Светлана Геннадьевна Леонтьева
Пьета из Азии
Но Угольников продолжал гладить плечи Илоны, шепча на ухо: «Красотуля, умнуля, сладуля, мимишка, зайчик…»
– Когда выйдет эта докторша? У нас автобус после обеда? Что она так долго тулен хети делает?
– Главное, она согласилась нам помочь. А остальное неважно. Подождём. Гостиница рядом. Я вещи уже упаковал. А ты? – Угольников приложился губами к щеке Илоны, к её завитку над ухом. Куртка на Илоне была очень модной, ярко-сиреневой, штанишки такого же цвета, кроссовки белые, с розовыми вставками. Женщина была прелестна. Угольников не замечал ни морщин у глаз, ни слегка сморщенной шеи, ни загрубелых мозолей на пальцах от постоянной мойки посуды. – Хочешь я предложу тебе другую работу?
– Какую? – Илона мягко приподняла бровки.
– Ты, говоришь, что работала экскурсоводом на предприятии, да?
– Отчего же «работала»? В моём трудовике числится эта запись. Просто директор предложил временно подработать в пищеблоке. Пока идёт пертурбация…а дальше, может, придут нормальные времена. Кто знает?
– А твой муж что говорит? – Угольников решил острожно узнать о семейном статусе Илоны.
– Ну-ну, вспомнили-с, подумали-с, нет ли соперника здесь? – женщина мягко пропела эту фразу высоким альтом. – А я ещё и серенады умею!
В это время к ним подошла Олива. «Какая милая парочка. Как мы вчера…наверно они влюблены! И очень хотят друг друга…но зачем они пришли узнавать про этого старикана? Родственники? Враги? Фэсбэшники? Русские все такие…либо полицаи, либо энкэведешники-сталинисты…»
Олива протянула Угольникову бумажку с текстом: там было написано с ошибками, но по-русски. Видимо Олива перед тем, как выйти к русским написала небольшое письмо к ним. Обращение: «Гунько ваша дед? Дядя? Что вы надо? Лучше ехать в Москву. И молчи. Я вам кто – предатель? Что хочешь?»
Угольников мягко достал оранжевую купюру из кармана и протянул Оливе.
– Я – Алексей. А вы?
Олива отрицательно покачала головой. Нет.
Тогда Угольников пошёл ва-банк. Он достал фотографии из кармана: показал на одну из них. Это был довоенный снимок деда Николая.
– Мой дед. Файзер.
Сказал Угольников.
– А Гунько его пиф-паф!
Угольников показал, как Гунько убил деда. И как упал его дед.
И неожиданно плечи Угольникова затряслись и он заплакал. Тихо по-мальчишески.
– Гунько – фриц! – пояснила Илона. – Фашист.
Олива растерялась. Оказывается, эти русские не сволочи. А просто несчастные люди. Ищут убийцу деда в войне.
– Unohda sota 1941-45.
Это означало – забудьте про войну. Нет смысла.
– Оnko vanhus elossa vai kuollu? – спросила Илона фразой из словаря.
Что ты спросила? Что?
Угольников снова приобнял Илону. Поцеловал её на виду у Оливы в щеку.
– Я спросила, что со стариканом?
– Vai kuollu… – соврала Олива. Пусть думают, что он умер. Так будет лучше!
И зачем? Отчего? Какой смысл ворошить старое? Я не уполномочена им ничего говорить. Эта информация лишь для родственников. Например, для дочери Гунько. Пусть уезжают. Потому что Вето сказала: у них отъезд в четыре вечера…
Но глаза Оливы скользили по фигурке Илоны. Как точёная! Какие же эти варвары красивые. И рыцарь у неё – обнимает. Целует. Чудесная парочка. Неожиданно Олива протянула бумажку с номером своего домашнего адреса. И добавила:
– Ihme, ihmeteko, voimateko…
Все трое рассмеялись. Илона написала на листочке из блокнота тоже свой домашний адрес. Угольников уже хотел раскланяться, но жадная Олива протянула руку за деньгами.
– Anna rahat!
«Что это значит? Илона?» – поинтересовался он.
«Дай ей немного денег».
«Я давал».
«Наверно, другу сумму ей надо!»
«Какую? Больше? меньше?»
«Думаю, что сто марок. Хватит…»
И Угольников протянул вместо оранжевой купюры бирюзовую. Олива ловко сжала её в руках. «Куплю своему любимому сегодня хорошего вина!»
И, вправду, бутылка была чудо, как хороша!
И Ihme, ihmeteko, voimateko, секс были на высоте. Похоже, что эти русские принесли Оливе удачу.
Арви…Арви…я любою тебя. Всем финским морозом. Льдом. Удачей. Женись на мне!
Не могу. Мама против моей ранней женитьбы. И денег у меня мало. На – возьми у меня есть! И Олива протянула Ярви сто марок. Я ещё дам. Откуда деньги? Я соврала русским, что нацист Гунько умер. Зачем? Вдруг правда вскроется? Не вскроется. И я не обязана ничего, никому говорить. Сделаю вид, что не поняла вопроса этих людей. Илона говорила невнятно…ладно…ладно…спи. Ты ещё придёшь? Приду. Как только устроюсь на работу.
Олива заметила, как только появлялись русские – приходила удача.
И Арви возвращался.
Стоило Оливе только подумать об Илоне и Угольникове, то вечером Арви уже был в её постели! И Олива поняла – они её талисман. Некий финский оберег, охранитель, такой вязаный браслет.
Арви не работал. Не мог никуда устроиться. Писал и писал заявки, ездил по адресам, но всё было тщетно. На выходные дни он уходил к маме, после викента отсиживался у Оливы. Время шло как-то особенно медленно, когда девушка была на работе. Куда-то пойти учиться, либо повысить квалификацию, у Арви не было денег. Те жалкие сто марок от Оливы давно закончились. Днём Арви бесцельно слонялся по улицам. Как-то он наткнулся на невзрачное объявление: «Tanssijaa tarvitaan!» Что означало: «Требуется танцовщик!», объявление было написано небрежным почерком, но аккуратно наклеено на выступ возле дверей кафе «Holidays», что означало «каникулы, развлечения».
– Зайду! – решил Арви. В школе он неплохо танцевал, даже выступал несколько раз на сцене. – Главное, чтобы интим не предлагали потому, что обычно вечерами собирались подвыпившие одинокие женщины…
В «Holidays» было уютно, слышалась негромкая музыка, возле барной стойки стояла милая девушка, улыбалась. У неё было совсем юное лицо, яркая помада. Арви отчего-то сравнил её с Оливой – с этой блёклой курочкой, с бесцветным выражением глаз, со скучной грудью и кошачьей влюблённостью. Арви понимал, если он бросит Оливу, то она просто станет алкоголичкой или, того хуже, примется за травку. Иногда Олива закатывал истерики, плакала, упрекала, что Арви её недостаточно любит, затем напивалась и засыпала. Вот сестра у Оливы то, что надо! Длинноногая Турья! Обворожительная Турья! Зажигательная Турья! Арви влюбился в неё, как заяц Рождественский! Но Турья была замужем, воспитывала дочь. И Арви как-то сам незаметно для себя затеял интрижку с Оливой, чтобы быть ближе к Турье. Когда та приезжала к младшенькой сестре, к полу-фрикообразной Оливе, то Арви веселел на глазах, преобразовывался, веселел, становился деликатным. Но сейчас и речи не может быть, чтобы попытаться завевать Турью, у Арви не было даже минимальных средств к существованию.
Вышел лысый немец, точнее он появился как-то внезапно из бокового простенка, словно выплыл из тьмы:
– Что хотите? – спросил он. – Я владелец «Holidays».
– Хорошо. Ваше имя?
– Неважно…зовите меня просто Владелец «Holidays». Здесь меня так все зовут, ибо имя моё сложное, никто не может его запомнить. Все говорят: этот толстый бюргер!
– Я пришёл по поводу объявления. Я танцую.
– Все танцуют. Не видел ни одного человека не танцующего. Даже собаки танцуют, козы пляшут, свиньи делают несколько лёгких «па». Что вы танцуете? Краковяк?
– Хумппу танцую. Енку. В Лаппенранте я посещал танцзал itiän VPK…
– А…покажите!
Арви быстро снял куртку, повесил её аккуратно на вешалку. Снял ботинки. Расшнуровал повязку на шее. И стремительно начал двигаться по залу, вытягивая шею, изображая гуся. Это было смешно. Прямо-таки нахально. Девушка за стойкой бара рассмеялась. Затем Арви встал на четвереньки и начал изображать прыгающую лошадь.
– Нет. Это нам не подойдёт…
Владелец отошёл от барной стойки. Арви надел куртку, обулся. И направился к выходу, но Владелец вдруг снова выскочил из-за перегородки и остановил Арви:
– Знаете, мне только что позвонили заказчики, у них сегодня вечеринка. Поэтому я вас возьму на три часа. Но учтите, что никакого алкоголя! Заплачу я вам хорошо. Но никакой усталости и отдыха. Веселите публику…а теперь идите, переоденьтесь! – лицо немца вспотело. Он тяжело дышал от напряжения.
– Куда идти и во что мне переодеться? – Арви пожал плечами.
– Вот туда, за перегородку, там есть коридор, который ведёт в нишу. Найдёте там одежду, оставшуюся от прошлого танцора.
– А где он теперь. Этот весёлый парень?
– Не задавайте мне лишних вопросов! – немец махнул рукой. – Если хотите поесть, то вам принесут тарелку похлёбки и горячий сок с лимоном. Эй!
Милая официантка быстро сообразила, что надо делать: она налила в тарелку еды и в чашку питьё.
– Идём!
Арви нырнул вглубь коридора. В считанные минуты он оказался в уютном помещении, где было несколько тяжёлых вешалок. Официантка поставила съестное на тумбу, тоже из массивного дерева, тёмно-шоколадного цвета и быстро упорхнула. Арви съел всё, что ему дали, это был бульон с кусками жирной телятины, сухарями и пряностями. Олива так не умела готовить: её ужины напоминали овсяную кашу старух, а коктейль пах резиновыми сапогами. Жареные перепелиные яйца с помидорами чаще всего были пресными, либо имели суховатый канделябровый вкус. Приходилось добавлять масла, либо соус, чтобы заглушить неприятные старушьи запахи.
Арви переоделся, переобулся в мягкие войлочные туфли своего предшественника. Надел лёгкую рубашку прямо на голое тело и трикотажные штаны фиолетового цвета. Затем он густо намазал щёки кремом, немного подкрасил брови для суровости, которая ему должна была пригодиться, если придётся изображать животное. Этот элемент у Арви всегда хорошо получался. Было весело и смешно. Единственно, что смущало Арви – это длительное пребывание в зале, целых три часа. Ни больше. Ни меньше. Выдержит ли его давно не тренированное тело нагрузки?
Но когда Арви вышел в зал, то понял – народ прибывает. Посетителей много. Все стулья заняты, в углу скамейка для особо важных людей. И в основном это – мужчины. Шумные. Крикливые. «Отчего они не в пивной? Не на хоккее? Не у любовниц?» Женщин было мало, две-три скучные, невзрачные дамские особи расположились за столом. Арви решил начать с сальсы, он вскинул руки и начал плавно двигаться, дыша бесшумно и вихляя плечами. Так можно было двигаться бесконечно, не уставая, не напрягая мышцы, лёгкая улыбка играла у него на губах, он двигался почти бесшумно, кивая головой, нахально разглядывая посетителей, в его глазах был призыв, ну, давай, давай, смотри, какой я ловкий, гладкий, жизнерадостный, небрежный, восхитительный, умопомрачительный. Он был частью этого зала, частью его тела, частью улицы, где дома сбиваются в стаи, стекают вниз, и милая Турья, прячась за толстым деревом, снимает с себя трусики, чтобы присесть и опорожниться. Арви подглядывает за ней из узкого окна, затаив дыхание. Он видит, как жёлтая струйка течёт по траве, по цветам, как глинистая булочка выползает из её попки. Турья берёт листок лопуха и вытирает себе промежность под юбкой. У Арви словно останавливается дыхание, когда он видит розовую дырочку, влажную и нежную. Затем Турья надевает трусики и выходит из-за дерева поиграть. Затем Арви вспоминает, как после школы они все попробовали в первый раз вина. И Турья выпила залпом бокал. И её сморило, она легла прямо под тоже дерево, где несколько лет тому назад опорожнялась, будучи несмышлёным ребёнком. Гурьба мальчиков расположилась рядом. Кто-то из одноклассников подстелил под голову Турье свой свитер. Один из них, кто посмелее, начал водить пальцем по груди Турьи, второй полез под юбку. Арви подошёл ближе, но его отогнали, не мешай, она спит! Кто-то из ребят пошёл домой, им было скучно, и они не смотрели в сторону дерева: ну подумаешь, кто-то напился и уснул, они же дети, что у них есть такого, что никто не видел? Обычное дело – мальчики смотрят на девочек на пляже, девочки на мальчиков. Но Турья была уже созревшей девушкой: у неё были мотыльковые глаза, трепетные ресницы, пухлая грудь. Арви всё-таки умудрился подойти ближе, прилёг за кустами, делая вид, что тоже притомился. Во дворах пахло розами, лепёшками, травами, сытостью. Парни гладили и гладили Турью, разглядывали её. Кто-то приподнял кофточку, кто-то приспустил ей трусы, кто-то уже дотянулся до её лобка и трогал её розовые губки. Арви весь трепетал, он боялся прикрыть глаза, словно держался за подол материнского платья и боялся упасть. Он хотел крикнуть: Турья, приснись! Но горло пересохло. Ему стало страшно, казалось, вот сейчас с Турьей случится нечто странное, а он, как осёл лежит под кустом и кряхтит от сладкого, непонятного ощущения, от движения в нём каких-то странных токов. И ему было невыносимо тогда, словно он нарушал какой-то запрет. Тайную службу. Словно ладан поливает дёгтем. Отец Арви умер, мать ходила мыть полы богатым соседям, стирала им бельё – розовые подштанники с коричневыми кляксами, жёлтого цвета пятнами. Парни уже совсем обнаглели, они раздвинули Турье ноги и откровенно пихали пальцы в неё.
– Эй! Хватит! – Арви взял камень и бросил в сторону хулиганов. – Я полицию вызову! Я вам задам!
– Иди сюда сам! Тут такое! – позвали его одноклассники. – Не бойся. Девка отключилась напрочь. Или ей это нравится!
Загоготали они.
Арви подошёл ближе. Дрожащей рукой коснулся влажной кожи. И тут в нём произошло неожиданное, у него начала растекаться белая жижа, словно он помочился. Одноклассники ещё больше засмеялись: «Тебе детский горшок нужен! Ты забыл, где находится туалетная комната?» Арви схватил камень, который не долетел во время падения до места. А мальчишки увлечённые разглядыванием и ощупыванием Турьи не заметили, что Арви метнул в них тяжёлый предмет. Злость закипела так стремительно, что он размахнулся и ударил самого наглого одноклассника по голове. И тут словно раздались звуки зурна и барабана. И стало легко. Наступило какое-то свадебное веселье, одноклассники вскочили на ноги, как по команде и бросились врассыпную. Возле полуобнажённой Турьи остался только он один – Арви, он был повелителем и царём этого раскинутого бесстыжего тела. И он стал танцевать возле девушки, его руки легко взлетели над девичьей грудью, запахивая кофточку, натягивая снятые кружева на живот с тяжёлым пупком, который выпячивал нагло и дико. Юбка у Турьи была вся в грязи, но Арви, жмурясь и охая, накрыл ей колени девушки. Он словно учился вновь писать и читать, учился становиться заботливым. Джентльменом! Его тонкий сухой палец прополз ко рту Турьи, которая лежала, как растрёпанная книга первоклассника, по которой одноклассники учились становиться мужчинами. Турья учила всех их смыслам. И это было страшно и любопытно. А Турья лежала раненой птицей и спала. На ней были сапожки, съехавшие гармошкой, золотая цепочка от часов вывалилась из кармана, руки Арви танцевали, заправляя блузку под резинку. Они танцевали и танцевали. И не могли остановиться от стонущего экстаза. И Арви ещё был безграмотным в любви, но ему нравилось обучение. Он слышал, что женщинам платят деньги за это всё, за интим. И то таким образом можно заработать на лепёшку, испечённую на углях за углом дома в лавке. Арви решил: проснётся, тогда покормлю эту девушку. Но она спала беспечно, она во сне пила вино, у неё было много еды, вожделения и танца. Ей снился фламенко. Она выражала ритм, похоть, движение. Арви снова захотелось потрогать Турью. Потрогать там, где все трогали – дико, коварно, трепетно. Но он воздержался, ибо он не – кинто, не похотливый воробей. Он викинг. Он не дешёвка и не хулиган. Когда-нибудь он купит ночь с Турьей. И позовёт её замуж. Барабан солировал. Бил. Стучал. Трава была похожа на зелёную скатерть. А Турья – та самая лакомая еда. И бубны звенели в ладонях трав. Пахло бараниной, оливками, жаренной рыбой. Бескровная тихая зурна плакала среди скрипок и мандолин. Парни не хотели расходиться. Тому, кому попал камень в голову было втройне обидно, что его прогнали. И он вопил что-то невнятное. Он злился. Ему хотелось мести. И тут Арви почувствовал тяжёлый удар в спину.
В этот момент проснулась Турья. Резко. Она вскочила на ноги:
– Что здесь? Кто меня так?
– Они! – кивнул Арви в сторону ватаги одноклассников.
– А ты что, ты тоже?
– Нет. Я тебя спас. Отогнал этих похотливых развратников.
– Что это у тебя? – показывая на просочившуюся кровь под рубахой, спросила всё ещё оторопелая Турья.
– Шишка! – ответил Арви.
Но тут словно застонала и запела бессловесная зурна, запиликал аккордеон. Или нет? Или показалось…
Турья ринулась к себе домой, чтобы там принять ванну.
На утро вся группа шепталась о том, как мальчики трогали Турью, а глупый Арви стал закидывать их камнями и не воспользовался беспомощным положением Турьи, а наоборот спас её, дурачок! Вот глупый парень!
… Арви продолжал двигаться, он не считал минут, ибо музыка его будоражила, тревожила, вызывала воспоминания. И вот вышел пьяненький парень из Лаппенранте, он торжественно приложил руку к груди; мерно качнулось сукно, взлетела вверх накидка, тонкая талия, подпоясанная ремнём из серебряных камушков, сверкала, тяжёлая красная косынка, напоминающая платок для корриды, взвилась над потолком; Арви приостановился, лишь руки продолжали движение под абажуром, слабо мерцающим, ибо Арви помнил: надо оттанцевать три часа. У него была цель: заработать, но пьяненький парень из Лаппенранте горделиво откинул волосы со лба и начал вихлять задом, мелко так, дробно пошёл на Арни по кругу, тряся руками. Арни топнул ногой и стал двигаться в такт с приподнятыми вверх локтями, его чёрная рубаха взвилась вверх. Казалось, что сейчас оттуда вылетят лесные голуби и надо будет загадывать желание. Ну, давай, давай! Так мчатся сани по насту, так гремит колокольчик над дугой, так Санта Клаус мчится навстречу огням города. Ну, давай, давай! Арни словно не двигался, его несло ввысь, танцевал не он, а музыка, это была война, снова нападали фашисты, трясли своими ракетами, они хотели друг друга, они отдавались друг другу, шла война за то, чтобы овладеть непокорным народом, взять его, всех взять и мужчин, и женщин, он отдавался Арви, на, возьми – вот я. Вот моя спина, грудь, ноги, моё тело, ну же, ну! Возьми меня, затем я возьму тебя, затем мы возьмём всех людей так, что их не останется, они утонут в наших муках, ибо смерть – это любовь, так взрослый дед отдаётся молодому телу, происходит обмен временем, ты парень Алатау, парень-мираж, парень-моя прихоть. Это был непристойный танец по своей сути, Арви понимал – поэтому он провёл ладонью возле своего лица, провёл щекой возле щеки пьяненького парня из Лаппенранте. За столом раздался стонущий вопль – что они делают, что вытворяют, мы хотим их близости, мы хотим близости с ними, мы хотим сами себя! Тут потекли вопли – вам, что простых давалок мало? Проституток? Эй ты, сядь, пьяненький парень из Лаппенранте, сядь. Или прочь музыка, прочь загадка мужской плоти, да здравствует женское тело! Кто хоть раз познал умение мужчины любить, тот никогда не станет любить бабье! Кричало тело пьяненького парня из Лаппенранте, никогда! У нас в Европе все такие, вспомните Вагнера, наслаждающегося близостью своего покровителя, жалеющего, что у него нет таких кос, как у его жены – длинных, шелковистых. И кому нужна проститутка, простая, как салат? Никому! А Арви хотел одного – Турью, всегда Турью! Эй, ты, голубой, эй ты, бойфренд, отстань, надо брать машину и ехать к Турье! И вы, почтенные парни финские, расходитесь! Вас ждут жёны, вас ждёт финский суп, финские пряники, финский шоколад дома! У ваших жён тюлевые накидки, потные спинки, рыжие глаза! Пестрые, пёстрые руки! Сиреневые-сиреневые накидки. Самые мягкие, из бархата, из самого тончайшего шёлка, не надо так широко расставлять ноги, нельзя так смотреть на людей! Ах, да у него было имя – Арви! Он забыл его! Помнил лишь другое – светлое, заоконное, плавающее, лежащее растерзанным и униженным возле дерева. Это имя было Турья! Ему казалось, что он не танцует, а спит. На кровати. Дома. Кровать деревянная, упругая, к нему подходит мать, её голова замотана в платок, она горбоносая, сухонькая, морщинистая: Деньги принёс? Да! В её ладонь перетекает горсть бумажек. Мать расправляет мятые купюры, горсть сухих кленовых, финских бумажек. Рядом возле деревянной кровати стоит сестра: Принеси, дочь сумку! Зачем? Надо сбегать в маркет, чтобы купить риса, рыбы и сахар. Арви сидит, свесив вниз тяжёлый локоть. Дурачок ласковый. Подходит младший брат. Льнёт к спине Арви, который напоминает тряпичную куклу, в узкой чёрной рубахе с разорванным воротом, откуда видна грудь – вся в засосах от мужских губ, вся истисканная, заласканная. Надо всё забыть! Оставить лишь мысль о Турье. Лишь о том, как она вытирает розовые ягодицы, поднимаясь из-за кустов, как надевает кружево, как бежит к ручью, как моет ручки. Она – ребёнок! Поэтому нежная. Надо забыть ватагу ребят, роющихся в её теле. Надо забыть себя – осмеянного, униженного. Лишь надо помнить – голубые, разнокалиберные глаза. Один прищуренный карий. Второй открытый синий. И смотрит, смотрит Турья с благодарностью на Арви. Отец её, узнавший о поступке ребят, пошёл к учительнице – толстой и уставшей, ибо конец года, а инспектор вышестоящего заведения требовательный и по-чиновьичьи строг. Надо что-то говорить, но отец не может от наступающих рыданий, отцу жаль дочь. Надо это забыть тоже. Но чтобы забыть, надо родиться заново. А отец не может родиться. У него дальние поездки через всю Финляндию, где вповалку лежат в баках замороженные языки северных оленей. И наступает пустота. Телесная. Словно Арви истерзан в тихом переулке. И лежит на сбитых каменных ступенях. Его чёрная рубаха распорота сбоку. Его ремешок разорван в клочья. Его танец нескончаем.
А ведь скоро меренге!
Было шумно. Гомон растекался в воздухе.
Музыка остановилась. Наступил перерыв.
Арви пошёл к себе. Он не знал рад ли он, или печален. От нахлынувших воспоминаний его трясло. А слёзы словно были вытерты насухо. Милая молоденькая официантка услужливо принесла в закуток бутылку холодной со льдом лимонной воды.
– Пейте!
Немец пришёл следом:
– Не знал, что ты так можешь! На марки! Возьми.
– Это аванс? – Арви положил всю сумму в карман кожаной куртки. Застегнул молнию.
– Нет, это вся сумма. Считай! На сегодня ты свободен.
– Вы сказали – три часа мой рабочий день.
– Уже прошло четыре. Если придёшь в следующие выходные, то получишь вдвое больше. Эти похотливые самцы влюбилась в тебя.
– Я нормальный. У меня есть девушка. И ещё одна – любимая!
– Здесь все не нормальные. Не говори этого. Пьяный мужчина всегда хочет большего, чем трезвый. Мы – Европа. У нас так. И всегда так было. Викинг любил викинга. Скандинав скандинава и ещё одного викинга. Женщины нужны в мирное время. А мужчины на войне. Так ты придёшь?
– Вряд ли…я повторяю, что люблю женщин.
– Подумай. Вот тебе мой номер сотового телефона! + 358-9, затем 8-гудок-10-358-9.
Арви не хотел к Оливе. До тошноты не хотел. Но сегодня должна к ней приехать Турья с мужем и ребёнком. Поэтому он решил, что зайдёт к матери, даст ей денег и затем отправиться к Оливе, которая со страстью перебирала слова в памяти: Илона и Алексей. Алексей и Илона, как заклинание. Обычно после этих слов приходил Арви.
И он пришёл уставший и нервный. И сказал:
– Ложись!
– Хорошо!
Он обладал ей грубо. Просто. Без излишеств. Молча. Как животное.
Он ждал Турью.
Ждал неистово. Но Турья не приехала. Ни днём. Ни вечером.
– Где твоя сестра? Заблудились?
– Не знаю. Мне сегодня на дежурство…
– Возьми деньги. Купи еды по дороге! – попросил Арви лёжа в кровати. – Там в куртке, сколько тебе надо, бери!
– Может, ты сам купишь всё необходимое? Я опаздываю! – Олива подошла и прижалась к его спине, как младший брат. Тело Арви было тряпичным, усталым. Он был, как кукла. Чужая кукла. Им играли все, кто хотел.
Дверь захлопнулась. Наступила тишина.
И Турья не приехала. Совсем не приехала.
Через три дня позвонили. Незнакомый строгий голос. Спросили Оливу.
– Её нет.
– Передайте ей, чтобы она пришла по адресу Ysitie 9, Doorplat 15.
– Зачем?
– У неё осталась племянница Ноя.
Сердце Арви тревожно забилось, как малец в люльке. Спрашивать что-то ещё было бесполезно. Арви знал, что мир грёз и мир реальности очень отличаются друг от друга. Некая Пустыня Реальности и оазис Мечты. Голая степь и лес. Выжженный простор и чаща, где бродят олени.
Олени…
Много оленей.
Стада.
Олива – это слабая замена Турье.
Ноя – дочь Турьи.
А сама Турья так и осталась лежать в тени дерева. Обгаженная чужими прикосновеньями. И лишь один Арви защитил её. Защитил тогда. Но кроме одного раза у него ничего не получилось.
***
Ноя плакала. Хочу пить…
Олива с трудом подняла голову от подушки. Арви всё-таки её бросил. Ушёл к матери. Теперь, когда у Арви появилась работа, мать разрешила ему жить у неё с сестрой и братом.
Олива подошла к холодильнику:
– Полбутылки молока. Йогурт. Яйца.
Не любила Олива готовить. Не любила варить кашу. Кипятить молоко. Заваривать чай.
Вчера она жутко напилась. Звонили с работы. Не взяла трубку. Звонил начальник и стал орать?
– Что с тобой? Прекращай. А-то уволю!
– Увольняй!
– Понял. Трудовой договор расторгнут. Напиши, что согласна.
– Я согласна…
Смысла жить просто не было. Арви грубо сказал: «Я Турью люблю. Живу с тобой из-за неё!» «Но Турьи нет. И её мужа больше нет. Есть только два холмика на кладбище ближе к пляжу Хиетаниеми». «Я знаю». «Мне больно, Арви! Я лишилась сестры и любимого! В один день!» «У тебя осталась Ноя! Живи ради неё!» «Я не могу так! Не могу без тебя! Как ты можешь любить потаскуху Турью?»
Арви пришёл днём. Ноя спала. Олива была мертвецки пьяна.
Так дело не пойдёт!
Арви, скрипя зубами, прибрал комнату, приготовил оленину в соусе. Открыл окно, проветрил, выстирал в машинке вещи, сваленные в углу.
– Тебя лишат ребёнка! Ноя твоя племянница.
– И пусть! Мне нет смысла жить! – Олива с трудом поднялась и пошла в ванную комнату.
– Жаль…
– Ничего тебе не жаль! Врёшь. – Олива запахнула халат, морщась. Она даже не стала закрывать дверь, опорожняясь.
– Не кричи. Разбудишь девочку.
– Возьми её себе.
– Слушай…успокойся. Что ты хочешь?
– Женись на мне. И Ноя будет твоя! Ты же любишь говорить – частица Турьи. Капля Турьи.
Бери. Удочеряй. Пипец какой-то…мне плохо…
Олива села возле окна и закурила.
– Тогда бери себя в руки.
– Зачем? – Олива посмотрела на Арви с удивлением.
– Завтра пойдём к моей маме. Знакомится. Иначе жениться не смогу. И на работу сходи. Извинись. Восстановись в должности.
– Ха! Вспомнил про должность.
Глаза Оливы налились слезами. Они потекли по подбородку.
– Не будем ссориться. Давай не будем! Я ужин приготовил. Ну, иди ко мне! Иди!
Арви обнял Оливу. Бедная, бедная, глупая…Она дрожала. Руки были как лёд. От неё несло перегаром и сигаретами.
Но она охотно поцеловала Арви в губы. Затем села за стол и стала жевать мясо.
Ноя проснулась через час и протянула ручки к Арви:
– Дядя, дядя…
Девочка долго с наслаждением пила чай. И ела печенье. Кусок оленины она сжевала тоже с радостью.
Заживём!
Будем!
5.
Надзорные органы и гейство – это ещё на самые страшные черты Финляндии. Куда страшнее славянофильство, неистовая любовь ко всему, что южнее. Есть, конечно, славянофобы. Снобы. Демократы ярые. Фашисты. Молодчики-нацисты. Ненавистники.
Причём жестко и жертвенно.
Убить всех. Оставить истинных финнов.
Но есть и такие, кто влюблён до неистовства в варварскую Россию.
Арви уже не боялся потных рук мужланов. Они его трогали, как умели. Но танцор схитрил и заставил немца подписать с ним договор-указ, в котором было написано, что никто не смеет принуждать Арви к прелюбодеянию: ни какой посетитель, любого пола. Ни человек, ни собака, ни иное существо. Иначе штраф до миллиона марок. Вот ровно миллион. Любой покусившийся на Арви – платит тут же финские свои марки и идёт себе куда подальше. Договор был заверен в нотариальном порядке и подписан судьёй. Подкреплён печатью такой синей, такой яркой. И даже эти похотливые, вечерние на ушко шёпоты утыкались слезливой пьяной мордой в договор, где значилось, я не хочу стоять с тобой, нигде не хочу, потому что не хочу, не знаю где и не знаю зачем, в очереди, в буфете, в гостинице, в автобусе, на площади, рядом с конём, возле коня, вместо коня.
Знаю, убежать невозможно! Ибо мне надо кормить отчаянную Ною, беречь того и гляди готовую сорваться в пьянство Оливу. Не говори! Не говори, просто смотри и гляди, какой я! Я Арви танцующий, Арви сладкий. Арви-музыка сама! Потому я скажу тебе: они пели, все пели, насытившись пенным до отключения мозга. Они пели. И ты просто слушай: ты должен эту слышать потому, что я скажу тебе – отстань. Ни за какие деньги! Я не хочу стоять с тобой в туалете, пробуя твои руки на вкус, твоё тело на сладость, которое корчится от желания. Меня желания. Тебя желания.
Я не хочу стоять с тобой ни утром, ни вечером, ни ночью, ни в полу-вечерье, во тьме. Прижавшись щеками, глазами, лицами, плечами, Просто увидев меня, иди к врачу, лечи больную голову. Прячься, умри, усмири себя, сядь на скамейку, ляг в кровать, я – безысходность, я дикий, не цивилизованный, не европейский, не модный, я женатый, у меня дочь Ноя. Ты вытри от слёз свои глаза, вырежи зренье, выпотроши его, чтобы меня не видеть, какой я сладкий, вожделенный. Знаешь, ты развратник, я люблю Турью. Но она мертва! Я люблю Турью. Но она не знает об этом потому, что я её спас. Но не сумел оградить от смерти. Я хочу стоять только рядом с ней, трогать её, ласкать её! У меня болят глаза, когда я вижу её, и никакой врач не может мне помочь не видеть её во сне. У меня болит слух, когда я слышу её голос в видениях, и я хочу отрезать свои уши по куску, как Ван Гог, как два Гог, как три Гог, тысячу Гог. Я хочу лежать с ней, никогда не разлучаясь, хочу сидеть и держать её на коленях. Если бы она воскресла! Сейчас! Я бы пошёл с ней на войну, в войну, в любую, лишь бы шла война, лишь бы можно было воевать, убивать врага, сидеть на трупе врага, лечь возле убитого и видеть, как из его кишок выползают белые опарыши. Я хочу стоять и гладить плечи Турьи. Гладить щёки Турьи. Живот Турьи. А ты убери свои грязные потные ладони.
Ты кричишь:
– Они не грязные! Они мытые.
Но это не значит, что они чистые!
И лишь однажды! О, зрение! О, слух! О, я сам, танцующий, как нерв, увидел Турью. Или женщину похожую на Турью. Это была сестра. Она пришла в бар, где работаю я. Надела платье сестры, туфли сестры, сделала причёску, как у сестры – высокий кокон на голове из сизо-синих волос, такую копну волос. Нарисовала веснушки на щеках, накрасила губы вишнёвой, кровавой помадой. Села рядом с мужчиной, похотливо смотрящим на меня, взяла его за руку и засмеялась хохотом Турьи. Я чуть не сошёл с ума. Я схватился за голову, словно пытаясь её оторвать от шеи и кинуть к ногам этой великолепной женщины. Я заорал так, что зал затрясся: