Эжен Сю
Жан Кавалье
– Брат, сестрица! – крикнул он, простирая к ним руки в то мгновение, когда они промчались мимо.
Но Селеста и Габриэль, увлекаемые своим порывом, не узнали его. Бросив на него сверкающий взгляд и ничего не ответив, они крикнули звучным пророческим голосом, повелительно указывая на дорогу к долине:
– К оружию, Израиль! Твои волны спускаются в долину, как потоки с гор. К оружию!
И помчавшись дальше, они скрылись в мрачную глубину оврага.
– К оружию, к оружию! – повторил ошеломленный, охваченный страхом Кавалье и бросился вслед за Селестой и Габриэлем.
– К оружию! Собаки пожрут тела моавитян; лошади поплывут по колено в крови. Ко мне, Лепидот, ко мне, Рааб и Балак! – крикнул Ефраим.
Он бросился на неоседланную лошадь, позвав собак, которые бешено лаяли. Одной рукой он схватил свое длинное ружье, другой – факел из древесной смолы и понесся с ужасающей смелостью но обрывистому горному спуску, по следам пророков, повторяя громовым голосом:
– К оружию, Израиль, к оружию!
В это мгновение гроза усилилась. Молния ударила в замок стекольщика.
ПСИХЕЯ ТУАНОН
Пока религиозное возмущение охватывает севенцев, мы поведем читателя в скромную гостиницу в Алэ – городе, расположенном верстах в десяти от описанного нами места действия.
Этот трактир, на вывеске которого набожно изображен был сельский крест, содержался добрым католиком Фомой Рэном. Можно было предположить, что туда прибыли важные путешественники: у ворот стояла почтовая коляска с выпряженными вспотевшими лошадьми. Тут же находились кучер, считавший только что полученные деньги, и слуга, одетый почтарем, который помогал отвязывать коробки веселой и болтливой служанке, настоящей субретке французской комедии. Молодой человек, очень маленький и очень полный, с самодовольным и заурядным лицом, одетый в дорожное платье, весьма смешно расшитое бесчисленными вышивками, присматривал за ними. Боясь, как бы один из ящиков не был снят с верха коляски без достаточной предосторожности, полный молодой человек решительно прыгнул на одно из колес, обращаясь к слуге:
– Черт побери! Будь же осторожен, Маскариль: ведь это ящик с марсиальскими духами... и... ты...
– Я уже просил вас, сударь, не тыкать мне, – проговорил почтительно и вместе нахально высокорослый слуга, прерывая своего хозяина. – Я только под этим условием оставил дом его сиятельства герцога Неверрского и поступил к вам.
– Ну, ну, довольно, Маскариль! Обращайтесь только поосторожнее с этим ящиком, – проговорил молодой человек, краснея.
– Вы, значит, не знаете, господин Табуро, – проговорила, хитро улыбнувшись и показав два ряда жемчужных зубов, смуглая служанка, – вы не знаете, что господин Маскариль разрешает своим господам тыкать себе только в том случае, если они герцоги? И еще вопрос, позволит ли он герцогам патентованным[12].
– Молчите, Зербинета! – сердито приказал Табуро.
Тут послышался очаровательный голосок, кричавший с возрастающим нетерпением:
– Господин Табуро, г. Табуро, г. Табуро!
При первом призыве счастливый обладатель этого прекрасного имени быстро приподнял голову вверх, к окошку, откуда, казалось, доносился голос. При втором – он крикнул:
– Я здесь, прекрасная Психея! – и потерял равновесие.
При третьем же оклике Табуро тяжело спрыгнул с колеса, потащив за собой несчастный ящик с духами, который разбился с глухим шумом. Но очаровательный голос не умолкал; и в нем уже звучали гневные нотки. Бедняга бросился в гостиницу, отвечая:
– Я здесь, здесь, здесь!
Когда Табуро вошел в мрачную комнату гостиницы, Психея-Туанон принялась раздражительно бранить своего толстого рыцаря за медлительность. Ей было самое большее лет двадцать. Она была маленького роста, но обладала такой совершенной красотой форм, таким прелестным изяществом юности, что Людовик XIV, перед которым Туанон играла Психею в интермедии Мольера того же названия, не мог удержаться, чтобы не сказать, глядя, как танцевало это очаровательное созданье:
– Вот настоящая Психея!
С того дня все придворные иначе не называли девицу Туанон, как Психея. Вскоре она затмила известных танцовщиц Пекур и Дематэн, до тех пор не имевших себе соперниц в плясках сильфид в тогдашнем балете.
Трудно было встретить существо, более очаровательное и вместе с тем более наивное и веселое, чем свежая, красивая Туанон. Светло-каштановые волосы с золотыми оттенками, окружали ее белоснежный лоб. Под тонко очерченными бровями вспыхивали и замирали два больших серо-голубых глаза, окаймленных длинными темными ресницами. Глаза эти, смотря по капризу Туанон, то искрились лукавством, то томно заволакивались. Вздернутый носик, насмешливый, дерзкий, вызывающий, непокорный, с незаметно двигавшимся при малейшем волнении розовым кончиком, придавал особенную возбуждающую привлекательность этому чудному личику: и все оно было такое белое, розовое, пурпурное, со своими пухлыми вздернутыми розовыми губками, все дышало чувственностью и лукавством.
Туанон не знала ни отца, ни матери. История ее жизни очень проста. Подкидыш, она была подобрана на одной из улиц Парижа труппой канатных плясунов, которую не покидала до четырнадцати лет. Однажды Фулье, знаменитый историк балета и преподаватель танцев в Бургонском замке, увидел на королевской площади танцующую Туанон. Пораженный ее миловидностью и изяществом, он предложил акробатам уступить ее ему. В непродолжительное время, благодаря наставлениям своего опытного учителя, Туанон сделала блестящие успехи и выступила во всех интермедиях. Наконец она была замечена королем: кличка «Психея» сделала ее известною.
Что касается нравственного мира, то Туанон принадлежала к школе Марион Делорм и мадемуазели де Ланкло[13]. И если, как и эти ее прелестные соперницы, она не могла похвастаться постоянством, зато искала и выбирала своих почитателей среди лучшего общества. Ее последняя привязанность или, лучше сказать, ее первая и единственная страсть, какую она испытала в жизни, был знакомый нам маркиз Танкред де Флорак. Маркиз Танкред был во всех отношениях достоин внушить такую привязанность. Никто еще не приобрел такой известности небрежной пышностью своих белокурых париков, вызывающей смелостью своих вырезных кафтанов, наподобие известных женщин, роскошью своих экипажей, одежды и кружев. Он был весь кружевной, от воротника до обуви. Самые его табакерки, часы и всякие туалетные коробочки служили ему орудием очарования: такого они были «страшно хорошего тона». Всегда выпачканный испанским табаком, вечно пьяный, большой картежник, ловкий академист[14], опасный противник в игре в мяч, божественно игравший на лютне и танцевавший куранту или характерные па не хуже самого Этанга[15], блестящий, насмешливый и нахальный маркиз де Флорак имел бесчисленное множество приключений, но исключительно среди изысканных придворных женщин: как чумы, избегал он горничных, мещанок и актрис.
Часто Туанон со вздохом следила за прекрасным маркизом, когда он являлся в места на сцене показывать свои ленты, парик и прочие прелести и нахально прерывал актеров. Но маркиз оставался холоден, как лед, в ответ на кокетливые заигрывания Психеи. Такое пренебрежение, конечно, довело до отчаяния горячую и взбалмошную головку Туанон. Она вступила в борьбу с этим равнодушием с такой стремительностью, что осчастливила Танкреда почти против его желания. Но счастье не изменило его приемов: он по-прежнему обращался с бедной девушкой крайне пренебрежительно. Досадно ли ей стало, или из духа противоречия, или настоящая любовь заговорила в ней, но, несмотря на все нахальство и черствость маркиза, Психея, не знавшая других законов, кроме своих изменчивых прихотей, воспылала к этому жантильому глубоким, ревнивым, но кротким и покорным чувством. Наконец-то она пережила все жгучие порывы первой страсти.
Мало-помалу она удалила от себя придворных, составлявших ее постоянное общество. Достаточно богатая, чтобы не нуждаться в театре, она жила в уединении, считая себя бесконечно, безумно счастливой, когда Танкред снисходил до нее, проведя с ней какой-нибудь часок, без особенно жестоких насмешек над ее вкусами «кающейся Магдалины». Эта связь, легкомысленная, почти грубая со стороны маркиза, робкая и преданная со стороны Туанон, продолжалась три месяца. По истечении этого времени, Танкред принужден был следовать за своим полком в Севены. К отчаянию Психеи при разлуке примешалась лишняя горечь, когда маркиз безумно захохотал в ответ на уверения бедной девушки, что она испытывает страшные страдания, покидая его. Однажды она осмелилась даже заплакать. Но маркиз решительно заявил: во-первых, что самые прекрасные глаза в мире становятся отвратительными, когда они красны; во-вторых, что эти выходки заплаканной Ариадны[16], которые позволяет себе танцовщица по отношению к нему, очень странны и делают его всеобщим посмешищем. С тех пор Туанон старалась улыбаться, завидев Танкреда.
По отъезде маркиза Туанон безумно страдала. Ее любовь достигла таких размеров, что, подвергая себя опасности быть беспощадно выгнанной, она решилась последовать за Танкредом. Вот по какому случаю она избрала своим рыцарем Клода Табуро. Сын откупщика по налогам, Табуро унаследовал громадное богатство. Желая играть роль большого барина, но, прежде всего, безумно влюбленный в Туанон, он начал с того, что предложил озолотить ее. В ответ Туанон указала ему на дверь, как оно и подобало такому «буржуйчику», как он. Но, задумав поехать в Севены и находя дорогу опасной для двух женщин (она брала с собой Зербинету), Психея, послав за Клодом, сказала ему:
– Господин Табуро! Вы говорите, что любите меня?
– Больше, чем свою душу, прекрасная Психея! Это так же верно, как то, что вы не имеете соперниц в танцах балетов «Сисонны» и «Тартиллэ».
– Докажите это. Я отправляюсь в Лангедок отыскивать маркиза де Флорака. Я боюсь ехать одна с Зербинетой в своей коляске. Сопровождайте меня.
– Жестокая тигрица! Что мне предлагаете!
– Да или нет, г. Табуро? Я откровенна с вами. Решайтесь!
После убийственных для его самолюбия размышлений, Табуро кончил тем, что согласился на предложение Психеи, поразмыслив, как приятно заявить своим друзьям, прогуливаясь в Тюльери по аллее Контроля[17]: «Завтра я уезжаю с Психеей». Он согласился быть попутчиком Туанон. Отправившись с ней в дорогу, он забрал с собой своего великорослого слугу Маскариля, бежавшего перед коляской. Он сманил его за неимоверную цену от герцога Невера. В продолжение всего пути, со стороны Туанон и ее служанки только и сыпались насмешки насчет чудовищной полноты Клода Табуро, который старался, по мере возможности, стушевываться. Он забился в самый угол коляски из боязни раздавить Зербинету, сидевшую между ним и Психеей. Наконец трое путешественников прибыли в Алэ, где Туанон надеялась получить необходимые сведения для отыскания маркиза: она узнала в Монпелье, что драгуны уже направились к севенским горам.
Такова была Психея-Туанон, с таким нетерпением звавшая Табуро. Спутник ее быстро вошел в комнату гостиницы. В своем длинном дорожном платье из жемчужно-серого шелка, в чепчике из той же материи и того же цвета, Туанон показалась ему еще более красивой, еще более обольстительной.
НОВОСТЬ
– Но, г. Табуро, вы несносны. Уж раз десять зову вас напрасно! – проговорила Туанон, гневно топнув кончиком ножки.
– Тигрица! – ответил, весь запыхавшись, верный слуга. – Только птица или сильфида могла бы быстрее явиться на зов.
– О, конечно, вы проворны и быстры, как сильфида. Я в этом не сомневаюсь... Который час?
Клод вытащил из жилета часы, как тогда говорили «карманные», толщиной в два пальца приблизительно, и ответил:
– Три с четвертью пополудни.
– Мы осведомимся насчет дороги и в четыре часа выедем дальше, – с решительным видом проговорила Туанон.
– Выехать! В четыре часа! – воскликнул Табуро. – Но, тигрица, об этом и думать нечего. Мы не завтракали, мы не обедали: вы не хотите даже, чтобы мы поужинали?
– Ах, Бог мой, кушайте, завтракайте, обедайте, ужинайте, сколько хотите! Но будьте готовы к четырем часам – вот все, что я от вас прошу.
– Прежде всего, прекрасная тигрица, вряд ли я найду в этой несчастной гостинице, из чего можно приготовить три трапезы. Хорошо, если состряпаем хоть одну. Но все ваши ящики распакованы...
– Так что ж! Вы прикажете их сызнова запаковать. Вот и все!
– Но, сударыня... – нетерпеливо крикнул Табуро.
– Что это значит, сударь? – спросила величественно-гневным голосом Психея. – Вы решаетесь противоречить мне? Но чего вы торчите тут? Кто держит вас возле меня? Если мой способ путешествовать неудобен для вас, убирайтесь. Но если вы остаетесь, не противоречьте мне.
– Но подумайте, со времени нашего отъезда из Парижа вы остановились только на одну ночь в Лионе. Вы, должно быть, страшно устали. По крайней мере отдохните тут несколько часов.
– Я не устала. Правда, желание настичь маркиза де Флорака причиняет мне жгучее беспокойство: но это беспокойство не оставит меня, пока я не увижу его, пока не узнаю, позволяет ли он мне оставаться при нем. Необходимо стало быть, чтобы я была там по возможности скорей.
– В вас нет и тени жалости! – вскричал несчастный Табуро. – Вы не думаете, жестокая женщина, о тех страданиях, которые мне причиняете этими словами.
– С какой это стати стану я говорить с вами иначе? Разве я от вас скрыла цель моего путешествия? Скрыла я от вас мою любовь, мою единственную любовь в прошлом и в будущем? – печально проговорила Психея. – Я обратилась к вам, как к другу, к брату. До сих пор вы выказывали себя великодушным и добрым. Если вам эта роль в тягость – скатертью дорога.
– Легко вам сказать – убирайтесь! Вы хорошо знаете, что я не могу вас покинуть. Дьявольское очарование меня приковывает к вам. Сколько бы я себе ни повторял, что вы меня не любите, что вы никогда не будете любить меня, что вы околдованы другим, – все это нисколько не действует на меня. Я возле вас: это меня восхищает, я забываю все остальное.
– Ну, ну, мой добрый Табуро, – сказала очаровательница, кротко протягивая Клоду свою белую нежную ручку для поцелуя. – Не обманывайте себя: вы остаетесь при мне, потому что хорошо знаете, что я вас люблю, как одного из моих лучших друзей, и что эта дружба имеет свою цену, хотя более нежное чувство не может иметь места между нами.
– Вы так сильно его любите? – проговорил с отчаянием бедный Табуро.
– Люблю ли я его! Люблю ли я его!.. Но нет, нет, вы опять упрекнете меня в бессердечии... Не будем больше, мой друг, говорить об этом!
– Вы правы, тигрица, это ужасно. Я чувствую, как ревность и зависть гложут меня; к несчастью, я даже не могу похудеть с досады. Я полагаю, черт возьми, что жирею с бешенства. Но послушайтесь моих советов. Я имею в виду вашу же пользу. Бесспорно, вы всегда очаровательны; бесспорно, вы все еще восхитительная Психея, но перед ним вы должны предстать во всем своем блеске. Так вот! Неудобства продолжительного пути, ваше возбужденное состояние, ваши волнения – все это может немного повредить свежести вашего личика. День или два отдыха возвратят ее вам.
– Зеркало, зеркало! – с беспокойством воскликнула Туанон.
Но напрасно Табуро искал зеркало в этой пустынной комнате гостиницы с голыми стенами. Он уже собирался спуститься вниз, чтобы взять в коляске дорожный туалетный прибор Психеи, как вдруг с площади донесся довольно продолжительный шум. Табуро встал у окна, прислушался с минуту и воскликнул:
– Прекрасная тигрица! Вот то, что нас интересует. Слушайте.
Туанон бросилась к окну. Довольно многочисленная толпа крестьян и мещан собралась на площади Алэ и, казалось, сильно волновалась. Почти все они были католики. В кучке их слышалось глухое жужжанье голосов:
– К черту псалмопевцев! Опять гражданская война! Раздавили бы раз и навсегда этих проклятых изуверов!
Несколько гугенотов, которые отличались от папистов черной или темной одеждой, не смущаясь, выслушивали эти враждебные заявления и со спокойным и важным видом переходили от одной группы к другой. Вдруг мещане радостно воскликнули:
– Да здравствуют сен-серненские драгуны!
– Отряд Танкреда! – проговорила Туанон и стала прислушиваться с жадным вниманием.
В это мгновение с улицы, примыкавшей к площади, появился всадник в сопровождении трубача. Оба были одеты в мундиры сен-серненских драгун. С трудом удалось им проложить дорогу своим лошадям среди толпы, которая окружала их и осыпала вопросами.
– Господин драгун, правда ли, что горцы возмутились на западе? – спрашивал один.
– Любезный трубач! – приступал другой. – Говорят, на Эгоальской горе творятся страшные чудеса? Слыхали вы про это?
– Достойный бригадир, правда ли, что гугеноты с долины Ор-Диу сожгли католические церкви на низу? – спрашивал следующий.
– Убирайтесь ко всем чертям! – крикнул вместо ответа бригадир Ляроз.
Он всадил шпоры в своего коня, надеясь, что тот начнет брыкаться или станет на дыбы и тем проложит себе путь. Но когда Ляроз убедился в бесполезности своих усилий, так как толпа увеличивалась с минуты на минуту и, казалось, готова была прибегнуть к насилию, чтобы заставить дать ей сведения о восстании, он приказал своему трубачу подать несколько сигналов для привлечения внимания жителей.
– Драгун собирается говорить, внимание! – воскликнули стоявшие ближе к всаднику. – Да здравствуют сен-серненские драгуны!
Ляроз приподнялся на стременах, сделав повелительный знак, и крикнул громким голосом:
– Мещане и крестьяне! Именем короля и моего капитана, маркиза де Флорака, пославшего меня со спешным поручением в Монпелье к его превосходительству интенданту, требую дать мне дорогу!
– Мой дорогой Табуро! – сказала Туанон. – Спуститесь поскорей и попросите этого солдата подняться сюда. Вот, дайте ему этот золотой. О счастье! Я сейчас получу известия о Танкреде.
Табуро, вздыхая, спустился вниз и вмешался в толпу, стараясь приблизиться к драгуну, все еще тщетно требовавшему себе прохода.
– Драгун должен нам сказать, что произошло на западе и в горах, – кричали наиболее упорные, теснясь вокруг всадника, который то и дело пускал в ход носки своих тяжелых сапог и свои каблуки со шпорами, с целью оттеснить от себя любопытных.
Не видя возможности справиться с ними, совершенно выведенный из терпения, Ляроз приказал своему трубачу снова дать сигнал.
– Мещане и крестьяне! – сказал Ляроз, открывая свои мешки и вынимая пистолет. – Так как вы упорно продолжаете тесниться вокруг меня, точно стадо заблудившихся баранов, хотя я требовал от вас именем короля и моего капитана дать мне дорогу, то я попробую послать пулю прямо перед собою, как часовой, поставленный на опасном месте. Посмотрю, не очистит ли он мне путь.
Бригадир зарядил свое оружие, приказав трубачу сделать то же. Действие этой угрозы было необычайное. Толпа вдруг отхлынула, словно волна, и расступилась перед седоками. Оба драгуна двинулись в путь. Когда они очутились у дверей гостиницы, Табуро приблизился к Лярозу и, всунув ему в руку золотой, проговорил:
– Храбрый драгун! Здесь наверху находится прекрасная особа, желающая поговорить с вами относительно вашего капитана. Она надеется, что вы и ваш трубач не откажетесь подкрепиться чем-нибудь. Вы, наверно, в этом нуждаетесь.
– Мой трубач ничего не желает, как только стеречь мою лошадь, – ответил Ляроз и, соскочив с седла, бросил поводья своему спутнику:
– Ведите-ка меня поскорей, любезнейший, к этой прекрасной особе: ведь, этой же ночью я должен быть в Монпелье.
Ляроз ловко выпрямился, обтянув мундир, кончиком своей перчатки из буйволовой кожи почистил свой жилет, стряхнул пыль с больших сапог, указательным и большим пальцем левой руки закрутил свой длинный светлый ус и последовал за Табуро. Войдя в комнату, он не без некоторого сластолюбивого возбуждения увидел на маленьком, прекрасно прибранном столике вкусно испеченный пирог с поджаристой коркой, белоснежный хлеб и запыленную бутыль Бургонского, которую смуглая Зербинета вытирала своими белыми ручками. Эта провизия была взята, по приказанию Психеи, из погребца, которым благоразумный Табуро всегда предусмотрительно наполнял один из ящиков коляски. Увидев единственную свою надежду на ужин, предоставленную на милость обжорливому солдату, Табуро скорчил рожу.
– Но, тигрица, – прошептал он, приблизившись с Туанон, – ведь у нас остался только этот пирог из винных ягод на розмарине! Подобный негодяй не в состоянии оценить всю его тонкость. У меня самого волчий голод, и...
Не удостоив его ответом, Туанон обратилась к бригадиру, указывая ему на стул:
– Служивый! Сядьте-ка сюда, а ты, Зербинета, дай ему выпить.
Зербинета кокетливо откупорила бутылку, щелкнув по ней кончиками своих красивых пальцев так, что пробка выскочила, и налила драгуну полный до краев стакан знаменитого красного вина. Ляроз, все еще стоя, взял правой рукой стакан, а левой отдал честь дамам и, выпив залпом, вежливо сказал Зербинете, в виде тут же изобретенного приветствия:
Я это пью в честь ваших чудных глаз.
Но, черт возьми, хотелось бы и лучшего от вас!
Потом, присматриваясь к рубиновой капельке, оставшейся на дне стакана, бригадир проговорил, щелкнув языком с видом знатока:
– Вот так местное винцо! Даже бешеный и тот захочет его пить!..
– Мужик! – проговорил Табуро. – Настоящий нектар вужотских виноградников, из Виландрийского погреба с 1684 года... Такое-то вино он называет местным!.. Тебе бы Кагорского: оно лучше прополоскало бы твое луженое горло, бездельник! Вкус-то у тебя, что у воронки...
– Дай ему покушать, Зербинета! – приказала Туанон. – После такого продолжительного пути в горах, он, должно быть, голоден. Бедный служивый!
– Бедный служивый! – повторил с досадой Табуро и прибавил:
– Могу вас уверить, прекрасная Психея, что, для возбуждения аппетита, путешествие в почтовой коляске, когда не завтракаешь и не обедаешь, действительно не менее, чем прогулка в горах.
Чичисбей[18] с отчаянием смотрел, как Зербинета, разрезав пирог, предложила солдату большой кусок.
– Не стесняйтесь, почтеннейший! – проговорил Ляроз, знаком приглашая Табуро сесть напротив. – Если вам охота, присядьте сюда. Не беспокойтесь, хватит!
Но Клод, считая общество солдата унизительным для себя, сухо поблагодарил Ляроза и процедил сквозь зубы:
– Черт бы побрал этого бездельника, который вздумал угощать меня моим же пирогом! Этот ненасытный обжора жует пирог, точно казенную кашу.
Туанон, рассчитывая, что ее любезное и сытное гостеприимство сделает Ляроза откровенным, закидала его вопросами:
– Скажите, господин драгун, когда покинули вы маркиза Флорака? Где он теперь? Здоров ли? Не подвергается ли он какой опасности?
Ляроз ответил, хотя с полным ртом, но очень определенно, на эти поспешные вопросы:
– Я покинул маркиза сегодня ночью, в три часа утра. Он находится со своим отрядом в Зеленогорском Мосту. Он себя прекрасно чувствует и никакой опасности не подвергается, если только эти горлопаны в больших шляпах не вздумают сыграть какой-нибудь скверной шутки с аббатством.
– Праведное Небо, что вы говорите! – воскликнула испуганная Туанон. – Какую шутку? Говорите яснее...
После некоторого колебания, Ляроз тихо обратился к Туанон, указывая на Табуро:
– Послушайте, моя красавица! Здесь, между нами, один лишний – вот этот толстяк в медно-красном полукафтане, что следит за каждым куском, проглатываемым мною, как собака за своим хозяином. Пошлите-ка его к моему трубачу и к моей лошади. Это им всем троим придется по вкусу. Когда мы будем одни с барышней (он указал на Зербинету), я вам все расскажу.
– Табуро, друг мой! – обратилась к нему Психея. – Посмотрите-ка, не забыли ли дать чего-нибудь этому бедному трубачу?
– Какого еще черта, сударыня! Этот бедный трубач ни в чем не нуждается; этот другой бедный человек, его товарищ, поел только что за двоих! – воскликнул Табуро, окончательно выведенный из себя. – К лешему этих бедных солдат!
Зербинета отворила дверь; взбешенный Табуро покинул комнату. Бригадир, который нахмурив брови, следил за выходящим Клодом, обратился к Туанон:
– Не собирайся я еще побеседовать с этим пирогом, с бутылкой и с вами, моя красавица, я, не задумываясь, предложил бы этому брюхачу познакомиться с моей рапирой, чтобы он знал, что значит отказаться выпить стакан вина с сен-серненским драгуном.
– Не обращайте внимания на эти пустяки! – ответила Туанон. – Отвечайте мне: какая опасность угрожает де Флораку?
– Ну, хорошо, моя красавица! Мой капитан, положим, запретил мне до приезда в Монпелье рассказывать о том, что происходит на западе, но я вижу, что эти мужики почти обо всем уже знают, и завтра это не будет ни для кого тайной. Стало быть, несколько часов раньше или позже не имеет значения. Впрочем, того, что я вам расскажу, вы, ведь, не повторите никому?
Туанон сделала отрицательный знак.
– Так знайте же, что псалмопевцы возмутились. Все севенцы вооружены, то есть, они вооружены палками, цепями и вилами: у мятежников нет, говорят, и сотни ружей. Но это безразлично: эти мужики до того дики, что, потупив головы, кидаются на вас с серпом, привязанным к палке, и глупо протыкают им ваше тело... И это им доставляет такое же удовольствие, как будто у них в руках настоящее оружие, как, например, бердыш или копье. Видите ли, моя красавица, смех, да и только! – прибавил бригадир, презрительно пожимая плечами.
– Святая Дева! От таких известий мороз пробегает по коже, – проговорила, вздрагивая, Зербинета.
– Значит, маркизу де Флораку грозит опасность подвергнуться нападению этих мерзавцев? – воскликнула Туанон с возрастающим беспокойством.
– Мой капитан не подвергается этой опасности, моя красавица. Но его могут с минуты на минуту призвать уничтожить этих олухов, ввиду того что он находится в Зеленогорском Мосту вместе с севенским первосвященником и с толпой гугенотов в цепях. Во всем аббатстве, считая даже эту сволочь, микелетов, не наберешь более пятисот человек правильного войска. А среди этих изуверов, говорят, поднялось уже более двух тысяч, и они намерены поджечь аббатство, освободить своих товарищей, зарезать первосвященника и то же самое сделать с моим капитаном и старым Пулем, которого они принимают за самого черта. За исключением же этого, нет больше никакой так называемой опасности. Но из предосторожности мой капитан послал меня к г. де Бавилю и г. де Брольи попросить подкрепления.
– Аббатство Зеленогорского Моста далеко отсюда? – задумчиво спросила Туанон.
– В двенадцати верстах, моя красавица. Но что за дорога! Решительно она ведет к дьяволу.
– Дорога, ведущая к аббатству, уже занята мятежниками? – спросила погруженная в размышления Туанон.
– По крайней мере, не сегодня, моя красавица. Они не осмеливаются еще спуститься в долину. Говорят, их пророки, как они их называют, не позволяют выступить им ни на шаг из Мандской епархии.
– Какие пророки служивый? – спросила Зербинета, в то время как ее госпожа, казалось, вся ушла в свои мысли.
– Что касается пророков, – таинственно ответил Ляроз, – то тут что-то неладно: это – нечистая сила. Я-то сам их никогда не видел, но начальник второго сен-серненского отряда, старый Лялянтерн, видел дней восемь тому назад, одного, сидевшего на вершине скалы. Говорят, видите ли, что эти пророки – своего рода шальные мальчишки, одержимые бесом; они извергают огонь изо рта и носа вместе с крайне смрадным паром, благодаря этому, эти дикие гугеноты обожают их и преклоняются перед ними. Говорят, будто вот уже несколько дней, как дьявол спустил с цепи, среди адского шума, целую свору этих одержимых.
Зербинета с ужасом всплеснула руками и пробормотала:
– Но, господин служивый, пожалуй, это – домовые...
– Это – нечто на них похожее. Старый Лялянтерн, который бился в Голландии против англичан, говорит, что эти пророки того же происхождения, что и бретонские еретики, и что раньше, чем стрелять в пророка или англичанина, надо большим пальцем совершить крестное знамение над прикладом мушкета. Что касается предводителей мятежных гугенотов, то среди них находится негодяй, которого маркиз хорошо знает, – некий Жан Кавалье, бывший пекарь из Андюзы. Мой капитан чуть не приказал расстрелять его года три тому назад. Вот этот-то начальствует над молодежью долин и местечек, а другой главарь, командующий горцами, – какой-то старый лесничий, прозванный Эгоальским Медведем.
– Где бы мне найти проводника, который довел бы меня до аббатства Зеленогорского Моста? – спросила вдруг Туанон, которая не слышала слов Ляроза.
– Отправиться к Зеленогорскому Мосту вам, моя красавица?– воскликнул он. – Наверное вы не решитесь на это.
– Я спрашиваю, где мне найти проводника?
– Отправиться в Зеленогорский Мост! – повторил Ляроз. – Но подумайте: ведь это почти чудо, что на меня и на моего трубача не сделали нападения по дороге из аббатства сюда, и не убили нас. Возмущение разгорается, как трут. Это что-то невероятное. За одну ночь мятежники вырастают со всех сторон, как грибы. Пожалуй, завтра уже нельзя будет без охраны проезжать по этим дорогам, в особенности поднимаясь к западу... Пусть черт меня возьмет, если я возвращусь туда, не имея с собой хорошо вооруженного отряда, с конным караулом спереди и сзади.
– В таком случае, я должна выехать сегодня вечером, сейчас же, раз пути сообщения еще свободны.
Зербинета кинула на свою госпожу испуганный и недоверчивый взгляд.
– Но вы не знаете этих разбойников, – проговорил Ляроз, пораженный решением Туанон. – Вы не знаете...
Туанон взяла еще один золотой и вручила его ему со словами:
– Спасибо, служивый, я не хочу вас более задерживать и тем увеличивать угрожающую вам опасность. Прощайте!
Потом, точно вспомнив что-то, она прибавила:
– Так как по вашим словам путь небезопасен, возможно, что и я не свижусь с маркизом де Флораком. Но вы, без сомнения, его увидите. Ну тогда, – проговорила она, вытащив из кармана небольшой ящичек, – вы ему передадите вот это. Вы расскажете ему, что видели меня в ту минуту, когда я уезжала, с целью добраться до него. Но главное, вы уверите его, что если бы мне это не удалось, – она стерла слезу, заблиставшую в ее больших глазах, – то не оттого, что у меня не хватило смелости или желания.
Ляроз, невольно тронутый, взял из рук Туанон ящичек и, посмотрев на молодую женщину взглядом, полным соболезнования, а также и уважения, торжественно проговорил:
– Сударыня, чтобы Ляроз не исполнил ваших поручений к капитану, он должен сразу сделаться хромым и безруким.
Отдав честь по-военному, бригадир покинул комнату до того смущенный, что не обратился даже к Зербинете с любезным двустишием на прощанье. Вскочив тут же на коня и желая наверстать потраченное время, он быстро помчался в сопровождении своего трубача, по дороге к Монпелье.
