Тамара Шаркова
Из века в век
–Не беспокойся, я быстро восстанавливаюсь, так что для вас с Юркой хватит!
Ну, это все присказка, а сказка началась с того, что в кабинет с вонючими крысами мы, слава Богу, не пошли, потому что неофициальная часть должна была проходить в обычной лекционной аудитории. Я сразу же собрался улизнуть, потому что там было множество незнакомых людей, которые расставляли на празднично накрытых столах, составленных четырехугольником, пустые тарелки и всяческую праздничную снедь.
Никто, естественно, не обратил на меня внимания, и я спокойно направился к выходу, но железная рука Стояна втолкнула меня обратно. Единственное, что мне удалось сделать по собственному желанию – это забиться в дальний угол.
Минут через двадцать появился отец в окружении целой толпы коллег. Он рассеянно окинул аудиторию взглядом, но я в его сознании явно не запечатлелся. Стоян моментально очутился рядом с папой и окружил себя целым выводком молодых девиц.
Моей соседкой оказалась очень приветливая и о-о-очень любознательная дама. На все ее вопросы я отвечал весьма невразумительно. Однако она все же выяснила, как меня зовут. Что же касается Стояна, то, кем он мне приходится, дама так и не разобралась. А на вопрос, где он работает, получила дебильный ответ: «Где-то в медицине…»
После этого она перестала меня допрашивать и принялась уже безо всяких разговоров заполнять мою тарелку разнообразными продуктами питания.
Я отбивался, как мог, и из-за этого пропустил, как папе что-то дарили и он на это реагировал.
Очень скоро я почувствовал себя лишним на этом «празднике жизни» и окончательно решил исчезнуть. Но в это время входные двери пробкой заткнули какие-то организованно орущие люди.
Отец повернулся в их сторону, встал, брови его поднялись, рот раскрылся для улыбки, а руки для объятий:
–Ребята! Вы?!
–Мы, Ромас, мы! Почти вся третья группа. Даже Ваську вытащили из Владивостока! Вместе с неводом, неведомой в столице рыбкой и «тиной морской» в виде монографии.
«Васька» оказался огромным рыжим человеком. Пониже отца, но раза в два шире. В руках он держал зачехленную гитару.
Заводилой, впрочем, был не он, а очень подвижный невысокий кучерявый человек. Если бы не седина в волосах и резкие складки от носа к пухлым губам, я принял бы его за «тина».
–Внимание, господа! – сказал он, когда все его спутники перецеловались с отцом, и их рассадили за столом.
–Эта братва – наш боевой экипаж, третья академическая группа.
До распределения по кафедрам мы всегда были вместе: картошка, Биостанция на Белом море и все такое. Ромка был такой же бузотер, как все, «заслуженным профессором» от него еще не пахло.
–Сосиской копченой от него попахивало, – засмеялся кто-то из женской составляющей папиной группы.– Он сосиски нас научил над костром жарить. На «тычке», прутике таком заостренном.
-Да, да. Это еще в прозвище пытались как-то обыграть, но не получилось. Вообще, с этим долго никак не получалось. С прозвищем я имею в виду. Имя такое, что сразу на цитату из «Онегина» тянет, а из фамилии получалась кличка какая-то уголовная – «Мещера»! – это сказал кучерявый папин сокурсник, профессор Чепуров.
–Ми-и нуточку! – вдруг раздался голос того старика, который был знаком с моим дедом. – Мещерские – княжеский род, а «мещера» – тюрконизированные финские племена, молодой человек.
– Sorry! Sorry! – высокочтимый оппонент, мы этого не знали, к сожалению, до последней минуты. Но выход из положения все-таки нашли. К нему из Вильнюса знакомый приехал и спрашивает: «Как мне найти Ромаса Мещерского?»
Вот потому для нас он «Ромас». А Ромас, копченая сосиска и гитара у костра – это было так же естественно, как «ромале» с шатрами и кибитками.
Гитару он, правда, носить собой отказывался из-за ложной скромности.
Тогда мы купили гитару в складчину и таскал ее безо всякого стеснения Василий Михайлович Боровских, по нашему «Боровик».
–Господи! – воскликнула моя соседка.– Это же известный альголог! У него прекрасная монография по водорослям Охотского моря!
–А теперь, – продолжал отцовский однокурсник, – когда мы узнали, что в сорок пять молодых лет ты, Ромас, дошел до жизни такой, что на тебя тут коллективные моления устраивают, мы решили привезти тебе «мертвой» и «живой» водички, чтобы в чувство привести.
Тут двое из пришедших – высокая смешливая женщина со стрижкой под Хакамаду и важный лысоватый коротышка в каких-то телескопических очках – поднесли отцу на маленьких подносах две затейливые кофейные чашечки без ручек с какими-то напитками.
–А что после этого произойдет – сами увидите, – заключил свою речь самозванный тамада.
Все притихли.
–Интересно, что в них может быть? И почему такой маленький объем? – прошептала моя любознательная соседка. – Не чашки, а тигли какие-то. Миллилитров на двадцать, не больше.
Отец торжественно выпил все, что ему предложили и …засмеялся. Вот уж не представлял, что отец может беззаботно смеяться …в такой обстановке. Края губ у него стали белыми. Так вот он вытер их не платком, а тыльной стороной ладони, за что обычно доставалось и мне, и Стояну.
–Скорее всего это похоже на молочный ликер и молоко…– задумчиво сказала моя соседка.
В это время знаменитый рыжий и толстый ученый Боровских расчехлил гитару и вручил ее папе.
–Давай, Ромка! На этой гитаре, кроме тебя, никто не играл. Я зачехлил ее двенадцать лет назад…
Отец, конечно, не сразу стал играть. И какое-то время, пока отец осматривал гитару, подкручивал колки, почти прислоняясь ухом к струнам, все в комнате перекликались с пришедшими, потому что многие давно знали друг друга, только долго не виделись.
Потом отец снял пиджак, галстук (!), воротник на рубахе расстегнул и взял несколько аккордов.
Все притихли.
–Ребята, с чего начнем?
–«Бригантину» давайте!
–Нет! Эту..эту… «кто любит, тот любим»! Господи, начало забыла! И название! Андрюша! Чепуров!
Вспомни:
«Волк, исполненный очей»
Тот, к кому обращались, просьбы не расслышал, но другой начал напевать:
–«Под небом голубым…»
Несколько голосов поправили его:
–«Над небом…над небом» – это же райский сад!
–Нет, давайте «Подари мне Анри Руссо треугольное колесо…»
…А что тогда от «молодого Пикассо»?
–Не помню, не помню, но точно знаю: «раму мне одолжи Сера…»
И тут многие закричали хором:
–«остальное лежит в сара-Е!»
Наконец папа запел. У него был глубокий мягкий и выразительный баритон. И очень точный голос. И пел он все, что его просили. Правда, в его исполнении слышны были только первые строчки каждой песни. Потом ее подхватывали другие, и отцовский баритон сразу же терялся в этом нестройном хоре. Но потом он как бы выныривал на поверхность и вел за собой остальные голоса.
Изо всех песен я узнавал только те, что пел Булат Окуджава и пару шлягеров Макаревича. Это благодаря Стойко.
Наконец папа окончил петь и прислонил гитару к стене.
Тут все опять зашумели и стали вспоминать всякие забавные истории из студенческой жизни. Большинству они были понятны и интересны, а мне, по правде сказать, стало скучновато. Понравился только рассказ Чепурова, как они с отцом решили проверить, «чего стоят как мужики». Сдали все экзамены досрочно и отправились с геологами на Дальний Восток в такие места, где даже аэрофотосъемок не делали. Надо же! Тогда отцу было лет на пять больше, чем нам с Борькой. Разница, конечно, приличная, но я сейчас двадцать килограмм километр протащу и сдуюсь, а отец по сорок сутками таскал.
У нас в старом альбоме есть несколько снимков, где отец в накомарнике с поднятой сеткой стоит, голову запрокинул и изо мха воду в рот выдавливает. Еще есть фотография медвежьей лапы, рядом с которой лежит геологический молоток. Я думал, это снималось во время обычной студенческой практики и не относился к фотографиям серьезно. А теперь мне было очень интересно слушать, как Чепуров рассказывал об экспедиции. Обидно только, что не от отца я это узнаю.
Оказывается, вертолет с геологами в ущелье рухнул, их долго найти не могли, и они еле живы остались. Голодали . Потом отец оленя застрелил, а донести до лагеря не мог, сил не было. Тогда его напарник – бывший заключенный Феликс – вырезал у оленя кусок печени, нашпиговал жиром и сказал: «Ешь, нас ждут!» Папа съел. Без соли! Сырую! После этого они тушу разрубили на части и полдня тащили к лагерю.
–После этой экспедиции я на геологический перевелся. Не мог без «поля», – закончил рассказ Чепуров. – Ну а Роман у нас универсал: он и в кабинете не заблудится, и в «поле» не пропадет!
Все рассмеялись, а потом притихли.
-Тихий ангел пролетел…– прошептала моя соседка.
–Теперь, после «Фонарей» этих «разбитых», говорят : «Мент родился», – поправил ее кто-то рядом.
И вдруг кто-то сказал:
–Давайте помянем Олега.
Этого человека знали, очевидно, только в папиной группе, потому что даже Коля и Александр Петрович, которые рассылали приглашения всем, кто работал или был знаком с папой, ничего о нем не слышали.
Коля сразу забеспокоился и стал спрашивать:
–Вы о ком? Разве в вашей группе был Олег?
–По большому счету – был. Его с нами Ромкин литовский друг познакомил. Скульптор это. Олег Борисович .
–Он был не только скульптором. Там правильно под крестом написали: «скульптор, поэт, музыкант…»
–А ему могло не понравиться. Мог почудиться намек на дилетантство: «и швец, и жнец, и на дуде игрец…»
–Ну, это если бы при жизни. А мне безумно жаль, что так мало людей слышало его песни.
–Все! Довольно! – вдруг как-то очень нервно сказала та, что была похожа на Хакамаду.– Сегодня не тризна по Олегу. Сегодня Ромкин день рождения. А, вообще, мне кажется, Олег любил Романа больше всех.
–А ведь они и родились в один день, вы не забыли?
–Ну да! Ну да! Мы же однажды отмечали их дни рождения в мастерской на Маросейке! Вошли в подвал, открыли дверь и замерли. Темнотища, а где-то вдалеке что-то белое, сияющее. Втянулись внутрь и застыли, как перед видением. Маргарита летит над Арбатом на бал к Воланду. Волосы у нее ветлами развеваются, и глаза колдовские…
А Олег рядом стоит со свечой в руке. Потом он пошел нам навстречу, обогнул станок, и Маргарита вдруг тенью за ним по стене заскользила.
Мы молчим…
–А «Мальчик со скрипкой» уже был?
–Был …был…и «Суд иегемона».
–А как мы там помещались в том подвале? В большой комнате сплошные станки и работы, а маленькая узкая, как пенал.
–Все помещались, вся группа! А я даже спал один раз на кушеточке из ящиков под солдатской шинелью.
–И не ты один, – добавил кто-то ревниво.
–А помнишь, как он всех обнимал? Просто вбирал в себя.
И все чувствовали себя так свободно. Никто не стеснялся: и пели, и стихи какие-то свои читали. И он искренне всеми восхищался.
-Ребята! Ребята! Сегодня Ромкин день. Ближе к делу! Здорово мы все-таки тебя подловили, Мещерский! Премудрый ты наш пескарь.
–Да, – засмеялся отец, – наживку я взял славно.
Потом встрепенулся.
–Послушайте, у нас свечи найдутся?
–Да, свечи! Свечи! – заговорили все разом.– Неужели забыли?
–Не забыли! – с досадой сказал профессор Боровских. – Ну что вы галдеж подняли! Чашки Петри давайте.
–Все помнят «Тени при свечах»? – спросил отец и опять взял в руки отложенную было гитару.
–Помним! Начинай, а мы поддержим.
Отец подтянул какие-то струны, посидел немного в тишине и чуть ли не шепотом запел:
«Шумный вечер затихает,
Шепчет ночь: «Молчи, молчи!»
Время медленно сгорает
В тонком пламени свечи.»
Тут вернулась на свое место моя соседка, которая ненадолго исчезала. Она принесла с собой тонкую книжечку. Я посмотрел на ее затрепанную обложку и понял, что такая книга всегда лежит у отца в кабинете на столе.
–Хочешь посмотреть? Это буклет с работами того скульптора, о котором говорили. Тут и стихи есть. Вот то, что поют.
«Свет живой – моя отрада
В пору холода и тьмы,
Пусть хоть тени наши рядом,
Если даже порознь мы.»
Я с детства помнил все картинки в этом буклете. И теперь, наконец, связал в своем сознании «Мальчика со скрипкой» и «Маргариту», о которой тут говорили, с этими картинками. Там еще «Кобзарь» был, «Шевченко» и моя любимая «Голубая фигуристка», хрупкая девочка на коньках. На стихи я внимания не обращал.
«Вот огонь пришел в смятенье
Вот уже почти погас,
Исчезают наши тени,
Будто разлучая нас!»
Отцу многие подпевали.
«Тают свечи, тают свечи!
Погружают в сумрак дом,
Так давай для нашей встречи
Свечи новые зажжем.»
Свет в аудитории погасили. Живой огонь свечей выхватывал из темноты отдельные лица. И среди них было папино.
До этого года я знал своего отца застегнутым на все пуговицы и несокрушимым духом. Потом понял, что бывают минуты, когда он становится беззащитным и сам нуждается в помощи. Я всегда удивлялся, зачем он так часто напоминает мне о маме? Хочет, чтобы я хоть что-нибудь вспомнил он ней сам, а не только по его рассказам?
Потом понял, что все его «ты помнишь маму?», «ты помнишь хотя бы что-нибудь?» не для меня он говорит, а каждый раз перед мамой оправдывается, что случайно жив остался. Дескать, я твое место в жизни сына не занимаю.
А если занимает? Мне никого, кроме него, не надо. Но если уж так случилось, что толку каждый раз напоминать, что я кто-то вроде инвалида детства! Слава Богу, я уже не ребенок, мог бы мне отец и об этих друзьях своих рассказать, и о тайге, и о скульпторе.
Вдруг рядом со мной появилась взлохмаченная голова Стояна.
–Эй, корнишон, ты что загрустил? Этим завидуешь забуревшим? Так они уже на семена пошли, им только и осталось, что вспоминать, как они в одной банке толкались.
А ты еще меньше цветочка, и все твои воспоминания впереди. А пупырчатый?
Он присел рядом. И тут я впервые обратил внимание на то, что в комнате появились пустые места.
–Ты вот что, Юрчик-огурчик, если захочешь уйти пораньше, то уходи, только сбрось мне «эсэмэску», как добрался. Ладно? А я с Романом до конца побуду, подстрахую. Пусть хоть сегодня «с расстегнутым воротом» побудет. А то вечно душа в бронежилете.
Я кивнул, опасливо озираясь на соседку. Но она, к счастью, шепталась с кем-то справа от себя.
Стоян ушел, а я стал ожидать удобного момента, чтобы улизнуть домой. Хотелось поскорее выйти на улицу и наглотаться холодного влажного ветра, который уже начинал пахнуть горькими ивовыми почками. И было мне грустно и одиноко.
Через пару месяцев Боб уйдет в свой колледж, Левка – в школу с экономическим уклоном. А я еще два года буду высиживать за школьным столом, получая в четверти пару-другую нестабильных пятерок по гуманитарным предметам и кучу стабильных трояков по всем остальным.
И что нас тогда будет объединять, «друзей детства»? Пиво, «сеть», сигареты, дискотеки и 103,7 Fm «Максимум»?
С девицами своими они меня уже не знакомят. Стесняются. Меня. А я прячу от них Маркеса и Куэльо. Последнего я, правда, и от отца прячу, потому что он говорит: "Это слишком банально".
Борька, друг мой закадычный, все чаще заявляет мне:
–Пора уже думать, как деньги станешь зарабатывать, а ты все с детками в хоре поешь и сказочки свои пишешь.
Не вечный же твой батька, ученые мужики сейчас долго не живут. Мой вот и то на пенсию по инвалидности уходит. На его пособие я «Пепси» не выберу.
Но ведь и я постоянно стал думать об этом ужасе…что все не вечные. И с каждым человеком уйдет его вселенная. Когда я… уйду, кто узнает, что Богородица на иконе смотрела глазами моей мамы, что однажды в Меатиде всем на удивление расцвели на заре заморские ночные цветы и впервые встретились с солнцем, и что мой папа – заслуженный профессор Мещерский – умывал меня по дедовскому обычаю через дверную ручку, чтобы не мучили меня в детстве ночные кошмары. И про Илью не узнают, который вырезал мне в Меатиде шкатулку из старинного корабельного бруса, выброшенного в шторм на Азовский берег. И как я тайно был влюблен в историчку «Золушку», ученицу милого моему сердцу «Айболита»-Вячеслава Николаевича. И в безвозвратном прошлом останется наше со Стояном примирение, когда он все-таки принес мне стакан воды.
И Дана…Кто вспомнит о Дане и ее маме, похожих на чудных перелетных птиц?
Моя кузина Марго говорит, что это гордыня.
Но ведь я хочу, чтобы не обо мне помнили, а о том, кого я любил и чему был свидетель. Впрочем, это тоже, вероятно, нескромно и эгоистично…
Наверное, правду говорил мой любимый учитель Вячеслав Николаевич, когда мы распивали с ним чай в его «гнездышке» на складе школьных древностей однорукого завхоза по прозвищу «Сильвер».
–Эх, милый, два излома времени сложились в твоей судьбе, как пик Анапурны. Переходный возраст и миллениум.
Кто-то шагнет в двадцать первый век, как через порог переступит, а кто-то на себе все двадцать тащить будет с осмыслением своего собственного, да еще и общечеловеческого нравственного опыта.
Копаться в себе будет мучительно, пугаться своего несовершенства, et cetera. Только поверь мне, это не худший из вариантов…не худший.
Я сержусь, когда Стоян называет меня " пятилапым щенком в невесомости". Со "щенком" я, разумеется, не согласен, но то что векторы пространства и времени в моем сознании утратили нормальную ориентацию – это точно.
–Я не дождусь, когда ты начнешь таскать мой крем для бритья и на карманные деньги вместо мороженого приобретешь мужской дезодорант! Ну что ты все тянешься за шариком детства своего и качаешься на твердой почве настоящего, как клоун на пуантах?!!! "Мальчик плачет, а шарик летит".
–"Девочка", – машинально поправляю я.
–Что значит "девочка"? – вскидывается доктор Дагмаров.
–У Окуджавы – "девочка плачет".
–А-а-а, – печально тянет Стоян. – Так то у Окуджавы… У нас мальчик..
* Олег Борисович – скульптор Олег Борисович Шарков (1943 -1993)
