Светлана Нина
Затерянный исток
16
Его провожали с почестями, а Арвиум с вызовом и неодобрением смотрел на стареющего Сина, все более фанатично цепляющегося за трон по мере одряхления. Прежде Син являл собой столп, искрящийся непререкаемой и естественной силой, так что Сину прощались даже весьма жесткие поступки. Никто прежде не ставил под сомнение правление столь харизматичного лидера, отпечатанного на барельефах вместе с семьей и даже воспитанниками, что сближало его с народом. Казалось, их с Оей любовь безгранична и освещает даже самые отдаленные уголки Уммы.
О неповиновении Сину Арвиум прежде не позволял себе задумываться. Но он был раздражен поведением Амины и воспринимал происходящее с самой сумрачной стороны. Ему вдруг показалось, что правящая чета ненавидит его, что побудило ненавидеть их в ответ. Оя перехватила взгляд воспитанника, поджала губы, но промолчала. Благодаря скопищу Амины, Арвиума, Галлы и сперва нежеланной Иранны она обрела большой дом. Его наличие в Сиппаре было бы чревато полной потерей прав и обязанностью беспрекословно терпеть любые вывихи отца, мужа или даже сына.
Арвиуму было, о чем молчать. Не только с мыслями о Хатаниш вернулся он недавно из Сиппара. В доме похитителя Хатаниш предводитель армии Уммы провел вечер с человеком, предпочетшем не раскрывать свое имя. Человек этот, мотивы которого не до конца были ясны Арвиуму, поведал ему занятную историю.
– Совсем недавно некий человек с Запада достиг в Сиппаре ощутимых высот. Его привечают самые родовитые дома, а владыка города сажает его за столом по правую руку от себя. Этот человек, – размеренно лил незнакомец патоку своей речи, – первым в мире осмелился исповедовать единобожие.
– Что это значит? – спросил Арвиум. – Единение всех известных богов?
– То, что многоголосие наших божеств и духов решил он заменить одной высшей силой.
– Меня мало интересуют бредни сумасшедших, – отрезал уставший Арвиум, вяло соображающий, как вызволить отсюда Хатаниш и не нарваться на погоню. – Мало ли чудаков разглагольствует, чтобы…
Незнакомец сузил глаза.
– А то, что это старший сын Сина, тебя не интересует тоже?
Арвиум молча смотрел на незнакомца, который, казалось, был слегка разочарован произведенным эффектом.
– Я думал, он – калека… – неуверенно произнес Арвиум. – Заточенный в дальних землях.
– Если и есть у него какие-то странности, то не больше наших. Да и, скорее, в поведении. Его случайно покалечил отец, когда тот еще спал в колыбели. Но рука прекрасно зажила… Слишком Син ожидал своего первенца. А потом стер его даже из хроник. И заточил его в безлюдном дворце.
– И что же? Что до него? Оба сына Сина, какие бы они ни были, не имеют права на наш престол.
– По законам Сиппара именно старший сын царской четы только и имеет право править братским городом.
Арвиум поднял на незнакомца глаза, доселе опущенные в деревянную кружку с пивом.
– Ты пытаешься склонить меня на сторону мятежного принца?
Незнакомец прищурился.
– Син не любил сына с самого рождения. Я видел, что никаких телесных повреждений принц не имеет. Может, только пальцы его чересчур уж длинны.
– Зачем же отец заточил его в крепости?
– Быть может, опасался влияния мальчика с особенным воображением на устои Уммы.
Арвиум задумался.
– Не верится мне в это. Син, по сути, узурпатор, так с чего ему бояться сына, который имеет еще меньше прав?
– Сына, о котором узнал сосед – враг. Так или иначе, но идеи мятежного принца взбудоражили Сиппар, у него много последователей. Быть может, мы ожидаем своего героя. Который придет и осветит жителям обоих городов дальнейший путь. Путь назревший, но который нам страшно воплощать. Города наши – братья, разделенные травмирующей чертой.
Арвиум зачарованно слушал это повествование.
– Принц силен… Открыто смеется над великим пророком Хавераном, говоря, что никто не видит, что ни одно его пророчество до сих пор так и не сбылось.
Арвиум оживился.
– Я слышал, что пророк пил мочу кобыл в течке, чтобы отбить у себя тягу к женщинам и сосредоточиться лишь на науках… Но в итоге вовсе лишился пола, став чем-то средним.
– Хаверан стал бесплотным духом, пожелав узреть больше, чем доступно смертному. Пожалел ли он об этом, до нас не дошло…
– Все у него были размытые бредни. Как хочешь – так и трактуй.
Незнакомец недовольно замолк. Дерзость чужака уязвила его.
– А ведь правда… – продолжал он нехотя. – Ни одно пророчество не сбылось. Быть может… здесь безбожники правы.
– Но многие свято верят, что город станет легендой, пав от круглого огня, метущегося с неба. И как там дальше? «Город будет опален огнем без дыма, и рыба всплывет мертвая». На мой взгляд, здесь речь о небесных явлениях во время дождя. Тех, которые порой влетают даже в дома. Ничего выдающегося.
– Пророчеству сотни лет, а мы до сих пор топчем землю. Мы так остервенело и почти с надеждой ждем конца света, что становится смешно. Может, потому это пророчество Хаверана и стало таким знаменитым. А, может, все произойдет совсем иначе… И странному юнцу удастся то, что не удавалось ни одному великому герою, воспетому в эпосах. Перекроить сознание ныне живущих… Ознаменовать новую эру.
Арвиум тогда беззлобно назвал своего собеседника мечтателем и удалился. Но и спустя недели продолжал размышлять о сказанном и особенно о недоговоренном.
17
Арвиум возвысился над полем, которое было усеяно его побежденными воинами. Он их не уберег. Согнутый в плечах, он медленно побрел в никуда, едва перебирая стройными ногами.
Позади остались поверженные. Ему казалось, что и впереди пустота, Умму сравняли с землей. Щемящее и зловещее чувство, что нет больше дома. Насущно вдруг стало в него воротиться. Распухнуть в нем, заняв все его внутренности. Воротиться в край низкорослых построек песчаного цвета, пронизанных разветвлением канализации. В край, пораженный спесью и разнузданностью богатых, но и в край, где каждый горд был называться свободным гражданином города. В край вознесения и убожества.
Сквозь уродливую вуаль бойни, кровь, брызгающую ему в рот из чужих располосованных вен, сквозь раздробленные кости противников видения прошлого чудились особенно кристальными. Через солнце в короне гор небо слилось с этой бесконечной теменью стонов и проклятий, когда само существо Арвиума будто перерождалось в нечто омерзительное благодаря расточаемому вокруг смраду разлагающегося и местами изжаренного мяса, который было не вымыть из ноздрей. Над головой возвышались разъеденные глиняные скалы, выточенные по образу природы, но будто размозженные смертоносными камнями из катапульты.
В брызгах чужой слюны Арвиум вырвался на свет свободы. Едва не впервые в его блистательной, забитой лицами, событиями и чужими излияниями жизни мелькнула предтеча догадки, что все это – тлен. Его непривычно оробевшие синие глаза по-новому взглянули на материи, с самого детства воспринимающиеся нерушимыми столпами. Странно, что Галла, выросший в той же среде, не проявлял ни к власти, ни к обилию женщин особенного интереса. Родители давно внушили ему, что он непременно возглавит Умму. И ему не из-за чего было начинать борьбу с химерой. А, быть может, что-то внутри невидимых структур его нутра было отлично от не всегда беспримесного огня Арвиума.
В отрочестве он больше задумывался о высоком. Нынче же многоголосие каждого дня перекрывало эту роскошь. Арвиум с щемящим чувством невиданной ностальгии попытался вообразить, как возникла первая мысль в голове человека, чьи глаза были в тот момент устремлены к небу. Очищенное от истории общество, только создающее мифы. Что было до? Амина со смешком пресекла бы эти измышления, заявив, что первая мысль, вероятно, возникла вовсе не в человеческом нутре, а в голове птицы, облетающей свои воздушные владения.
Амина… единственная живая душа. Их долгие хождения по волокнам неясных ожиданий показались ему великой глупостью. В сожженном сознании слоями забрезжил образ все подмечающей кареглазой девицы.
Он все брел домой, питаясь финиками с пальм. И вспоминалось ему древнее, как теперь казалось, но, может, лишь сотню лет насчитывающее предание об уставшем израненном солдате, из последних сил прибившемся к дому неземной девы и без чувств свалившемся с коня. В Сиппаре Арвиуму поведали иной миф, который скрестился с впитанным сызмальства – о прекрасной королеве, которую утратил их народ. Утратил, когда кто-то набросил на нее покрывало, и душа ее оказалась погребена под толщей ткани. Жители Сиппара подспудно тосковали по утраченной силе своих матерей, создав образ Озерной девы из края лесов за высохшими горами. Скрывшаяся от пут Озерная дева, живущая в гармонии, когда-нибудь позволит странствующему путнику осесть в своем краю прозрачной воды и так же рухнуть к подножию вековых кипарисов. Или же он вытянет ее наружу за скользкую ладонь и позволит оглядеть изменившийся мир, более милостивый к ней теперь.
И как вдруг стало насущно воротиться к Амине, пешком или на хромающем коне… Воротиться и упасть рядом с ручьем ее обиталища подобно мифическому герою давних странствий. Чтобы она, простоволосая, перевязала его раны и оставила в своей постели. Утреннее солнце бы пронзало ее волосы, а она бы вручила ему венок за состязание и нарекла своим суженным. Навсегда, забыв, что она – божья невеста.
18
Арвиум, раненный, восставший с холмов пепелища, лежал в богато убранной опочивальне царского дворца и гладил по щекам привлеченную Амину. А она, не жаля его, смотрела прямо и жалостливо. Ей шла эта нежданная мягкость, а ускользание вносило недосягаемую ценность. Хатаниш где-то внизу в одиночных покоях корчилась в предродовых муках, и никто не слышал ее стоны. Арвиум не спешил раскрывать ее происхождение перед Оей и вообще предпочитал не появляться с ней на глаза правящей чете. Оказалось, что для нее желанный статус даровал лишь усталость и отторжение, ничего не приукрасив самим своим наличием.
Арвиум убеждал себя, что Оя хотела сделать ставку на него в обход погрязшего в бессильной щеголеватости Галлы, но материнские чувства к сыну препятствовали справедливости. Ему начало казаться, что безродность жены тянет его назад, окрашивает и саму Хатаниш в безжизненные тона. Наверняка стоило выбрать жену, угодную Ое.
Сиппарцы, над которыми в Умме принято было посмеиваться, крали себе женщин в землях, по которым проходились, и не держали ответ перед их семьями. Арвиуму понравилась их безнаказанность не оправдываться перед народом, как это с балкона делал Син. В Сиппаре было немыслимо, чтобы жрицы приказали царю совершить самоубийство, поскольку он не расширил ирригационную систему, как обещал. Одурманенные советники тогда добровольно легли за своим властелином в длинный ров, где их живьем засыпали огневым песком. Арвиум не хотел бы подобной участи, дослужившись до высокого чина… Подобный исход обесценивал все сегодняшние усилия.
После этих размышлений, окончательно оформленных только теперь, Арвиум впал в бред. По оголенной шее плыли капельки пота, возникшие в борьбе тела с лихорадкой. Такой молодой и такой красивый… Амина жадно распласталась над ним. Затем она затворила двери, оставив его с лекарем, и сползла на каменный пол, выложенный мозаикой с изображениями дельфинов и диковинных птиц.
Из углубленности комнаты она могла беззастенчиво смотреть на него, ощущая зреющую жажду принять его… Обвить кольцами. Смести прочих на пути к нему. Как часто, проходя мимо, Арвиум доводил ее до исступления, не касаясь, а лишь дыша на ее шею. Амине вовсе не хотелось теперь повторять судьбу ссохшихся, дошедших до искривлений жриц, которые так и не добились права участвовать в ритуальных актах любви. Не хотелось и ворочаться друг с другом ночами, ошибаясь, что все уснули, а потом устраивать сцены ревности пополудни, застав предмет своего обожания за мирной беседой с другой. Сидя на полу, Амина твердо решила, что не хочет быть неполноценной из-за страхов и табу. Ее борьба с телесным изжила себя, а воля прочих померкла.
19
Син, хмурый и заросший щетиной, с прищуром принял делегацию из Сиппара как отголосок произошедшего поражения. Спорные земли отошли заклятым соседям… Они улыбались и хитрили, а Син сжимал собственные пальцы и прятал покрасневшие глаза. Оя взяла на себя тонкости дипломатии, а пришлые с ужасом смотрели на говорящую женщину. Они еще не знали, что большинство чиновников и писцов в Умме тоже женщины. Своим они даже вырезали часть плоти, чтобы те не вздумали посматривать на кого-то, кроме мужей. Син, не в силах ни уступить, ни попросить о компромиссе, позволил Ое предложить нежданным гостям трапезу и уютный ночлег.
За богатым столом гостей потчевали свежайшей дичью и сладчайшим вином с закусками в виде зажаренной саранчи и консервированных в соли овощей. Жрицы играли незамысловатый гимн города на арфах и лютнях. Прежде жрицы брали на себя и врачевание, но население Уммы слишком разрослось, и врачеватели образовали отдельную категорию. Разморенные застольем иноземцы пустились в пляс, начали хватать жриц за руки и пытаться усадить себе на колени. За столом остался лишь молодой сиппарец, с ужасом наблюдающий за разгулом своих соплеменников. Лахама дала страже знак схватить нечестивцев. Оя со злорадством смотрела на своих земляков, в скотском состоянии поправших мораль, за измену которой жестоко карали в своем городе.
Следующее утро Уммы ознаменовалось битьем барабанов и сборищем люда на главной площади города. Одурманенных сиппарцев, опухших и связанных, вели к главному храму под радостные возгласы толпы. Син и Оя мрачно наблюдали за этим с балкона. Оя несколько раз, перебрасываясь взглядом с настороженной Лахамой, говорила что-то Сину, напряженно ожидая ответа, но он лишь барабанил пальцами по коленям.
– Во имя верховных богов! – закричала Лахама, – отдайте нам вашу кровь! Вы избраны для этой чести!
Постанывающие от испуга сиппарцы, похоже, подзабыли забавы их общих предков, но прельстившись загробными почестями.
Жрицы умаслили статую Марту благовониями и пустились в пляс. Один из пленников крикнул:
– Где Ташку? Он бы не позволил так поступить с нами!
Оя, побледнев, воззрилась на мужа. Тот отвел помутневший взгляд. В последний раз он запретил жене навещать заточенного сына из-за угрозы чумы. А потом Ташку исчез. Син убеждал жену, что он утонул или был съеден дикими зверями.
– О чем они толкуют? – дрогнувшим голосом спросила она.
– Бред пьяных. Посмотри на них.
Оя не ответила и начала теребить бусы.
Подобные ритуалы не проводились уже много лет, и народ с ужасом и любопытством рассматривал внутренние органы в споротых животах пришельцев.
Поодаль, никем не замеченный, стоял юноша, который накануне не пил вина и не приближался к жрицам. На него никто не обращал внимания.
– Оя… – пролепетал юноша, когда закончившееся жертвоприношение заставило повелительницу спуститься вниз. – Ты узнаешь меня?
Оя, тяжело ступая и рассеянно глядя себе под ноги, посмотрела на юношу и сжала губы. Мгновение она не находила слов для ответа.
Пухлые губы юноши тронула искривленная полоса.
– Я – сын Альмы.
Оя, глубоко вдыхая заканчивающийся воздух, сузила глаза. Минуту они взирали друг на друга. Наконец, царица обняла юношу, прижав к себе дышащее теплом и светом тело. Затем она отвернула его голову и долго рассматривала обваренную солнцем кожу и живые серые глаза. С удовлетворением она отметила, что они излучают здоровье.
– Что стало с ней?
– Все идет как нельзя лучше.
Оя все смотрела на гостя.
– Твой брат здесь, – сказала она решительно и едва слышно. – Но он болен. Увидишь его после…
Улыбаясь во всю ширь своего подвижного рта, гость затараторил, как долго он мечтал повидать Арвиума и каких трудов стоило ему примкнуть к дипломатической миссии Сиппара. Оя же взирала то на Галлу, то на пришельца, и была еще более молчалива, чем обычно.
20
Ребенок Арвиума от другой женщины, который мог бы быть их ребенком, мирно наполнял колыбель. Нисколько не отражая величайший страх и запредельную боль своей матери. О Хатаниш вновь никто не вспоминал, все восхищались лишь частью, вышедшей из нее. Перед Аминой вдруг пронеслась иная жизнь – томные ночи и крепкие дети, небрежно заточенные в руках отца. Одурманенная картина химерной дороги в никуда.
На короткий промежуток Амине показалось, что она хотела бы розового ребенка, беспрестанно хватающего мать за волосы. И этого мужчину в качестве его отца, чтобы прохаживаться по стогне с лицом изможденного удовлетворения. Но Амина слишком хорошо выучила, чем женщина платит за обманку защищенности семейного очага.
Она помнила тот обрывок разговора с Лахамой, который, произнесенный, поскорее хотелось забыть. Куда больше, чем отвлеченные рассуждения о богах и героях.
– Сокрытое в женском теле зерно жизни – чужак, пьющий из нее соки и использующий ее для собственного развития. Не жалея ее, – вымолвила Лахама вдогонку изматывающему вечеру, пропитанному испарениями с поверхностей тела.
Амина, привыкшая не делать скоропалительные выводы, молчала. Она никогда не слышала ничего подобного.
– Сословие рожениц, освободив часть нас, попало в капкан, потому что общество, забыв их вклад, вдруг решило, что роженицы – содержанки богачей со всеми издержками. Хотя без них прервется сам наш род. Но никто не помнит об этом в яде своей мнимой исключительности. Все должны им, но никому не должны они сами. Женщин осуждают и за рождение детей, и за их отсутствие. Наше вымирание – вопрос времени.
– Арвиум говорил то же самое.
– Что же?
– Что мы вымрем.
– И решение ситуации у него свежее, нечего сказать, – скривилась Лахама.
Амина молчала, вспоминая изможденные лица многодетных матерей и их истошные крики вперемешку с плачем на улицах. А потом их бесславное сожжение у священной реки в присутствии жалких детей, хватающихся один за другого. Без плакальщиц, без признания, даже не под порогом их домов, как в незапамятные времена. На местах разветривания их праха затем устраивались оргии, чтобы почувствовать себя живыми в непосредственной пелене смерти.
– Ты не представляешь, чего мне стоило отстоять мое право быть жрицей, через сколько голов переступить. Заискивать, выворачивать, идти напролом. Однажды я перестала быть отстраненной девчонкой вроде тебя. Это приносит определенный кураж, но и стирает какую-то лучистую часть тебя. Стирает способность вдыхать закат, убежав на какой-нибудь склон подальше от суеты. А Арвиум теперь при каждой встрече дает мне понять, что мое место скоро займет мужчина. До него дошли слухи, что на таинствах мы помогаем попавшим в беду изгнать плод из своего чрева. Будучи паразитом в теле матери и чудом выжив, теперь боится за таких же, как он. Что им не дадут появиться на свет. Не дадут помыкать какой-нибудь несчастливицей. Что, убив мужчину внутри себя, женщина, наконец, осознает, что может убить его и снаружи. И тогда падет их дутое величие и уверенность в собственной избранности, основанное на наших костях и зубах.
21
Знакомство с Этаной Арвиум начал, красочно расписав ему свои достижения. В первый же день братья, никогда не видевшие друг друга, провели в высокопарных беседах о судьбах цивилизации и неизбежности то ли немедленного перехода к новой формации, то ли возвращения к тотальной старине. Этану старший брат немедленно охарактеризовал как нелепого мальчика, но благосклонно решил разделить с ним тамгу.
Обретшие друг друга братья соревновались в белозубости и наперебой заваливали своей историей воодушевленный двор, растекающийся в ответ сдержанно-умилительной улыбкой. Этана несколько смягчал угрожающее жизнелюбие Арвиума удачно примененной шуткой или успешным переводом разговора. Но завидные невесты двора опасались обращать на него свои подведенные сурьмой взоры, пока неясен был статус чужака. Что не мешало им обсуждать наружность братьев и их отношения между собой. Этана благосклонно позволил Арвиуму занять полюбившуюся ему нишу подавляющего снисхождения. А самому ему оставалось с молчаливым принятием взирать на затемненные стороны Арвиума.
Гость благоговейно принимал почет в свою сторону. Все понимали, что от Этаны теперь зависит, быть ли войне с Сиппаром – откроет ли он истинные обстоятельства исчезновения послов или заявит, что на них напали дикие звери. Син, совершивший ошибку по всеобщей убежденности, наставшей после опьяненности мигом торжества, не показывался при дворе. Город, столько лет совершавший лишь локальные набеги на строптивые племена все новых переселенцев, не был готов к масштабной боевой кампании. Более того, теперь влиятельные вельможи задавали друг другу вопрос, почему вообще дружина Арвиума так беззастенчиво приблизилась к кипящим границам – был ли это приказ Сина или самовольничание? И отчего никто не понес наказания? Вельможи с опасением начали поглядывать друг на друга – вдруг кто-то был посвящен в планы Сина по завоеванию Сиппара?
Этане казалось, что брат вообще не чувствует себя существующим без устремленных на него глаз. Не то, что их жрицы – гордые и отстраненные существа, вышагивающие по ступеням всегда выше остальных. Одна из них с темнотой буравящих глаз все чаще мерещилась самому Этане, когда он оставался в одиночестве.
– Она меня в ту корзину положила не потому, что есть было нечего, – хрипло процедил Арвиум после рассказа Этаны, как их семья жила в Сиппаре. – А потому, что появления моего не хотела.
– Она не отправляла тебя в корзине по реке, а передала бежавшей из Сиппара Ое. Легенду с корзиной Оя придумала, чтобы обезопасить тебя.
– Почему же она даже мне не сказала этого за столько лет? Я ведь думал об этом постоянно…
– Она хотела тебя обезопасить, – повторил Этана, отведя глаза.
– Не имеет значения. Наверняка я был рожден от человека, которого мать ненавидела, который взял ее, быть может, против воли или околдовал ее. Вот она и спешила избавиться от напоминаний об этом.
Этана поднял ладонь ко лбу. Сама мысль, что женщина, благословенная даром плодородия, может не хотеть детей, показался ему лишь преломленной раной Арвиума.
– Ты не можешь этого знать.
– Что мне знать, как ни это?
– Быть может, табуированность твоего рождения сыграла здесь более значительную роль.
– Табуированность эта не возникла просто так, а имела глубокие причины.
Несомненность Арвиума нежданно умолкла. Странно, что Этана вовсе не говорил об отце, будто растворившемся.
– Кто же твой отец? У тебя есть еще братья и сестры?
– Обычный купец. Я мало знал его. После смерти матери меня воспитывала мачеха.
– Но ты успел пообнимать ее ночами. Послушать поэмы о сотворении мира на празднования нового года.
Этана непонятно улыбнулся, на миг разорвав их взгляды.
– Мать всегда говорила, как ты силен и как преуспел на чужбине. И мне хотелось дотянуться до тебя. Она была убеждена, что ты больше похож на нее, чем я.
– На нее, а не на ее мужа?
Этана опустил глаза.
– Тебе ли… жаловаться на отсутствие внимания? Ты любого можешь оборотить на свою сторону. Как ты сказал – так обычно и бывает.
Арвиум распрямил плечи.
– Это я всегда чувствовал себя лишним ребенком, без которого мать справилась бы лучше. Тайна твоего рождения убедила меня только в одном – мать обязана была скрыть это во имя твоей же безопасности. Ты, должно быть, не знаешь, как жестоко поступают с бастардами и их матерями в Сиппаре. Страсть, – добавил он размазано, – бывает, оборачивается кошмаром. Я слышал о таком.
Оба брата задумались о подноготной того поступка, когда их мать, едва оправившись от родов, ослабленная, не выспавшаяся, отправила первенца в лучшую жизнь, сунув его в руки подруги, покидающей столь неприветливую для собственных жителей землю. Благодаря брату Арвиум попытался проникнуться ужасом и отчаянием, которые испытала его мать в то время. И не смог.
Арвиум в тот миг остановился на границе, за которой по отношению к Этане начиналась смесь зависти и отвращения. Но, отринув темные мысли, он принял брата. Все они, дети дворца, сироты, алкали семью, а не ее суррогат в виде Ои и Сина, которые носились со своим ненаглядным Галлой. Единственным среди них правильным отпрыском. Этана опасался, что Арвиум еще спросит о матери, а подбирать слова для ответа ему не хотелось. Но брат мрачно молчал.
