Тамара Шаркова
Сосед по парте
Я срываюсь или, как говорит наша англичанка, «ly off the handle»
Мама звонила каждый день, но о чем можно было поговорить за пять-десять минут по телефону. Все, о чем я хотел спросить или рассказать, накапливалось внутри меня. Я как будто носил в себе высокий заряд электричества. и разряжался, срываясь в школе по всяким пустякам.
На русском Владимир Михайлович предложил нам написать несколько связанных фраз со словами «темные облака», «молния», «гром» и «дождь», употребляя прилагательные, а так же деепричастные и причастные обороты.
Я написал:
«Небо нахмурилось. Тяжелые темные облака, обгоняя друг-друга и принимая зловещие очертания отрубленных голов с судорожно раскрытыми ртами и глазами, вылезающими из орбит, ползли к северу. Наступила зловещая тишина, предвещающая разрушительную бурю. Внезапно ослепительная молния, как лезвие бритвы, рассекла небо кровавой царапиной. Хлынул дождь, и пугающе захохотал гром».
Написал первым и сдал.
Старобогатов поменял на носу очки и начал читать. Уже через несколько секунд брови его поползли вверх. Потом он поднял голову, опять поменял очки и спросил несколько растерянно:
– Ивин, Вы что, Кинга начитались!!
(Кстати, я просто кайфую, оттого, что он нас на Вы называет!)
Я не ответил, а только плечами пожал. Я ужасы Кинга забываю, когда закрываю книгу или отрываюсь от монитора. А сейчас ужасы обступили меня со всех сторон и не уходили даже во сне!
А Владимир Михайлович продолжил:
– Знаете что, мой друг, загляните ко мне после уроков. Обсудим, гм, некоторые особенности образности и экспрессивности Вашего текста. А за грамотность получаете «отлично».
Я не очень-то хотел в школе оставаться. Мне в бассейн нужно было спешить. Впрочем, надолго меня Вэ-эМ не задержал. Спросил, почему мои фантазии такие мрачные, может это связано с какими-то личными проблемами? Вот умный же человек, но неужели он думал, что я вот так все ему и выложу. Я, конечно, сказал, что это просто прикол и обещал в следующий раз написать что-нибудь повеселее. По-моему, он вздохнул с облегчением, отдал тетрадь, и я побежал одеваться. И надо же было мне с этой тетрадкой в руке столкнуться с Климовым и Шаповаловым! Это у нас в классе два абсолютно диких типа. Они здоровые, как кони, а когда после физры надевают рубашку поверх мокрых футболок, в классе такая вонь стоит, что дышать невозможно. В Шаповалове еще заметен какой-то интеллект, а Климов – откровенный тормоз и садист. Я для них желанный, но трудно достижимый объект развлечения. Когда мы с Шишкаревым и Вандой втроем, они меня не цепляют, а если один – мне достается. Их любимое шоу – «взять меня в коробочку» и орать на ухо некие слова, которые в книгах заменяют многоточием. Они знают, что я этого физически не переношу. Ну, и руки, конечно, распускают.
В этот раз Климов выдернул у меня тетрадку, Шаповалов прижал к стене, и они стали разыскивать, что я такого интересного на русском написал. Мне на тетрадь было наплевать. Пусть бы делали с ней, что хотели, но Климов начал читать текст вслух, и, разумеется, понабежали любопытные. Я стоял спокойно, потому что долго это продолжаться не могло, но тут в коридоре появилась Даша. Я неожиданно даже для себя сделал рывок, и мы с Шаповаловым оказались на полу. На нас повалился кто-то еще, и поднялся визг на весь коридор. Когда я выбрался из этой кучи-малы, туда уже спешил наш физрук, а Даши поблизости не оказалось. Не знаю, заметила ли она меня в компании этих двух дебилов, но настроение у меня стало хуже некуда. Наверное поэтому, когда наш тренер Симыч стал в очередной раз пенять мне за мою плохую физическую подготовку, из-за которой меня самого надо спасать, я психанул и ушел с тренировки. Дома я успокоился, но Градов все присматривался ко мне и в конце-концов спросил:
– Ты в порядке?
На что я раздраженно ответил:
– Да!
И, помолчав, добавил достаточно едко, потому что не люблю этого голливудского выражения:
– Или ОК больше подходит?!
– Фифти-фифти, – спокойно сказал Градов и ушел из кухни, где была моя очередь мыть посуду.
* * *
Ночью я проснулся от собственного крика. Футболка была влажной от пота, и меня сразу стал бить озноб. Не успел я осознать, что со мной приключилось, как в коридоре зажегся свет и на пороге появился и тут же исчез Градов. Через минуту он опять возник в дверях, но уже со стаканом воды в руке и сел на краю дивана.
– Это просто сон! Просто сон! Давай, Кит, пей!
Я схватил стакан, и мои зубы застучали о стекло.
Градов положил теплую руку на мое плечо, после этого быстро встал пошел в свою комнату, а когда возвратился, помог мне стянуть с себя мокрую футболку и надел через голову что-то сухое и просторное.
– Иди пройдись, куда цари пешком ходят, а я наволочку поменяю.
Когда я вернулся, в коридоре комком лежали наволочка, а Градов возился с простыней.
– Ложись, сынок! Все будет хорошо! Если бы ты знал, сколько таких снов я за своё детство перевидел! Как говорится, и это пройдет. Давай на правый бок, закрывай глаза, дыши поглубже, а я тут посижу. Рядом со мной никакой кошмар не уживется. Меня, знаешь, даже медведь однажды испугался. Видел бы ты, как он бежал из малинника. Правда, я тоже бежал… только в другую сторону.
Градов тихонько засмеялся.
Утром, о том, что произошло ночью, мы не вспоминали. На мне оказалась футболка Градова, которую я тихонько отнес и положил на его постель.
Я объясняюсь с Мартой и прихожу в себя
В субботу карантин или что-то там еще в больнице отменили, и мы встретились с мамой в ее отделении. Она выглядела немного усталой, но во всем остальном ничего в ней не изменилось. Градов дал нам наговориться, и сам держался немного поодаль. Я рассказал маме всякие мелкие подробности о школе и наших домашних делах, о заплывах в одежде на зачетное время в бассейне у Симыча, передал приветы от соседей и пакет со всем, о чем она просила по телефону. Потом мама сообщила нам с Градовым, что обследования продлятся еще неделю, а там видно будет. Я хотел спросить, что именно «будет видно». Но тут пришла Марта. Вернее «Декабрина». От нее так и веяло морозом. Градов уступил ей стул и исчез в коридоре, на что Марта не обратила никакого внимания. Со мной она обращалась не столько холодно, сколько официально. И я чувствовал себя ужасно. Когда пришло время расставаться, Марта ушла первой. Градов просил меня подождать его у входа, и мне довольно долго пришлось зябнуть, прячась от косых струй дождя под козырьком.
Вечером Градов долго говорил по телефону с разными людьми, с кем-то спорил, кого-то уговаривал. Я тоже пообщался с Шишкаревым, посидел в чате с Димкой и Алисой, своими друзьями из Питера и Екатеринбурга, потом немного поиграл.
После ужина Градов пришел ко мне в комнату и сказал:
– Кит! (Это он уже второй раз так ко мне обратился) – Мне кажется, тебе было сегодня неуютно с маминой заведующей. Чувствуешь себя виноватым?
– Типа того…
– У меня завтра в том районе деловая встреча. Хочешь, поедем вместе? Ты – к ней в гости, а я по своим делам. Если останешься на ночь, приедешь с ней утром, а если нет – позвонишь мне, и мы вместе вернемся.
Я немного растерялся.
– А если они так обиделись, что не захотят меня видеть?
– Так что же, ты так и будешь сидеть, переживать и при каждой встрече не знать, куда глаза деть? Ты же свое отношение к этим людям не поменял?
– Нет, конечно.
– Ну, и дай им это понять. Давай, думай.
Я долго терзался сомнениями, все представлял себе, как дядя Миша откроет дверь, какое у него будет лицо, что он скажет… Заснул, так ничего и не решив. Но когда утром встал, то уже понимал, долго так терзаться не смогу, лучше, как Леша сказал, поехать… Тут я мысленно осекся… впервые я хотя бы и про себя я назвал Градова «Лёшей»!
* * *
Дядя Миша встретил меня так, как будто ничего не произошло. В его комнате папки и книги с закладками, как обычно, грудой лежали на старинном столе, и потому готовить алгебру мне пришлось на кухне. В холодильнике не оказалось для меня, как в прошлый раз, ни мороженого, ни особых пирожных. Марта не звонила домой с работы каждый час. Я просто вписался в их жизнь, и так приятно было чувствовать, что мне, как и раньше, здесь рады.
Я провел у Марты все воскресенье, и приехал с ней прямо в школу к первому уроку в понедельник.
Неприятное событие в подъезде
Началась новая неделя нашей с Градовым… Алексеем… жизни. Слова мамы, «а там видно будет», уже не тревожили меня, как в первый день. Мамин голос в трубке звучал, как обычно, Градов тоже разговаривал с ней спокойно, дверей от меня не закрывал. И тут в нашем подъезде случилось неприятное событие.
В квартиру, где жила тетя Наташа с Оксаной и Джамилей, пришел участковый. Проверил у них документы, а потом за закрытыми дверями вел переговоры с Варварой-Грозой. После этого Варвара поднялась к Доре, в результате чего тетя Галя-французская отпаивала мадам Свижскую каким-то успокоительным отваром.
И в тот же день, когда я возвращался из школы, к нашему подъезду подлетела машина с голубыми полосками и надписью «Охрана». Из нее выскочил трое вооруженных мужиков в касках, бронежилетах и рванули на третий этаж. Но тревога оказалась ложной. Они, как и участковый, встретились со старшей по подъезду и укатили. В квартире на третьем этаже, над «вдовой Куркиной», никто не жил. Хозяйка её в ожидании скорого переезда, уехала к дочке, а квартиру поставила на охрану.
Весь подъезд переполошился. В квартире на первом этаже побывала Галя-черненькая. Узнала, что Оксане предписано немедленно возвратиться в свою страну, а Джамиле и тете Наташе принести какие-то справки. Что касается мужчин восточного типа, о которых участковый расспрашивал Варвару, то ими были два взрослых сына Доры. Они жили с отцом в Болгарии, но сохранили прописку у матери и приезжали повидаться с мамой и бабушкой. От них тоже потребовались какие-то новые бумаги. Обо всем этом мне рассказала Дора и прибавила, что участкового привел в наш подъезд донос «вдовы Куркиной», а тревога из-за квартиры на третьем этаже – это, наверное, «сбой в системе», а может и тут вдова руку приложила.
Вечером того же дня я зашел к тете Гале-французской, чтобы взять для мамы какой-то нужный ей крем. Они были у нас в подъезде на особом положении: тетя Галя и Симон Александрович.
– А что вы хотите, интеллигенты старой закалки, – говорила Варвара Ивановна.
И я объяснял для себя это тем, что во-первых, они очень старые, а, во-вторых, они в войне с немецкими фашистами участвовали. Тетя Галя школьницей в госпитале санитаркам помогала, а Симон Александрович целый год воевал. Он добровольцем пошел в армию после девятого класса. Ну, и они были кандидатами наук. Тетя Галя – филологических, а Симон Александрович каких-то инженерных. Если у в подъезде возникали общие проблемы, то собирались и обсуждали их все вместе именно в этой квартире.
Когда я спустился на второй этаж, там было настоящее собрание жильцов. В самой большой комнате, которая называлась гостиной, а у Гали-черненькой «залой», за овальным столом сидел Симон Александрович, тетя Наташа, Джамиля, Дора. Варвара-Гроза и плачущая Оксана.
Тетя Галя пошла к себе в спальню, чтобы упаковать для мамы посылочку, а я тихонько поздоровался и устроился на диване у Доры за спиной.
– Разве Я в той войне виноватая? То ж война сама до меня пришла. – всхлипывая говорила Оксана. – А теперь ни хаты, ни работы!
– Милая Оксана, – успокаивал ее Симон Александрович. – Мы с Вами должны спокойно во всем разобраться. Узнаем, какие документы по новым правилам нужно оформлять. Возможно, на работе Вам помогут, ведь они знают Вас не первый год. И еще, я бы, на Вашем месте, подумал о предложении брата. Поезжайте к нему, повидайтесь, может захотите остаться.
– Та дорогой мой Симон Александрович! И буду я у брата на шее. Вы ж знаете, как сейчас в глубинкес работой, – и у нас, и у вас. Вон Наталка и Джамиля тоже не от хорошей жизни на заработки из дому приехали.
– Ну так вернешься, – твердо сказала тетя Наташа.
– А комната?! Хозяйка ж ее сдаст!
– Со мной будешь жить!
И так получилось, что охранники с автоматами, полицейский, проверяющий документы у тети Наташи с соседками, анонимный донос на Дору с сыновьями, плачущая Оксана как-то зловеще соединилось в моей голове с тем, что я узнал на днях от Аскольда Сергеевича.
У Соловецкого камня
В тот вечер, 30 октября, Аскольд Сергеевич принес в библиотеку ноутбук и вместо занятий пригласил нас посмотреть прямую трансляцию с Лубянки и послушать, о чем говорят люди, которые пришли в Соловецкому камню.
Шел дождь, было темно. Люди стояли длинной цепочкой друг за другом, женщины с детьми, мужчины с непокрытыми головами. Почти у всех в руках были горящие свечи. Они по очереди подходили к микрофону и зачитывали имена тех, кто погиб после арестов 37 года.
Кроме имен называли профессию или место работы расстрелянных, многие говорили «мой папа, мой дедушка, моя мама»:
«…28 лет, домохозяйка;… 51 год, пастух;… 24 года, моя мама, студентка;… 53 года, сторож артели инвалидов;… 42 года, дьякон;… 77 лет, пенсионерка, не работала, моя прабабушка;… 39 лет, колхозница, бывшая монахиня;… на Бутовском полигоне было расстреляно 2370 человек, 247 человек расстреляли в один день с моим отцом;…70 лет, священник села Солотча, мой дед». Меня поразило, что многим дедушкам не было и сорока лет! Я сказал об этом, а Колян пожал плечами:
– Так они же тогда были только отцами! И даже детей своих вырастить не успели.
Прочитав имена погибших, многие говорили: «Вечная память невинно убиенным, простите нас! И вечное проклятье Сталину и палачам из ЧК». А высокая пожилая женщина прочитала несколько имен с листочка, а потом сказала: «Мой дед был чекистом. Умирая он каялся. Будь прокляты те, кто делал нас убийцами друг-друга».
Через какое-то время Аскольд Сергеевич закрыл ноут и сказал, что списки погибших читают в этот день с утра до позднего вечера уже десятый год и конца ему пока не видно.
– Столько своих людей убили! Зачем?! – спросили Настя и Вика почти одновременно.
– Затем, что это был Большой террор! – буркнул Колян.
– Вот именно, – вздохнул Аскольд Сергеевич. – Большой террор власти против собственного народа. С теми, кто активно сопротивлялся советским порядкам к тому времени уже расправились. В тридцать седьмом убивали в людях саму мысль о протесте. Страхом за жизнь себя и близких. Оттого, кто послабее духом, писали доносы на товарищей по работе или даже на родственников. Надеялись так отвести беду от себя.
Когда Колька узнал, что из шестнадцати маршалов и командармов в 37 году тринадцать расстреляли, а остальных армейских командиров погибло больше, чем во время войны, он спросил:
– А как же мы победили?!
– Ты лучше спроси, какой ценой, – ответил Аскольд Сергеевич.
– А нам в колледже Зинаида Ивановна говорит, что в советские времена жить было спокойней и безопасней, – сказала Настя.
– И сколько ей лет? – спросил Аскольд Сергеевич.
– Как Вам, наверное, – вмешался Колька.
– Ты что, Колян, тупой? – возмутилась Настя. – Она же еще не на пенсии.
– И что? Молодая она, что ли, – огрызнулся Колька.
– Ладно, ребята, – улыбнулся Аскольд Сергеевич. – На первый раз Вам хватит над чем поразмыслить. А что касается вашей Зинаиды Ивановны, то она ведь росла не в тридцатые годы. А ее родители о страшных временах ей не рассказывали. Но, слава богу, что есть еще и культурная память. Есть дневники и письма, документы в архивах. Я хочу, чтобы вы помнили, если мы не вернем себе правду о том времени, этот ужас может повториться.
И вот я все время думал и думал о том, что сказал Аскольд Сергеевич. Как такое случилось с людьми и действительно ли это может повториться. Но в школе о советском времени вспоминают, как эта Зинаида Ивановна из колледжа. А дома мы с мамой об этом не говорили. Конечно, в моем возрасте всякими мелочами, как в детстве, с родителями не делятся. Но то, о чем я думал, было для меня очень важным. А по телефону и я, и она говорили друг-другу заученно, что у нас «все хорошо». И не известно, как долго это будет длиться.
Фотография из маминого детства
Посылочку от тети Гали Алексей, то есть Градов, передал маме в тот же день. Сказал, что она молодец, врач говорит, ведет себя не как больная, а как мать Тереза. Кому-то читает вслух, кому-то помогает ходить по коридору, а одну старушку кормит с ложечки. Когда Градов об этом говорил, я почувствовал, что он действительно очень за маму переживает и радуется, когда и другие видят, какая она хорошая. Почувствовал, потому что и со мной все это происходит.
Вечером Градов позвал меня ужинать. Я сказал, что не проголодался.
– Идем! Ты забыл, что сегодня я посуду мою? – пытался он пошутить.
Но я впервые не поддался на уговоры, а он в первый раз не очень настаивал. Перед сном принес мне стакан молока: «Может захочется». А когда я уже был в постели, зашел и протянул мне старую черно-белую фотографию.
– Я ваши семейные альбомы пересмотрел. Там твоя мама или совсем маленькая, или почти взрослая. А у меня есть снимок, где она твоего возраста. Вот, «зацени», как вы теперь говорите.
В центре фотографии стояла мама в светлом летнем платье, странных туфлях с перепонкой на пуговице и белых носках. Волосы казались совсем светлыми и были заплетены в две косы. Одна была за спиной. Слева от нее стоял плотный коренастый мальчик в мятых брюках и темной рубашке с длинными рукавами. Все пуговица на ней были застегнуты. Он тоже был светловолосый. Но у мамы надо лбом казалось играет с ветром пушистое облачко, а у него прямые волосы были как будто аккуратно приклеены к голове. На ногах у мальчика были не по росту большие грубые башмаки. Вот именно не туфли, а башмаки.
Там был еще один мальчишка. Он сидел на велосипедной раме спиной к фотографу. Велосипед был ему маловат, и ноги в чем-то вроде кед прочно стояли на земле. Брюки были коротковатые, а в клетчатой рубахе рукава были разной длины. Похоже кто-то отрезал их на глазок и даже не подумал измерить и подшить. Вот у него на голове было что-то вроде вороньего гнезда, прямо как у нашей Ванды. Грива какая-то нечесаная.
– Витька Огарков своим «Зорким» хвастал, снимал всех подряд. Но я ему не дался, пижону! – сказал Градов с чувством удовлетворения. – А это Павлик.
– У которого «Харлей» был?
– Ну, это пото-ом! А тогда он на автобазе возился с мотоциклом Л-300, сделанным на основе немецкого Люкс-300. Но «Л» на нем уже от слова Ленинград было, а на бензобаке надпись – «Красный Октябрь».
– А Вы тоже мотоциклами увлекались?
– Нет. Я на велике мотался, мяч гонял и в расшибалочку дулся.
– А это что?
– Детская игра на деньги. Складывали стопкой монетки на земле Решкой вверх. Сперва с определенного расстояния битой, тоже монеткой, старались в эту пирамидку попасть. Везунчик мог докинуть с первого раза, стопка рассыпалась, и он все монетки забирал. А в остальных случаях, пирамидку битой рассыпали и по очереди переворачивали те денежки, что упали решкой, опять же битой-монетой. Если перевернул – клал себе в карман. Я так на школьные завтраки зарабатывал. Потом за эту игру жестко так стали наказывать. Кто посмелее играли тайком, а остальные стали играть в фантики от конфет или редких тогда жвачек.
– И мама в монеты играла?!!
Алексей засмеялся.
– Нет! Ты что! Но судьей однажды была. Это когда шпана ПТУ-шная решила проучить меня за мою удачливость. Там те еще лбы были.
Я приготовился было услышать об этом, но Градов сказал:
– Все. Шехерезада заканчивает дозволенные речи. Спи.
Но тут я не выдержал и рассказал ему о том, что произошло у нас в подъезде. И даже рискнул спросить, а может ли повториться у нас в стране такое время, как 37 год, если «история развивается по спирали», как Колян сказал:
– Успокойся, парень, – ответил Градов, поправляя на мне одеяло. – Как написал Владимир Семенович: «Я думаю, учёные наврали. Прокол у них в теории, порез: развитие идёт не по СПИРАЛИ, а вкривь и вкось, вразнос, наперерез».
Потом добавил:
– Фильмы по сказкам Шварца смотрел?
– Да. «О потерянном времени»… еще что-то.
– А «Дракон»?
– Нет.
– Ну, посмотри или лучше прочитай. Так вот, Дракона уже нет. То есть Сталина и всей этой кагэбэшной своры. А насчет того, может ли всё это «воскреснуть»… У многих Дракон еще остался в голове. И, как говорил славный рыцарь Ланселот: «Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придется убить дракона». Ну а те, кто с драконом внутри, очень любят развлекаться доносами на тех, кто им не нравится. Но ведь твоя «вдова Курочкина» одна такая на весь подъезд, да?
Я подумал, что если Курочкина – это одна шестнадцатая от всех соседей, то среди 140 миллионов человек таких, как она доносчиков, может набраться целая Швейцария. И на этот раз слова Градова меня не совсем утешили.
* * *
Засыпая, я думал, что если сделать фотографию моих друзей, то на месте мамы буду стоять я, вместо лохматого мальчика – Ванда, а Шишкарев заменит странного Павлика, потому что он тоже немного не от мира сего со своей химией. Я все это стал представлять, и, как в кино, все вдруг задвигались, перепутались и куда-то побежали. Я тоже побежал, столкнулся с Вощаковой и схватил ее за рукав: «Анюта, ты куда?» «Ты что, с дуба рухнул?! Контрольная по Петерсону! Пересечение множеств!» У меня внутри все похолодело. Петерсон у нас был классе в третьем, что ли, и я ничего из него уже не помнил. Потом я как будто очутился в географическом кабинете за своим столом, но только вокруг меня были совершенно незнакомые люди. Жесть! То ли я переместился куда-то, то ли мои одноклассники исчезли, даже Вощакова. Тут открылась дверь и… грянул «имперский марш»!
