Светлана Нина
Затерянный исток
22
Ночь одолела плавильню светила. Черничные облака перевернутой пеной выстилали потухший колпак небосвода. Сумерки выдавали мерцание храма за истомленным соком листвы.
Амина закрыла глаза и попыталась выразить мыслями то, что до этого мелькало лишь отрывками ощущений – кто были кочевники, существующие здесь столетия или даже тысячелетия назад? Невообразимая, страшащая и проводящая ток по телу мысль. Ночевали они на равнинах под шалашами, чтобы назавтра вновь искать коренья и попавшихся в силки грызунов… Откуда они пришли? Как зародились?..
От этой мысли захватывало дух. Не было ничего до. Чистое познание первооткрывателей без сора вековых надстроений. Природа и они. Инстинкты еще не поруганные, не оговоренные. Первородная телесность без стеснения, без табу, без порабощения. Ни стыда, ни пантеона богов еще не было… Амина испытала экстаз от этого допущения, как от сладостей, завернутых в пропитку меда. Тотальная чистота – простор для сооружений.
– Откуда произошло мировоззрение? – спросила она Лахаму как гарант ответа на любой запутанный вопрос. – Где истоки чувств? Люди родились с ними или передали своим детям как неясную идею, в которую те добавляли что-то свое и свято верили в собственную уникальность?
Лахама двусмысленно улыбнулась, обнажив крупные блестящие зубы, уже тронутые разрушением.
– Я никогда не думала, что оно откуда-то происходило. Это процесс непрерывный, каждый из нас так или иначе вносит свою лепту. Забудь про мифы о реке, наделенной таинственным знанием обо всем. Река – это иносказание сети, пронзающей и объединяющей всех нас, в которую каждый вносит свой посильный вклад. В этом наше предназначение. Живя, творить. Так или иначе окружающий мир вместе с нами – невиданное чудо. Нам и не нужны мифы и магия. Они – лишь часть исследования мира. Они даже вредят, потому что создают оторванность от чуда реальности, трансформируя чудо на отдельную нишу. Не будет магии – люди научатся познавать мир иначе.
Амину успокаивала, хоть порой и утомляла, безапелляционность этих продуманных ответов. Она отметила, что неестественные жесты Лахамы будто перекочевали в просторную комнату из ее обрядов. Верховная жрица следовала им с упертой смесью обреченного долга и собственной завороженности собой. Быть может, не осознавая, какое покалывающее смущение вызывала порой у ученицы.
– Может быть, даже наши чувства – такой же материальный объект из других миров, вдавленный в наш, – невесело выговорила Амина мысль, только что вдохновленную Лахамой. – А мы думаем, что это нечто иное, чем материя. Но все это, по сути, одно и то же. Тяжело бывает облечь в слова эти возносящие образы.
– В том и дело. И сюда легко прилепить богов – совместить их с видимой реальностью, которую можно потрогать. Существует она – есть и боги. Не как нечто отвлеченное, создавшее ее, а как подневольное. В каждой травинке. Не вершители и агрессоры, а животворящая энергия без четко очерченного разума. Энергия не начала, но самого процесса.
23
Осенью царь обязан был уйти в отшельничество и раскаиваться там в своих и чужих проступках, облегчая своим примером участь тех, кто с наступлением первой робкой прохладой грезил свести счеты с жизнью.
Но теперь Сина заботили материи более практичные. Его потухший взгляд ползал по предметам, не заостряясь на них. Он триумфально распрощался с притихшим двором и отправился на прямую встречу с владыкой Сиппара, до которого дошли неясные вести о пропавших послах. Царь прихватил с собой Галлу, дабы воочию показать приемнику тактику этой нечистой игры и опыт недолгого похода с ночлегом под тканевыми навесами и опасностью змей.
Чем более нерасторопно младший сын реагировал на его слова, тем сильнее досадовал Син, и тем более замыкался в себе Галла. Син то приближал Галлу к себе, то брезгливо отстранялся, будто не найдя в нем желанного. Ташку должен был стать самым здоровым и энергичным мальчиком в городе… но какая-то брезгливость по отношению и к нему укоренилась в Сине. Его младшему брату так же не удалось оправдать ожиданий царя. Син тосковал, что Арвиум, найденыш с невесть какой родословной, подходил на роль владыки города лучше обоих его сыновей. Но и ненавидел его именно за это. Ненавидел за собственные липкие догадки о его истинном происхождении.
– За этими волнениями мы вовсе забыли о свадьбе Иранны, – нежданно произнес Син, уже покидая дворец под выжидательные взгляды знати, столпившейся внизу. – Готовьтесь к обряду! Как только вернемся, он состоится.
Галла изумленно воззрился на отца. Все уже свыклись с мыслью, что Син не потерпит в опасной близи от себя легитимный союз принцессы и собственного сына, грозящий ему возможным прекращением царствования, если так сговорятся влиятельные вельможи города. Вопреки пожеланиям Ои и двора, обеспокоенного ужесточением отношений с Сиппаром, Син всегда находил предлоги, чтобы отсрочить это событие. Никто не верил, что турнир состоится в следующий праздник весны, как было объявлено Оей.
Син уже предвкушал возрождение юности, когда он, тонкокостный, жилистый, из всех дрязг выходил победителем, а не ожидал на пике одобрения самого себя отдать бразды правления собственному сыну. Со скребущим чувством припомнил он тот вечер с Мельяной, когда скинул ее с лестницы, чтобы только она не разродилась дочерью, которая привела бы следом чужака ему на погибель. Но первая жена, обезопасив себя, все же умудрилась испортить ему зрелость. Правда, и Иранне, когда она только попала во дворец, он разрешал принимать участие в опасных играх… Но вскоре ее простодушная болтливость, склеивающая неловкие паузы во время царских трапез, расположила наследницу к действующему правителю, и присматривать за ней стали лучше.
Иранна, будто силясь не сболтнуть лишнего, без улыбки распрощалась с неназванным женихом. За ее спиной, излучая знакомый всем девицам двора хищнический взгляд, скалился почти выздоровевший Арвиум, недобро взирая на названного брата и, против обыкновения, ничего не говоря. Иранна понимала, как он алчет вскочить на коня и продемонстрировать свое мастерство военачальника, приструнив окрестные земли и загладив предыдущую неудачу. Чтобы город встречал его всплесками криков и цветами, брошенными под копыта скакунов. Но все внимание правящей семьи всецело было обращено на их сына. Хотя прошлые годы медлительный Галла, способный отвечать на насмешки лишь ядовитыми обрывками фраз, был в тени выразительного Арвиума, который бравировал большими силой, быстротой и сообразительностью. Потенциал воспитанника царской четы впервые оказался не востребован, и он с каким-то потусторонним ужасом ощутил себя не у дел. Хотя прежде был убежден, что Оя благоволит ему, пусть исподволь, порой даже в обход Сина.
Галла не признавался сам себе, насколько бессильно завидует Арвиуму. Он пытался привлечь внимание к себе эксцентричными выходками вроде желания стать жрецом, которые лишь раздражали Сина, а Ою провоцировали на небрежную ласку, словно он до сих пор марал рубашонку. Оя жалела сына, убежденная, что его ранила история с Ташку, необычным мальчиком, не способным сладить со сверстниками, но нисколько не озабоченного этим. Младший сын до сих пор побаивался мать, которая, невзирая на свою несомненную нежность, никому не давала спуску, но почему-то часто цепенела перед Сином, куда менее цельной натурой. Галле больно было смотреть, как ее здравомыслие тонуло в упертости отца, а она не могла пойти дальше заискивающих предложений. Хотя весь город считал ее если не своей главой, то уж точно потайным лидером, влияющим на ход дел посредством других.
Арвиум скрестился взглядом с Иранной. Его опалил ее убежденный в собственном всеведении взор насмешки. Она первая, невзирая на несомненное желание оказаться с ним в своем чертоге, приветствовала его низложение… Очередной воздушный образ юной девы, вслед за Аминой, оборотился в констатацию чужой жажды высокого положения. Тем сильнее хотелось заполучить их всех, забраться на самый верх человеческих конструкций и самому уже диктовать всем этим спесивицам, как им вести себя и с какой последовательностью раздеваться. Чтобы они, как в мифах Сиппара, годами смиренно ждали своих избранников несмотря ни на что и не смели предпочесть кого-то другого.
Выходил из толпы Арвиум размашистыми шагами и не остановился, даже больно задев в плечо опоздавшую Амину, вслед за которой несся Этана.
24
Жемчужное разноголосие осеннего рассвета потревожила притихшая процессия. В синие ворота города, простирающиеся до небес, на телеге, запряженной породистым скакуном, ввезли разодранное тело Сина. Оя, которой едва ли не впервые изменило самообладание, скатилась с лестницы, ведущей во дворец. Дыхание царицы заблудилось, споткнулось. А свет разом выцвел, обесценился. Она упала на колени и заголосила подобно плакальщицам для высокопоставленных чиновников.
Бредущий за телегой люд молчаливо раздумывал. Взобравшись на престол, Син не предался чревоугодию и разврату, а ограничил жертвоприношения и роскошь в кругах элиты. Не в пример многим он не забыл, откуда возник сам и чьим ставленником выступал. Одна половина населения уважала его за открытие Домов табличек и расширение прав, задокументированных писцами. Другая, малочисленная, фыркала, не признавая правителя, который даже не казнил никого в свое удовольствие и не устраивал публичные порки в назидание другим. Последние годы Син жил в страхе, что начнется междоусобица – сопровождала его будто вечная зима с ее пронзительными ветрами. При этом он в каком-то оцепенении не пытался урегулировать конфликт с Сиппаром. Что-то надломилось в нем и унесло те вспышки завороженности, которые он умел испытать, будучи молодым и впервые переживая шквал уникальных событий.
Лахама с трудом подняла размякшую Ою и остервенело воззрилась на Арвиума, безучастно наблюдающего за происходящим.
– Заговорщики из Сиппара изуродовали его! – закричала Оя, когда тело Сина внесли во дворец.
– Опомнись, царица! – прервал ее Арвиум, уже успевший переброситься парой фраз со свитой царя.
Оя, очарованная Арвиумом – ребенком, озорным, сообразительным заводилой, с легкостью помыкающим друзьями, с трудом перевела на него затуманенный горем взгляд. Лахама предостерегала ее, что Арвиум может иметь свои виды на престол. Но Лахама раздражала Ою своими измышлениями об идеальном устройстве города, мешая жить в настоящем, по накатанной, и царица не желала слушать ее.
Сидя наедине с трупом мужа под угнетающее мерцание зажженного горшка с жиром, Оя не признавала, что их скоротечный путь бок о бок завершен. Путь, небогатый на жизнь нараспашку и вдоволь наводненный тем, о чем хотелось бы молчать. Но неистово тянущий пройти все вновь. Без его отлаженности страшно было просыпаться завтра.
– Тебе достался строптивый народ, – говорила мужу Оя, а Син расходился с ее закольцованной рассудочностью, которую многие принимали за черствость.
Сперва он рвался силой и кровью решить конфликт с Сиппаром, но прислушался к словам жены и решил поберечь людей и ресурсы. Он вообще часто прислушивался к ней в отношении налогов и строительства Домов табличек. Вот только не прислушался к ней в самый для нее важный, роковой момент. Все убеждал ее, а она даже слушала… Сильно он изменился за последний год.
Оя понимала, какую дурную службу сослужили ему заискивания их общего окружения, которое тем самым надеялось урвать себе кусок пожирнее да, чего доброго, и поживиться дележом Сиппара при успехе военного вторжения туда. Слишком долго лились науськивания Сину войти в историю великим победителем навсегда ненавистного Сиппара. За эти годы Оя так и не научилась воспринимать раболепие как должное. Нацеленная на процветание ее самой и ее продолжения в виде единственно правильного Галлы, она отторгалась от человеческого рода, за которым ей мерещился противоречивый клубок неоднозначных мотивов.
Оя закрыла глаза. Не послушал он ее в последний, роковой раз. Все чаще устраивал пиры с прихлебателями. Син думал, что она не понимает его. А она все знала, но молчала. Он и послов перебил, потому что впал в какое-то то ли детское, то ли стариковское отрицание. Не мог признать поражение и передоговориться с врагами. Слишком это было унизительно для великого царя. Потому он неизбежное просто от себя отодвинул в какой-то надежде, что оно само разрешится.
Ночами Син повадился уходить из покоев и разговаривать с бронзовым зеркалом, которое жестоко глумилось над ним за малейший промах.
Ое пришлось научиться уживаться с непростым характером Сина. За последний год в приступе гнева он мог заставить обеспеченного землевладельца отдать все имущество в царскую казну. Оя чувствовала, как из надежды горожан он постепенно обращается в опасного чудака. И недалек миг, когда они об этом узнают. Или Арвиум или жрицы непременно пустят байки про царя. Прежде ей всегда казалось, что Син слишком благодушен, чтобы оборотиться в настоящего тирана, но теперь уже не имела былой уверенности. Народ застыл в преддверии вопиющих запретов и поборов на все, кроме воздуха. Оя то ли чувствовала, то ли просто понимала, что у Лахамы для ее мужа уже припасена бутыль с ядом. И надеялась, что успеет женить Галлу на Иранне до того, как ее влияние пошатнется.
И все же Оя скорбела теперь по Сину. Быть может, сильнее, чем могла предположить. Хоть часто она и думала, что они срослись до такой степени, что вовсе перестали отличать друг друга от привычного убранства палат. Но одного теплого слова было довольно, чтобы воскресить, пусть и подернутые тусклостью, фееричные просветы их молодости. Син, который отзывался на проявления любви, а не только залпом пил то, что ему даровали, можно было многое простить.
Если бы не саднящий, не поддающийся изгнанию факт, что Син изуродовал тело и душу ее мальчика. Вернул ей подменыша. Своими неумелыми движениями сломал то совершенное, что она создала. И мысль эта лишала даже те редкие минуты, которые ей удавалось проводить с Ташку, нежности, которые она накапливала для него все время отсутствия.
Оя не могла знать, что незадолго до кончины Син возжелал примириться с Ташку, которого всегда подозревал в примеси чужой крови. Думал, что Оя не без основания с такой таинственностью и поспешностью сбежала с родины. Да еще и прихватила с собой Арвиума, с матерью которого наверняка была повязана каким-то общим кошмаром. Син желал размозжить голову настоящему отцу Ташку за то, что он посмел сделать с Оей. Наверняка она именно поэтому с такой оцепенелой холодностью принимала его ласки и родила так мало детей… Но он так и не решился спросить у нее правду. А она так и не решилась рассказать ее сама. Пока они оба молчали, в глазах друг друга и самих себя они будто были чище, чем являлись в действительности.
25
– Сиппарцы рисуют Ташку тираном с поломанной душой. Будто бы поэтому так зачаровали его идеи о могущественном боге-патриархе. Опальный принц был нужен им как предлог, чтобы вторгнуться сюда. Они были убеждены, что во имя воплощения своей мечты он не остановится ни перед чем. Но он вовсе не был сумасшедшим. Я стал его слугой и другом, – задумчиво произнес Этана.
Арвиум в изумлении посмотрел на этого безобидного молодца, который ни одним движением брови не выдал себя до сих пор. Этана со смаком шутил, осведомлялся о мелких делишках каждого, кто обитал во дворце. Но Арвиум вскоре понял, как мало на самом деле заботят его эти беседы ни о чем, которые сам Арвиум начинал, не задумываясь.
– Где же он? – задал Арвиум очевидный вопрос.
– Исчез… так же незаметно, как возник. Слишком его имя было опорочено домыслами.
– Син недальновидно поступил.
– Очевидно, Син думает, что его сын – перебежчик, который будет ему мстить. Но Ташку желал оставить оба неспокойных города и отстроить новую столицу на пустыре. Столицу с полностью новыми верованиями и свободными от гнета предков жителями. Столицу с новым богом, одним богом. Он собирался переделать саму человеческую природу! И жить затем в мире непрекращающейся гармонии без оглядки на зловредные нормы… Ташку желал увидеть, что будет, если каждый ребенок будет получать необходимое, созерцать и не бояться быть уничтоженным то воинами, то богами, то голодом. Презреть всех, отринуть каноны и все то, что мы столетиями достигали… полностью перекроить наше существование и поглядеть, что выйдет.
Этана издал блаженный смешок, а зрачки его упорно ни на чем не фокусировались.
– Еще он не желал жить при засилье жриц, когда даже царская семья – всего лишь их прихвостни, – проговорил Арвиум сурово.
– Оказавшись здесь, я понимаю, насколько он был прав. Богатые ведут себя так, словно нормальны нищие, умирающие от проказы перед их же дворцами. Словно то, что облачились они в дорогие ткани, закутает это неприглядное зрелище. Словно убранство их дворцов спасет их от грязи на дорогах.
– Что же, а в Сиппаре не так?
– Разумеется, так. Я ведь не пытаюсь возвысить одно устройство, унижая другое.
Арвиум, недобро прищурясь, продолжил за брата:
– Я воочию убедился, как далеки манерный Галла и влюбленная в него мать от бурлящих перемен, началом которым так хотел стать Ташку… Закостенелые, погрязшие в неге небожители. Наши боги создали нас, чтобы мы служили им и избавляли от грязной работы. Но создали несовершенными, чтобы мы не смогли с ними воевать. Похоже, единственные наши боги – это царская семья. А несовершенство наше они делают намеренно, трубя о собственных достоинствах перед нами.
Невеселую улыбку Этаны прервал его же кивок.
– С детства Ташку привык жить в убеждении, что его младшего брата – красавца все обожают и верят в него. И тот, пытаясь поразить родителей, заявлял, что хочет стать жрецом. А Ташку самовольно не выходил из покоев, когда надо было позировать для наскальной росписи. И на ней теперь изображены только его родители и брат.
Арвиуму стало очевидно, что Этана не просто так прибыл с делегацией в Умму. Не только чтобы найти его. Каким-то образом он сделал на него ставку… Стал бы Этана разыскивать брата, не имей Арвиум такой силы в этих землях? Он вовсе не был недотепой, хотя даже ходил, слегка подпрыгивая, и часто отвечал невпопад или кривозубой улыбкой.
Что и говорить, золотящаяся идея объединить два царства и прежде посещала честолюбивого Арвиума. Продолжить дело мятежного принца, стать новым героем будоражащего эпоса. Надеть объединенную корону со знаками обоих городов. Ведь должна же быть цель его существования…
– Они глубоко верят в пророчество Хаверана, – протянул Этана, и Арвиум вздрогнул от того, какую многозначительность способен выразить этот восторженный мальчик простоватого вида.
Арвиум с тянущим и волнующим чувством припомнил похожий разговор в Сиппаре. Тоже о Ташку и его крамольных идеях.
Этана, покусав губу, нехотя продолжал.
– Жители Уммы не знают того, что знаю я. Что на самом деле случилось, когда Син недавно прибыл в Сиппар. И почему отсутствовал так долго. Он встретился с сыном. Не знаю, как ему удалось скрыть это с армией слуг, которые следят за каждым движением. Быть может, он отказался от слуг… Ташку уехал с ним, а вернулся сюда Син один.
– Откуда ты знаешь это?
– У меня свои источники. Просто поверь.
– Вновь заточил Ташку о дворце, чтобы тот его проклятую власть не вырвал? – начал вскипать Арвиум.
– Что там случилось, мы можем лишь гадать. Я знаю определенно лишь то, что Син, прежде чем вернуться разорванным на куски, обманом вывез сына из спасительного Сиппара. А вернулся без него.
Осведомленность Этаны о людях, которые жили бок о бок с Арвиумом столько лет, но в суть которых он так и не проник, зародили в душе Арвиума неясное чувство беспокойства. Они равны с Аминой в этом невидимом зрении, проникающем своими ростками в сердцевину живого, вскрывающего плоть без инструментов, которые изобретал Хаверан и которые по сей день использовали именитые лекари.
Этана выжидательно смотрел на брата. Арвиум повел головой, будто отгоняя догадку.
– Он убил сына?! – закричал Арвиум. – Проклятый узурпатор! Порождение подземного мира!
– Син обещал сыну единение с семьей, признание его и даже, быть может, корректировку законов… – продолжал Этана будто посветлевшим от тоски взглядом.
– А потом уничтожил его!
Этана ничего не ответил на это.
– Что ты хочешь от меня? Меня эти события напрямую не касаются, – медленно проговорил Арвиум с чувством одурманивающей тревоги, которая призывала раскрыть ее до конца. – Я всего лишь вояка, – договорил он, сам не веря в произнесенное.
Этана странно смотрел на брата. Из его лица будто выпарилась юношеская небесность, уступив место чему-то более гнетущему, но неотложному. Высокий лоб с свисающими над ним волосами исказила полоса.
– Его идеи… Идеи блестящие. Невероятные! Мы должны воплотить их. Амина права – мы творим историю каждую минуту, в силу своей особости.... Любя и ненавидя ближнего, желая ему смерти или рыская выгоду. Ташку хотел, чтобы все были счастливы.
– Но одного бога никто не поймет. Как к нему обращаться, как подносить еду и одежду…
– Они быстро ко всему привыкнут. Подозреваю, это будет не первый и не последний в истории переворот мировоззрения.
Арвиум будто перенял золотящийся сон Ташку – перед его взором проплывали плеяды будущих поколений, навсегда измененных их неверно принятыми решениями сегодня. Арвиум ненароком подумал, не приукрашивает ли Этана портрет своего кумира. Что, если высокочтимый Ташку – всего лишь эксцентричный безумец, не выносящий критики своего взгляда и разрушивший бы империю в угоду своим мечтам, будь у него власть?
Свет будто заменил мальчику отвергнувшего его отца, и он не желал отпускать солнечный диск – олицетворение нового бога, с которым пошел против Сина и всей отвергшей его Уммы. В неизведанность мистического его склоняла всегдашняя оторванность от пульсации настоящей жизни и запертость в вырытом подземном дворце на задворках города.
Арвиум чуял, что Этана за бравадой о великих начинаниях боится его и прогнется перед ним, когда будет нужно. Это было весьма кстати – не являясь ему конкурентом, Этана становился незаменим. Великий рассеянный бог Ташку в понимании Арвиума уже приобрел очертания бога – царя, непреклонного отца, заботящегося о неприкаянных подданных, но и жестоко карающего их за неповиновение. Разительный контраст с завистливыми божками-гедонистами их пантеона. Как сладко и естественно оказалось лепить бога с собственных представлений о том, что верно!
