ничего там не видим в темноте после яркого света. Крепко-накрепко закрываем глаза и потом, открыв, различаем насест, куриные гнёзда… В одном из них сидит курица, а в другом на сене лежат три беленьких яичка. По очереди с Олей трогаем их руками. Одно совсем тёпленькое, курочка только что снесла. Берём их в руки и осторожно, чтобы не разбить, несём домой, бабушке. Дома сумрачно и тихо, будто и нет на свете весны. Солнышко, которое приветливо заглядывало с утра в окно прихожей, куда-то ушло, а в кухне ещё не появилось. Нам с Олей сразу становится скучно, и мы бежим снова на улицу. Но бабушка, вытаскивая из печки чугунок с супом, останавливает: «Куда опять? Сейчас обедать будем». Мы нехотя раздеваемся и садимся за стол. Бабушка, увидев наши покрасневшие и разбухшие от воды пальцы, охает: «Батюшки, руки-то, чай, окоченели совсем! Идите, мойте с мылом», – и подливает в умывальник кружку горячей воды. Мы моем руки из умывальника, который стоит прямо у печки. От печки идёт приятное лёгкое тепло, и смотрят с неё на нас своими глазницами три маленьких уютных печурки, из которых торчат носки и варежки. Мы с Олей встаём на лесенку у печки и засовываем в печурку свои холодные красные руки, которые в тепле начинает покалывать мелкими иголочками.
Первомай
Мы с Олей засыпаем под мерное постукиванье тяпки по дну деревянного корытца. Это бабушка с мамой готовят студень. Завтра праздник – Первое мая.
На окне на фоне тёмного неба белоснежные занавески. Сверху – с узором, строчённые, как подзор, пониже – собранные в сборочку белые накрахмаленные «задержки». Так хорошо, так уютно дома, и так сладко засыпать под это «Тук-тук, тук-тук…»
Утром просыпаемся от звучащей по радио песни – приятный мужской голос с лёгким акцентом медленно выводит низким басом:
Ши-ро-ка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек…
Мы знаем: это Поль Робсон, негритянский певец. Вся наша семья очень любит его слушать.
Дома продолжаются предпраздничные хлопоты. Бабушка с мамой собираются печь пироги. У папы на коленях деревянное корытце, он рубит мясо с луком – начинка к пирогам. А у мамы в руках целая охапка зелёных пёрышек, к Маю у нас дома всегда пекутся пироги с первым зелёным луком. Мама порезала его, посолила, перемешала с крутыми яйцами, щедро помазала растопленным маслом и дала нам с Олей на пробу по ложечке. От лука горчит во рту, пощипывает глаза, но нам нравится, и кажется, что так оно и должно быть, так у всех, потому что праздник. По радио звучит бодрый, поднимающий настроение марш:
Нам нет преград
Ни в море, ни на суше,
Нам не страшны
Ни льды, ни облака.
Пламя души своей,
Знамя страны своей
Мы про-не-сем через миры и века!
Нам ли стоять на месте!
В своих дерзаниях всегда мы правы.
Труд наш есть дело чести,
Есть подвиг доблести и подвиг славы…
И от всего этого так становится весело, что хочется бегать, прыгать и визжать, что мы с Олей и проделываем, убежав из прихожей в переднюю.
Но слишком резвиться в чисто убранной комнате нам не разрешают. Мама поправляет сбитые половики, проводит рукой по парадной белой скатерти с голубым узором по краям. И правда, жалко нарушать такой порядок. Комната наша вся беленькая, светлая от строченных занавесок, салфеточек, белого чехла на диване – всё отутюженное и накрахмаленное мамиными руками. Все это очень жалко мять и пачкать. «Хватит, утихомирьтесь», – бросает бабушка, вытаскивая тесто из опарницы. Мы затихаем и тут же вспоминаем о гостинцах, которые нам вчера привёз папа. Он ездил в командировку в Москву и именно вчера, перед самым праздником, возвратился домой, и, как всегда, с подарками. Весело поздравил нас с праздником, чмокнул в щёчки, уколов отросшими за время командировки щетинками, и вручил каждой по круглой жестяной коробочке с карамельками и по большой коробке печенья. На ярко-красных коробочках с карамелью нарисованы золотом солнце и мужчина с развевающимся флагом в руках. А коробки с печеньем ещё наряднее: в бело-голубую клеточку, и в каждой клеточке бело-розовые цветы распустившейся яблони. Мы достаём свои сокровища и снова начинаем рассматривать. Перламутровые карамельки в жестяной коробочке пухленькие, как подушки. Их так и называют – подушечки. Прячем за щёку по конфетке и, весело похрустывая, открываем коробки с печеньем. Бабушка с мамой не разрешают сразу обе открывать: «Сначала из одной съедите, а потом и другую откроем». Открываем мою, свою Оля предусмотрительно убирает подальше. Её бережливости и терпению можно позавидовать. Потом, в скучные серые будни, она будет выдавать мне, а то и взрослым, каждый день по одному печеньицу. В большой коробке под пергаментом чего только нет: и звёздочки, и ромашки, и крендельки, обсыпанные сахаром с корицей. Всё такое сдобное, красивое! Мы берём по штучке себе и подходим с коробкой по очереди к маме, к папе и бабушке. Те тоже выбирают на свой вкус по печеньицу.
Бабушка сажает пироги в печку, а у нас начинается самое интересное. Нам будут надувать воздушные шары! У мамы ничего не получается, а папа дует изо всех сил, и Олин красненький шарик взрывается и тут же обвисает мягкой тряпочкой. Мама прыскает от смеха, а Оля чуть не плачет. Она у нас всё красное любит. У неё даже шапочка красного цвета. Её утешают, как могут. Ничего не поделаешь, придётся играть в жёлтый шар. Мама говорит, что жёлтенький ещё лучше красного, он похож на ясное солнышко. Солнышко приветливо заглядывает из окна в нашу столовую-прихожую и зовёт гулять под звуки нашей любимой песни:
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля.
Холодок бежит за ворот,
Шум на улицах сильней.
С добрым утром, милый город, —
Сердце Родины моей!
Мы с Олей одеваемся в лёгкие пальтишки, «майские», и идём с шарами на улицу.
На улице по-утреннему прохладно, кругом ни души, и тишина стоит такая чуткая, какая бывает только накануне праздника. Солнце тихонько светит теперь из-за лёгкого облачка, и утро, сразу потерявшее свою яркость, выглядит в едва заметной пасмурной дымке присмиревшим и задумчивым. В саду неподвижно стоят с пока ещё голыми ветками яблони и вишни, с выбеленными известкой ножками, будто в белых чулочках.
Мы выбегаем на лужайку перед домом, подбрасываем вверх шары, ловим их или догоняем уже на дороге, прыгаем и резвимся, сколько душе угодно. «Как хорошо, что сегодня праздник». Прыг! «Как хорошо, что дома у нас так чисто, уютно и пекутся пироги». Прыг! «Как хорошо, что все весёлые – папа, мама и бабушка». Прыг! Волосы у нас растрепались, лезут из-под шапок на лицо, а на душе такая радость, что и рассказать об этом невозможно.
У каждого дома из трубы вьётся свой чуть заметный серенький дымок, и по всей улице распространяется ни с чем не сравнимый запах печёных пирогов. К колодцу с вёдрами идёт наш сосед, дядя Коля, в своей неизменной тёмно-синей кепке с пуговкой, он улыбается нам: «С праздничком!». А мы засмущались и не знаем, что ответить.
Открываем дверь в дом, и в нос ударяет запах горячих пирогов. А из репродуктора на весь дом:
Кипучая,
Могучая,
Никем непобедимая,
Страна моя,
Москва моя,
Ты самая любимая!
И голос диктора: «Стройными шеренгами идут ряды демонстрантов». «Да здравствует 1 Мая – День международной солидарности трудящихся! Ура, товарищи!» «Ура-а-а! ура-а-а!» – дружно подхватывают демонстранты.
Мы садимся к самовару, и бабушка, чтобы выглядеть по-праздничному, развязывает свой обсыпанный мукой фартук.
После чая собираемся в гости к бабе Пане – другой нашей бабушке и папиной маме. На папе выходной костюм, нарядный галстук. А мама просто красавица – в чёрных лакировках на высоком каблуке, в модной шляпке с сеточкой. От неё чудесно пахнет духами «Красная Москва», и запах этот сопровождает нас всю дорогу до знакомого дома на Силикатной.
Дом бабушки Пани, как и всегда, сияет чистотой. Стол накрыт, и гостей полным-полно. У нас глаза разбегаются: дяди, тёти, племянницы, сёстры! Все молодые, весёлые, все нас тискают и целуют, особенно тётя Тамара – папина старшая сестра. Она вместе со своей семьёй приехала в отпуск с Колымы, её муж, дядя Лёша работает там начальником золотых приисков.
Мы долго не садимся за стол, кого-то поджидают с демонстрации. Взрослые смеются, шутят, делятся новостями. Тётя Тамара рассказывает о трудном перелёте, и я улавливаю какие-то непонятные, но очень привлекательные слова: Хабаровск, Магадан…
Потом все рассаживаются за длинным столом в зале, а нам, детям, накрывают в столовой и кладут всего понемножку на тарелочки. Мы с Олей ещё не проголодались и есть совсем не хотим, но так тянет попробовать загадочный торт, который купили дядя Лёша с тётей Тамарой в Москве и привезли сюда. Торт в огромной высокой коробке, и нам его уже показывали. Он украшен большими шоколадными медведями, которые пытаются достать своими лапами зелёный виноград. Мы, разумеется, никогда не пробовали и не видывали ни торта, ни винограда…
Среди шумного застолья кто-то подходит к радиоле (такая роскошь в то время), ставит пластинку, и по всему дому под звук кастаньет несётся задорная испанская песенка: «Говорят, я простая девчонка…» Папа стремительно подхватывает нашу лёгонькую маму на высоких каблуках, и они уносятся в быстром танце под одобрительные возгласы за столом, задевая по пути за стулья и табуретки. Бабушка быстренько берёт нас с Олей за руки и выводит из зала: «Идите-ка в ленуськину комнату, а то вас тут затопчут».
Там только деньги,
Здесь только песни,
Ну что же, посмотрим
Кто сильней!
Заканчивается испанская песенка под бурные аплодисменты, которые предназначаются нашим родителям. Жаль, что мы не видели самого интересного.
И вот танцы в полном разгаре, радиола разносит по дому «Брызги шампанского», а мы с Олей сидим за перегородкой в комнате «Лены маленькой», которая гораздо больше нас и, видимо, тоже танцует, и слушаем доносящиеся из зала смех, шарканье ног в такт музыке и непонятные, но очень красивые слова, которые порой выкрикивают танцующие кому-нибудь стоящему у радиолы: «Давай фокстрот», «Нет, что-нибудь помедленнее – танго». «Внимание! вальс-бостон».
В конце концов мы всё-таки пробираемся в зал и вместе со всеми являемся свидетелями заключительных па деда Вани, который всем танцам предпочитает краковяк, но которого под дружный хохот бабушка всё-таки выпроваживает из зала спать. Как давно это было…
После танцев все высыпают на улицу прохладиться. А неугомонная молодёжь затевает игру в волейбол на огромной лужайке перед домом.
К вечеру возвращаемся домой. На нашей улице сидят соседи на лавочке. Папа всех поздравляет с праздником, со всеми шутит и смеётся. Маленький Коля Плеханов, внук нашей соседки, едва научившийся лепетать, поёт нам песенку, которой его научили взрослые. У него получаются пока только два слова, и те одинаковые: «Пани, пани…» Была в то время очень популярна песня:
Парни, парни – это в наших силах —
Землю от пожара уберечь.
Мы за мир и дружбу, за улыбки милых,
За сердечность встреч.
Мы смеёмся и гладим его по головке.