Светлана Геннадьевна Леонтьева
Пьета из Азии
Неожиданно кто-то ткнул его в спину локтем. Кто-то пихнул плечом.
Гунько оглянулся: Агнешка исчезла, кажется, свернула в подворотню. Толпа была очень густая. Навстречу шёл отряд детей, они приехали из Берлина на экскурсию. Как раз в 60-е года было модно привозить детей на фабрику шоколада. Отряд был многочисленный. Мужчина, сопровождавший детей, нагло отпихнул запыхавшегося Гунько:
– Ты что не знаешь правил, что детей пропускают вперёд?
Подошли двое в военной форме:
– Пропусти детей, дядя!
Ноги у Гунько подкосились, он съехал спиной по тёмной стене дома.
Сидел так, пока весь отряд не прошёл мимо. Дети…много детей…
Затем Гунько поднялся. Ноги дрожали. Он стал озираться по сторонам и увидел в окне бледное лицо Агнешки.
– Ага, вот ты где!
Гунько ринулся в подъезд, нажал на кнопку звонка:
– Открой!
Дверь поддалась, Гунько ринулся в прихожую. Но тут ему навстречу вышел рыжеволосый мужчина высокого роста. Что-то спросил по-немецки. Гунько растерялся, на самом деле квартира была пуста, никакой Агнешки там и в помине не было.
– Видимо, ошибся! – подумал бандеровец.
Рыжеволосый мужчина схватил Гунько за шиворот и вытолкал из квартиры.
– Вонючий, брысь отсель!
Лети, птица!
Лети!
Вниз с лестницы!
Головой стучись о каменный пол.
Так тебе и надо, блудина!
Когда Гунько оказался на улице, то из всех окон выглядывала Агнешка. Из всех домов, из всех переулков. На руках её был мальчик. Он показывал Гунько кулак! Я тебя найду! И отомщу за мать! За то, что ты надругался над ней. И дед Никола мне в помощь!
Испуганная Роза разыскивала мужа до вечера. Она нашла его, он был с помутнённым рассудком. Гунько всё время повторял:
– Меня убьёт мальчик!
Хунка, Хунка…
Гунько изменил свою фамилию на финский манер.
И всё равно, как верёвочке не вейся, а конец будет страшным!
Тебя ждёт ад.
Каждый вечер Гунько боялся, что за ним придут. Он спал очень плохо. Роза никак не могла понять, что случилось с мужем. Она не знала, что живёт с убийцей. Ибо Гунько скрыл от Розы своё прошлое.
Роза Хунка прожила ещё два года. Она так и не узнала, кто этот Гунько…
Петля на шее Ярослава-Микулы сужалась…
Она по ночам стягивала шею.
Возмездие найдёт тебя. Оно найдёт всех!
ДЕНЬ тридцать девятый
Надо ехать снова…
Воспоминания приходили сами по себе. Они были мозаичными. Но рисунок их был цветным. Ярким. Насыщенным.
А какой сегодня год? Ага, двадцать третий.
Пора. Пора!
Хотя было ясно, что Гунько уже нашли и что сын Агнешки, повзрослевший и всё осознающий, давно уже выследил преступника. Схватил его за шиворот, тряхнул так, что у Гунько искры из глаз посыпались.
– Вiбьёшь, в тюрягу попадёшь! – испуганный Гунько, тараща глаза, прохрипел и словно обмяк.
Неужели вот этот полупарализованный старикан убил 500 человек? Убил деда Угольникова? Да он ходить-то уже толком не может, писает в утку, ест только кашу, протёртую в блендере. Сам скоро в ад сойдёт, ляжет на сковороду в угли раскалённые. Какой смысл шмонать его, грех брать на душу? Тьфу!
Хуже, когда фашизм оправдывают. Пишут о великом всепрощении.
Значит, пишут, чтобы гранты заграничные получить, либо не заграничные, но от людей, кто всё равно полу-фашист. Но деньги таким всё равно на пользу не пойдут.
Вона как с Израиля-то побежали все эти Лицкие-Улицкие, Пономарёвы-Головлёвы. И давай прощенье просить, в ноги кланяться, деньги возвращать на пользу страны своей.
И всё равно настоящее прорвётся.
Само собой.
Ибо небо видит всё. Малость любую. Песчинку. Травинку.
…С той поры пропал старикан, как в воду канул. Видимо, парализовало его. Слёг. Теперь под себя ходит в памперсы мочится. И всё равно возмездие придёт. За всё!
И всем.
Вот иногда не хочу, чтобы людям горько стало. Но если обижусь, то всё равно расплата настигнет моего обидчика. Либо талант отберёт. Нет, не в смысле, что совсем перестанет этот человек картины писать, либо тексты. Но эти картины будут бездарными, а тексты, хоть и многословными, но совершенно пустыми, типа: «Он парил. Он искал свою Турью. Он не верил, что её нет. Ибо она навсегда. Она и сон, и боль. И тоска. И радость. Это она сидит в образе Илоны с Ёжиком на концерте. Потому, что пришла. Вижу её. Слышу её. Читаю её. Лечу над ней! И как похожа на любимую, лишь чуть повзрослела.
Да, да лет на двадцать. Но старости нет! Есть только бесконечное – люблю…И не зря Арви приехал сюда в столицу выступать на сцене. Не напрасно. Среди всей толпы – он узнал Турью.
Это была настоящая Азиатская Турья.
Слегка узкоглазая. Глаза смородиновые. И мальчик рядом с ней. Нет, юноша. Наверно, сын! Арви помнил, как единожды ночью Турья вошла к нему в дом. Брат, сестра, жена, мама, Ноя спали. Поэтому Арви решил: это знак. Он не стал закрывать глаза, переворачиваться на другой бок. Он просто подвинулся на край дивана, чтобы Турья могла лечь рядом с другой стороны. Она дрожала от холода. Знаешь, как там холодно мне одной? Арви поцеловал холодный лоб. Прижал ледяное тело Турьи к себе. Долго гладил её и ласкал. Наслаждаясь близостью. Он помнил все складки её тела. Кожу. Каждый ноготок.
– Ты пришла…я ждал…
– Я знаю.
– Значит, мне врали о твоей смерти?
– Главное, что я здесь. И ты воспитываешь Ною.
– Как нашу дочь…
– Это и есть наша дочь.
– Хочешь сына зачать?
Турья кивнула. Губы её были влажными, пахли землёй и сыростью.
Они вместе поднялись над поверхностью и словно взлетели вверх.
Арви долго дёргался в конвульсиях. Просил Турью не исчезать. Не покидать его. Но она была непреклонна…
И вдруг Арви увидел Турью снова на своём концерте. Это была она!
Сердце сжалось в комок. Арви танцевал так, словно завтра он должен умереть.
Пьета!
Пьета!
Пьета!
Это тебя рисовал Муилович.
Тобой грезил он…
11.
Тексты были многослойными:
«Турья…ты Пьета…ты Илона…, и ты настоящая!»
Доктор брал в руки тетрадку, перечитывал. А что? В этих текстах был смысл. Он давно отличал настоящую амнезию от поддельной. И он снова попросил Угольникова:
– Попробуй напиши кто ты?
– Не помню…
– Просто напиши свои данные. Молча.
Угольников написал: «Алексей Иванович».
…тексты были длинными, тягучими, иногда сбивались на латиницу, либо на старославянский язык. Но они потеряли свою лучистую одарённость. Свою неизбывную талантливость. Осталась лишь одна тяга – желание излагать тексты. Но читать их было невозможно. Так пишут шизофреники. Люди, у которых раздвоение личности. Недолеченные от биполярки. Люди с глубокой детской травмой, коих лупили и ставили в угол обозлённые на жизнь мамаши. Люди не долюбленные своими строгими сталинскими отцами. Девочки, изнасилованные в четырнадцать лет, мальчики, коих застали за непристойным занятием и жестоко отлупили за это ремнём. О, как бывают нечисты самые чистые! Но надо понимать, что человек отчасти животное. И уметь переключать его внимание нежно и тактично, так говорят психологи. Илона как-то испугала бабушку, придумав, что переспала с неким Игорем, Илоне хотелось понять: будут ли её за это ругать? Нет, бабушка только всплакнула. Но узнав, что Илона соврала, обрадовалась и неожиданно напилась вечером в стельку. Было и такое, что та же самая бабушка переспала с первым мужем Илоны и в приказном порядке после этого потребовала, чтобы Илона подала на развод. Второй муж Илоны оказался не краше. Но более умным, хотя и гулякой на все четыре левые стороны.
Когда в перерыве к Илоне и Ёжику подошёл режиссёр театра, женщина удивилась:
– Что-то случилось?
– Нет…нет…просто наш прима-танцор просит вас и вашего сына зайти к нему после спектакля…
– Зачем? – Илона с удивлением посмотрела на молодого, цветущего и пышущего здоровьем режиссера.
– Он считает, что вы его судьба!
– Я замужем, и у меня сын. Поэтому ваш Арви ошибся!
Илона поднялась с места, взяла за руку Ёжика: пойдём в буфет, что-нибудь купим вкусненького!
– Не утруждайтесь! – режиссёр ухватился за запястье Илоны. – Мы для вас заказали ужин в ресторане!
– Вы сумасшедший! – Илона отдёрнула руку. – Мы никуда не пойдём, ни за кулисы, ни в ресторан!
Ёжик нахмурил бровки. Вцепился руками в юбку Илоны.
– Что вы! Мы от чистого сердца! Кстати, вы были в Финляндии?
Илона крепко держала Ёжика за ручку, пробираясь к выходу.
– А что? Допустим, что была!
– Мам, ты была в Хельсинки? – Ёжик с удивлением поглядел на Илону.
– Была. Идём скорее, а-то не успеем до окончания антракта съесть мороженное!
– Бежим! – улыбнулся Ёжик.
И они опрометью метнулись в кафе.
Хотя прозвенел уже третий звонок. И толпа, наоборот, рванулась к зал.
Лестницы в театре были широкими, просторными: всем хватило места и тем, кто спускался, и тем, кто шёл наверх. Каково было удивление Илоны и Ёжика, когда они увидели, что прима-танцор ожидает их за столиком.
Режиссёр, тяжело дыша тоже вбежал в зал кафе, отирая пот со лба.
– Ну вот и славненько! Садитесь, гости!
– Ой, мороженное клубничное, моё любимое! – воскликнул Ёжик, пристраиваясь к столу.
– Ну…но…о…
Илона с опаской села возле сына.
– Угощайтесь пока! И простите, если я вас напугал, – кивнул режиссёр, – а нам с Арви пора.
Не так ли?
Илона только пожала плечами: странные люди эти артисты! Не понятно, чего хотят? И при чём тут Финляндия?
Арви пламенно посмотрел на Илону, его щёки закраснелись, прямо-таки расцвели румянцем:
– ole hyvä vain. Tämä kaikki on sinulle! – произнёс он по-фински.
И добавил по-русски:
– Божественная!
– Вы, наверно, нас с кем-то спутали! Да, я была в Хельсинки. Но всего три дня. Меня сопровождал друг по фамилии Угольников. Я познакомилась с женщиной Оливой, влюблённой в Арви. Видимо, Арви, это – вы?
– Вы не волнуйтесь! – режиссёр сделал реверанс. – Арви с вами просто побеседует и всё. Ну не съест же он вас! У него к вам дело! Тем более, вы догадались, что он муж Оливы. Правда, он плохо говорит по-русски. Но я помогу, как переводчик! А теперь: угощайтесь! И поторопитесь на второе отделение! После третьего придите с сыном сюда. Буквально на час-два для беседы!
Ёжик доедал уже вторую порцию клубничного мороженного:
– Мам! Ну, что ты в самом деле? Неужели боишься этих людей?
…Угольников дописывал девяностую страницу дневника. Это и вправду помогало вспоминать и приходить в себя. На сотой странице Угольников вспомнил жену и ребёнка. На двести одиннадцатой он вспомнил всего себя. Но тексты летели сквозь него стаей осенних листьев: «Турья сидела в зале с сыном. У мальчика было смешное имя Ёжик. По-фински Ерик. Он был похож на меня! И ему было девять лет. Точно! Это мой сын! Ровно девять лет и девять месяцев тому назад Турья приходила ко мне! Ночью. Она вся светилась. Сияла. И эта женщина в третьем ряду светится и сияет…
У нас будет ночь. Сегодня. Ерика мы уложим спать в гостинице, а сами побредём вдоль канала, взявшись за руки. Её ресницы будут светиться в темноте. Дыханье будут сбивчивым, но тёплым. Когда я овладею ей, она размякнет и положит голову мне на плечо. И я пойму: живая. Сильная. Умная.
Позже, под утро она наденет свою норковую шубку, затем завяжет шарф на шее Ерику, улыбнётся и исчезнет в тумане.
Нет!
НЕТ!
Не уходи…
но она опять уйдёт. И скажет:
– Я замужем. И я не уеду жить в Хельсинки. В вашу пиндосию! Там отбирают детей. Либо делают из них нетрадиционалов. Нет. И всё тут!
– Приезжай, когда вырастет Ежик!
– Не могу.
– Отчего?
– Мне надо будет воспитывать внуков Ёжика…
Странно…
Но я люблю тебя.
Люби! Кто тебе мешает!
Ты! Ты мешаешь! То ты исчезаешь. То вновь появляешься. Но говоришь – не могу остаться. Не могу уехать с тобой. Не могу оставить тебя тут в России.
Отчего? Зачем?
Так сложилось…
Это мозаика. Мы состоим из встреч и разлук. Из жизней и смертей. Из бездн и высот. Из низин и впадин. Иначе не получается сложить пазлы. Ибо там, где убыло, что-то должно прибавиться, там, где удалилось, должно вырасти новое.
Для меня дети – это всё.
А мужчина?
Арви – ты танцор, ты нужен сцене. Тебя ждёт вся Европа, вся Америка. А я из Азии. Я – азиатка…
Милая…Пьета из Азии! Это о тебе написано сотни картин. И люди приходят полюбоваться ими. То есть тобой! Скорбная Пьетой.
Поющей Пьетой.
Верной Пьетой.
Танцующей и молящейся…
Ты создана для людей. И твоя кожа фарфоровая. Молочная. Как китайский бидончик – ты в одном экземпляре. Но ты можешь приходить к людям. Становиться женщиной…
И лишь однажды. Ещё раз, ибо Арви очень возжелал этого – Пьета снизошла к нему.
– Турья моя…
Он танцевал – и она явилась. Предстала. Как всегда прелестная и обворожительная. Незабываемая и красивая. Она почти не постарела, лишь несколько морщин выступили на её щёчках. Рот был полуоткрыт, а там – все тридцать два белых сочных зубов! Язык влажный, его кончик чуть загнут. Горячие розовые альвеолы и упругое нёбо.
Арви танцевал, кружился.
Затем он обхватил Турью за талию и поцеловал её.
– Ты вернулась?
– Нет. Я приехала всего на три дня.
– Одна? С сыном?
– Сын женился.
– С мужем?
– Муж спился.
– С другом?
– У друга амнезия. Он не скоро оправится.
– Значит, одна?
– Ага!
Арви спрыгнул со сцены. Дряхлеющий, состарившийся, перенёсший операцию на сердце Арви был рад. Он жадно вцепился в губы Турьи. Нежно пританцовывая, вывел её из зала. Публика ликовала: это было похоже на продолжение шоу. На экране загорелись марающие огни. Затем наступила тишина:
– С Новым годом, Финляндия! Пока Арви танцует – ты будешь жить. Но когда он закончит своё смертный танец, ты погрузишься во тьму. Вступишь в НАТО и погибнешь. Только любовью к России ты пока жива. Только русским духом ты ещё свежа. Целомудренна. И поэтому непобедима. Но скоро, очень скоро твои враги начнут тебя разрывать изнутри. Жаждать тебя. Вожделеть во всех позах. И однажды ты проснёшься истерзанная, измученная, тобой воспользуются развращены Европы. Они пресытились женщинами, мужчинами, детьми, стариками, младенцами. И сейчас они хотят тебя! Они хотят твоего Деда Мороза, то есть Санта Клауса. Снегурочку.
Они хотят твоих коней и оленей.
Хотят твои конфеты и печенья.
Твой мармелад и зефир.
Твой шоколад.
Твои мощёные площади. Улицы. Окна. Двери.
Пока ты скрываешь в своих недрах Гунько, они будут иметь тебя во все щели. Отверстия, впадины, ямки, рвы, окопы, двери, замочные скважины. Ты даже не понимаешь, кого впустила в себя. Этот Змий никогда из тебя не сможет выйти, он будет иметь тебя вечно. Глупая девка ты, Финляндия! Никакие таблетки не помогут тебе вытравить из себя это чудовище, этого осьминога, даже смертельная доза, которая убьёт тебя, но не убьёт кровососущее животное внутри тебя.
Ты сделала последний смертный шаг. Ты отдалась Змию. Ты повелась на его сладкие сказки. На его песенки.
сэ минасанаёта пуррапита эйму нипоа ниласта
суат манаита-вакаланиста ита ва мина анлоу иваста
силяэй-тата пойку кайнус хайта сильокон танси лэеста лайта
саливили-ипу тупу-тапу тапу-типу хильялэ
Это была песня про овечку, которую съел-таки серый волк, сначала он захотел её, как женщину, затем как царевну, потом, как мужчину, как дитя. А, насытившись, скушал. И всё. Остались лишь рожки и копытца Долли. Глупая Долли. Хоп-хоп.
…Гунько притащили на главную площадь. Поставили виселицу.
Это было справедливо. Суд должен быть показательным. Ибо погибнет вся Финляндия.
– Тащи его!
Слово – «простить» было излишне! О мщении взывал дед Никола. Его фото почти выцвело. Стало серым. Но Угольников сделал копию. Увеличил её.
Настало время поквитаться.
У Гунько дрожали колени. Его посадили в сани, запряжённые оленями, чтобы дед последний раз полюбовался полярным кругом. И помчали олени! Быстро! В узком проулке мелькали сцены Страшного Суда:
белые фрески. Синие фрески. Красные фрески. Пожары. Торнадо. Атомный взрыв. Дождь. Снег. Лунный камень.
Гунько крепко держался за поручни саней, но на поворотах заносило. И сколько бы он не орал – хенде хох! Никто не сдавался. Наконец сани тряхнуло так, что гестаповец вывалился в сугроб. Агнешка расхохоталась:
– Ага! Попался, мразь!
Стала душить.
Но народ хотел публичной казни. Страшной и инквизиторской. Чтобы короткие ноги Гунько начали дёргаться в судорогах. Чтобы его серая голова свисла с верёвки. Чтобы вороны налетели и стали разрывать на куски вонючее тело. Ещё кусок. Ещё один.
Но нет. Надо ещё страшнее – надо отпиливать каждый час по пальцу. Затем по кисти руки, по колену, по куску печени…жуть!
…но танец продолжался. Турья – милая, ласковая, нежная – ты со мной! Останься хотя бы на одну ночь! Со мной! Прошу!
Зачем просить? Я здесь. Живая. Настоящая. Лёгкая. Лёша, прости меня… ты любил меня напрасно. И прекрати писать свои дневники. Они бесполезны. Жизнь надиктовала мне иное: она мне надиктовала Арви…Сумасбродного. Не настоящего. Танцующего. Арви – безграничен…
11.
Да, да, Арви безграничен. Он легко преодолевает любые заслоны, заборы, препятствия, он слишком хорош, чтобы его не любить. У него смешные кисточки из жёстких волос, нежный голос. Он так смотрит, что берёт оторопь, словно гипнотизирует взглядом. Он специально выучил русский язык и его речь звучит так:
«Ты не понимаешь, я влюблён в тьебья с детства. Ты моя мечта. Ты моя – всё. Не отказывайся от мьеня…»
«Не выдумывай. Это твои фобии…твоя Турья погибла в катастрофе. Она оставила Оливе Ною. Кстати, как там Ноя?»
«Ты одно лицо с Турьей. Фигура. Грудь. Колени. Я помню их! Они выпирают из-под ситцевого в горошек платья…у тебя есть такое?»
«У кого нет ситцевого в горошек платья? Оно есть у всех! Даже у моей сестры. Я помню, как его покупала на улице Стачек в Свердловске! Но причём тут Финляндия. Холодная, как пломбир?»
«Всё в мире взаимосвязано…Илона!»
Арви сел рядом, приобняв женщину. За окном плескалось море. И надо сказать, что их встреча была неожиданной. И немного обыденной. В Сочи.
Вообще, Илона не любила ездить на отдых одна. Когда Ёжик был маленьким, то она летала с ним, оставляя своего неуклюжего супруга дома. Затем Ёжик женился, Илона ездила отдыхать с внуками. Но и они тоже выросли. Теперь можно насладиться приятным одиночеством…Но не тут-то было! Зайдя вечером поужинать, Илона нос к носу столкнулась с Арви:
– О! о…
– Здрасьте! – оторопело произнесла Илона.
– Целую твои ручки! – Арви схватил женщину за запястья, бросился на колени и уткнулся головой в её колени! – Выходи замуж за мьеня!
Его седые волосы были взъерошены. От Арви пахло чем-то сладким и хмельным.
– Это судьба! Я тут на гастролях…смотри!
Арви махнул рукой в сторону доски объявлений. Его руки были мягкими. Он трепетал весь. губы его подёргивались:
– Ты жизнь моя…
Илона присела на корточки рядом:
– Ты придумал меня. Сочинил…может, встанешь с колен? Я хотела бы поесть. И выпить чашку кофе. А ты – замуж, замуж. Дай хоть глоток воды выпить…
– Конечно! Маэстро, будем ужинать!
Арви вихрем вскочил на ноги, обнял Илону за талию и повёл к столу.
Он выглядел очень артистично не смотря на возраст. Илона, наоборот, слегла располнела, лицо утратило былой румянец, но весь облик по-прежнему был стремительным, моложавым и привлекательным.
– Королева…
– Арви…я замужем, это первое. Далее, я совершенно земная женщина, без всяких ужимок. И я уже старая.
– Нет! ты лучшая!
Они ели виноград, запивая сухим вином. Ели мясо, запивая сладким лимонадом. Ели пирожное, отхлёбывая настоящий мексиканский кофе.
– Можешь, подумать…
– Нет. Не буду…
– Тогда всего лишь ночь? Одну ночь? Я могу попросить тебя об этом? Или всё, что ты хочешь взамен – я куплю тебе роскошный автомобиль, ты будешь в нём любить других мужчин. Куплю тебе дом на берегу моря, там тебя будут ласкать молодые любовники. Я дам тебе много денег, ты будешь купаться в роскоши! Могу приобрести целый остров – там ты будешь загорать, а не в этом затрапезном Сочи. У тебя будет личный самолёт, парусник, земля. А я буду навещать тебя тогда, когда ты захочешь! Соглашайся!
– Пару часов тому назад ты говорил о замужестве. Теперь о том, чтобы я стала любовницей. Ну, ты и романтик! – улыбнулась Илона. – Ещё немного и я соглашусь на остров!
…это был действительно самый настоящий, с песчаным пляжем, великолепной панорамой, уютным двухэтажным домом, с плантацией виноградника и собственной яхтой остров! У Арни было много денег, он осыпал ими Илону с ног до головы, когда та лежала на своём уютном диванчике, читая странный сказочный дневник Лолы…
Но Илона не согласилась. Пусть в сарае, но дома. Пусть плохой муж, но свой. Пусть пока развивающаяся, но своя родина.
– Ты патриот?
– Ага! – кинула Илона, заедая шампанское шоколадом.
шаманское – напиток дивный…
шампанское – шаманское вино!
12.
Муилович добрался хорошо. Он даже был немного рад, что его отправили обратно.
– Значит, тому быть!
Пропажу семи этюдов он обнаружил, когда начал искать на дне сумки пару бутербродов.
– Пусть! Всё равно это – копии…а оригиналы дома.
Не дурак же Муилович – художник тащить натуральные свои работы в эту грёбаную Финляндию. Он ехал и надеялся на «авось», на «а вдруг», на «отчего бы нет».
Но не вышло.
Самое главное, что вдохновение не оставило его. Вот смотрит он, как у иных: и грамот полно, и медальки есть, и премии там разные, а вот картины – пустые, длинные, не цепляют…Что осталось кроме мастерства и зуда в ладонях? Ничего!
Но всё равно эти мазилы ходят по выставкам, суют свою мазню покупателям…
А другие смотрят и видят – исписался…
Всё.
Кранты тебе, как художнику.
И не обольщайся.
Твоё дело теперь: статьи кропать, ну там подхалтуривать в мастерских, прозябать!
А Муилович!
А Муилович!
Он увидел свою Пьету. Узнал. Аж волосы на голове зашевелились. Она!
– Эй! – крикнул он, перебегая улицу, – девушка! Девушка!
Илона сразу узнала Муиловича. Ещё бы! Столько шуму было из-за него по дороге в Хельсинки.
– Здрасте…
От Илоны пахло шампанским, виноградом и хорошими стойки духами.
– Я должен…мне надо…дописать вас…
Илона согласилась. То она – Турья для влюблённого Арви. То она Пьета для сумасшедшего Муиловича…видимо такова её участь быть разнообразной женщиной.
– Прямо сейчас? – изумилась Илона.
– Конечно! Я даже могу вам оплатить! – И Муилович достал небольшую пачку денег из кармана. – Соглашайтесь!
– Откуда у вас это? – Илона зябко повела плечами.
– Из галереи Атенеум, некая Вето, которая сделала уголок выставки для моих Пьет! – похвастался Муилович.
– Вот это да! – ахнула Илона. – Надо же…
Когда они ехали в такси, Илона призналась Муиловичу, что это её рук дело. Её и Угольникова, которому нечаянно попали в руки, потерянные художником, этюды.
– Невероятно! – Муилович схватился за голову. – Значит, гонорар пополам?
Илона лишь повела плечами. Конечно, от денег не хотелось отказываться, но и брать их было как-то неловко.
– Прекратите церемониться! – Муилович помог Илоне снять шубку в прихожей. – Мы не в театре. Это просто жизнь…
Пьета кормящая сына:
он был такой хорошенький! Глаза синие. Ресницы длинные. Ручки пухлые, пальцы ровные, ноготки лаковые.
И вдруг такого вести в детский сад? как? Оставить его там без своего пригляда. А Ёжик за подол юбки хватается: «Мама. Мама!» Невыносимо…
Едешь потом в автобусе на свою грёбанную работу и думаешь, поскорей бы вернуться за сыном. А он стоит за окном, ручки тянет, в глазах слёзы. Ну, какая тут работа? Служба на благо?
Возвращаешься обратно в троллейбусе, битком наполненном такими же спешащими мамашами и папашами с работы, молодыми женщинами, уставшими от трудового дня мужчинами предпенсионного возраста.
Не хотелось думать о деньгах. Об этих розовых бумажках с портретами вождя. Хотелось одного: держать на руках сына, прижимать его к себе. Тетёшкать. Вечером очень хотелось спать, а тут надо – погладить колготы, шорты, рубашку. Надо мужу приготовить ужин из скудных продуктов, супового набора, квашенной капусты. Нарезать пышный пшеничный хлеб на ломти.
А ещё плов! Чуть жареной моркови, лука, немного докторской колбасы.
Ешьте!
Сынок…какой ты хорошенький. И плевать на весь мир. На этих завистливых тёток на работе. Особенно доставалось от толстой товарки. Та ещё дура! То ли журналист, то ли музыкант, то ли толстушка-давалка. Вот треснуть бы по затылку! Скалкой. Ну чего ты делаешь? Остановись. Хоть на минуту. Чернушные чертежи будущего интеллекта. И ничего мне не надо доказывать, ибо ясно вот-вот лопнешь от зависти. Так бывает: идёт человек, идёт, и внутри нечто щёлкает. Хоп-хоп…
А завтра снова вставать рано, идти на работу. Нет, сама по себе деятельность Илоне нравилась, но разлука с маленьким сыном – это тяжело. Словно кожу с себя снимаешь…
Пьета отводящая сына на занятия брейк-дансом:
…танец…что это? Пластика. Движения. Спорт.
Арви тоже танцевал, отдаваясь танцу до судорог. Ёжик сначала не сказал Илоне что записался в кружок спортивного брейка. Ему было 12 лет, он выглядел вполне самостоятельно. Но время было сложное – девяностые лихие, роковые! Вечерами рано темнело. Ёжик начал возвращаться поздно, Илона забеспокоилась…
Тени…много теней…остановка автобуса. так колышется сердце. Сын, ты где?
Именно в этот вечер Ёжик признался, что он решил посещать занятия. Илона ответила:
– Я не запрещаю. Но у меня есть условия!
Ёжик поморщился:
– Ещё не хватало…
Но вынужден был смириться потому, что Илона предупредила:
– Тогда я не стану оплачивать с этого месяца твои тренировки! Во-первых, я тебя встречаю сама с каждого занятия. Во-вторых, перед уходом ты делаешь все уроки до единого.
Сын вырос красивым.
Патриотом.
Не алкашом.
Однажды Илона увидела, как одна из поэтесс жалуется на нехватку денег в соцсетях.
– А сын что? Дома сидит, пиво пьёт? – подумала женщина. – Пусть идёт и работает. И вообще, если ты считаешь себя даровитым человеком, то надо соответствовать своему дару. Нет денег? Иди работай. Хотя бы уборщицей. За пару месяцев у тебя появится небольшая сумма денег. На неё ты сможешь купить себе немного одежды, еды, обувь более-менее приличную. Нельзя одеваться, как бомжичка или пьяница. Надо соответствовать своему таланту. Никаких скандалов. Жалоб и депрессий. Даже болезни свои надо прятать. Дар – это такая жизнь и смерть одновременно, когда смерть – это вдвойне жизнь. И ты седлаешь буйного пегаса и мчишь вверх. Ибо ты несёшь дар в переднике, пахнущем тестом и пирогами. На балконах женщины – у них у всех в животах дети. Ибо все женщины беременны. Подумай, им каково? Поэтому не жалуйся. У них в животах бьются ножками их голенькие, тёплые, нежные зародыши. А ты вся такая бледная, с кошёлкой, в немодных брюках и в телогрейке. Разве им хорошо от этого? Тогда пожалей детей их.
Также, как Илона просила: пожалей дитя моё! Ибо живая душа важнее чьих-то текстов, замесов, ревностей, подозрений, твоей неуёмной зависти, паранойи.
Вообще, так не надо. Не лезь к женщине, у которой на руках дитя. Ей некогда. Надо кормить, поить, спать укладывать. И ночью самой хорошенько выспаться. Чтобы утром встать и приготовить омлет, сырники, блинчики с вишнёвым повидлом. Затем пойти на прогулку. Смотри: снегири!
Смотри: зимнее солнцестояние!
Смотри: огромный синий шар неба, а мы все внутри.
Воздух лёгок. Незрим. Прозрачен.
Читай побольше. Читай вслух. Читай радостью.
Тогда расскажу тебе, что такое грех: если ты не уступил место женщине с ребёнком. Если ты сделал больно женщине с ребёнком.
Значит, идём мы – сын и мама. Он ручками шею обвил. Прижался. Он маленький. И мир замыкается. Сына надо воспитывать в духе патриотизма. Любви к родине.
Терпеть не могу, когда матери жалуются: сын не может найти работу, сын дома сидит пиво пьёт. А воевать он за родину не пробовал? Или струсил, зажилил, а того хуже за границу дёру дал. Хреновая ты мамаша, однако! Если бы мой сын или племянник в предатели подался бы, я бы его за шкирку схватила – и давай ругать! А ты сидишь такая в соцсетях и сетуешь, что сын ленивый, что он работу ищет; а на самом деле он просто дом строит себе, коттедж, а ты деньги попрошайничаешь в соцсетях. Ну и ну…
Муилович бы такую рисовать не стал! Рука бы не поднялась.
Пьета была, как настоящая!
Кожа гладкая. Слёзы крупные. Руки тёплые.
Ими она сына качала, на руки брала. Пеленала. Растила. Кормила. Кашу манную варила и вела его на прогулку. Она была морем. Домом. Миром.
Не забывай, кто ты есть!
Илона кормила сына грудью. Молока было много. Оно вытекало густым белым, сладким питательным напитком. Откуда бралось это чудо? Какая древняя в нём сладость?
Женщина – великое чудо.
Мать.
Муилович закончил работу. Это был шедевр. Пьета сама взошла на Голгофу вместо сына. А было так: когда стража вошла в дом, женщина спала. Иосиф был на работах. Он плотничал. Стража схватила Пьету за запястья, выволокла на улицу. Солнце ещё не встало, лица женщины стража не видели. Им было всё равно – кто это, они исполняли приказ Ирода. И они знали – именно в этом доме находится то существо, которое надо вести на гору.
– Неси, неси крест!
Пьета смирилась: в конце концов кричать и звать на помощь было бесполезно.
Камни резали ступни. Но плакать тоже не было смысла. Заря красной полоской позолотила край неба.
«Ну что, ну что…судьба такая…помоги мне, Господи!»
Марию втащили на гору. Толпа разошлась. Все молчали. Лицо Пьеты было исполосовано дождём, спина взмокла кровью от ударов палкой.
Белая накидка плотно облегало фигуру.
Удар молотком. Тяжёлым камнем. Тело Пьеты обмякло. Его втащили на крест. Гвозди легко вошли в хрупкие ладони. Лишь когда кто-то воткнул кол в живот, она слабо простонала.
Муилович отошёл от полотна: он понял, что работа закончена.
Выражение его лица было спокойно и одновременно величественно.
Он закрыл дверь за Илоной, которая ушла под утро. Она позировала всю ночь художнику. И это было мучительно и прекрасно.
Остановись, человек!
Постой немного. Склони голову. Заплачь. И пусть тебе ответит это высокое, глубокое, смертное небо бессмертия. Пойми, что надо смирить гордыню перед великим подвигом матери. Встать на колени.
И никакой танец не поможет. Никакой клич. Никакой плач.
Никакая страна. Небо. Не поможет никто. Ибо мать взошла на крест во имя сына, ради сына, вместо сына. И она им стала, чтобы он оставался живым для людей. Для их безгрешности и бесстрашия. Ибо когда-то наступит именно то время, когда люди станут чище и лучше, душевнее и справедливее. Поэтому они перестанут умирать. Но до тех пор, пока их душа увешана тяжёлыми камнями грехов – это невозможно.
И будет так!
КОГДА ЗАМЁРЗНЕТ ВСЯ ФИНЛЯНДИЯ
зимой.
Ранней. Или поздней.
Начнутся морозы внезапно. И сразу до семидесяти градусов. Замёрзнут паруса флагов. Стручки трав. Магазины будут занесены доверху сугробами.
Люди будут требовать тепла. Света. Электричества. Но из-за глупых правителей, прервавших сообщение с Россией, не будет ни газа, ни нефти. Станции остановят работу. Автомобили перестанут ездить, не будет топлива никакого.
Сама виновата, скажут ей.
Ну и дура. Добавят.
И это будет страшно. Кто-то из людей попытаются прорваться через границу в Белоруссию. Они будут забегать в первые попавшиеся кафе, дома, школы, умоляя, чтобы им позволили согреться. Но кто-то из людей не смогут дойти, они так и замёрзнут, превратятся в ледяные статуи. Чиновничество и управители погрузятся в самолёты, но они не смогут оторваться от земли, ввиду обледенения крыльев. Те самолёты, которым удастся взлететь, через некоторое время рухнут на землю.