Лоренс Стерн
Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

Глава II

В любви так же, как и в рогоношении…

– – Но вот я собираюсь начать новую книгу, а на уме у меня давно уже одна вещь, которой я хочу поделиться с читателями, и если не поделюсь сейчас, то, может быть, в моей жизни больше не представится случая это сделать (тогда как мое сравнение можно будет развить в любой час дня). – – Минуточку задержавшись, я начну совершенно всерьез.

Вещь вот какая.

Я убежден, что из всех различных способов начинать книгу, которые нынче в употреблении в литературном мире, мой способ наилучший, – – я уверен также, что он и самый благочестивый – – ведь я начинаю с того, что пишу первую фразу, – – а в отношении второй всецело полагаюсь на господа бога.

Писатели навсегда бы излечились от привычки открывать с шумом и треском двери на улицу и созывать своих соседей, приятелей и родных, заодно с чертом и всеми его чертенятами, вооруженными молотками и прочим снарядом, если бы только они понаблюдали, как у меня одна фраза следует за другой и как план вытекает из целого.

Я бы желал, чтобы вы видели, с какой уверенностью смотрю я вверх, привстав с кресла и уцепившись за его ручку, – – чтобы ловить мысли, иногда прежде даже, чем они до меня долетают. – —

Думаю, по совести говоря, что я при этом перехватываю много мыслей, которые небо предназначало другому.

Поп и его Портрет^[407] ничто против меня. – – Нет мученика, который был бы так полон веры и огня (хотелось бы еще прибавить: добрых дел), но у меня нет ни

Пристрастия, ни Гнева – – ни

Гнева, ни Пристрастия – – —

и пока боги и люди не согласятся назвать их одним и тем же именем – – отъявленнейший Тартюф в науке, политике или в религии не зажжет во мне даже искорки негодования, не встретит более нелюбезного приема и не услышит от меня более грубых слов, чем те, что он прочитает в следующей главе.

Глава III

– – Bonjour!^[408] – – Доброе утро!^[409] – – Как вы рано надели теплое платье! – – Впрочем, утро сегодня холодное, и вы благоразумно поступаете – – лучше ехать верхом на хорошей лошади, нежели идти пешком, – – и закупорка желез вещь опасная… – – А как поживает ваша сожительница – ваша жена – и ваши дети от них обеих? Давно получали известия от ваших стариков – от вашей сестры, тети, дяди и прочих родственников? – – Надеюсь, они поправились после насморка, кашля, триппера, зубной боли, лихорадки, задержки мочи, ишиаса, злокачественных опухолей и болезни глаз. – – Вот чертов лекарь! выпустить столько крови – дать такое мерзкое слабительное – и все эти рвотные – припарки – пластыри – декокты – клистиры – мушки! – – И зачем столько гранов каломели? Santa Maria!^[410] такую дозу опиума! да ведь он едва не отравил – pardi! – все ваше семейство, от мала до велика. – – Клянусь старой черной бархатной маской покойной тети Дины, для этого, по-моему, не было никаких оснований.

Так как упомянутая маска немного облезла на подбородке от частого снимания и надевания ее моей теткой, еще до грехопадения с кучером, – то никто из нашего семейства не хотел потом надевать ее. Покрыть маску новым бархатом стоило дороже самой маски – – носить же облезлую маску, которая наполовину просвечивает, было все равно что ходить вовсе без маски. – —

Это и есть причина, с позволения ваших преподобий, вследствие которой многочисленное семейство наше насчитывает в четырех последних поколениях всего лишь одного архиепископа^[411], одного валлийского судью, трех-четырех олдерменов и одного-единственного скомороха. – – —

В шестнадцатом столетии мы могли похвалиться не меньше чем дюжиной алхимиков.

Глава IV

В любви так же, как и в рогоношении, – – страдающая сторона в лучшем случае бывает третьим (обыкновенно не последним) лицом в доме, которое что-нибудь узнает о случившемся. Происходит это, как всему свету известно, оттого, что для одной и той же вещи у нас существует полдюжины слов; и до тех пор, пока то, что для одного сосуда человеческого тела есть Любовь – для другого может быть Ненавистью – – Чувством для органа на пол-ярда выше – – и Глупостями… (– – Нет, мадам, не там; – я имею в виду то место, на которое я показываю сейчас пальцем) – – что мы можем поделать?

Из всех смертных, а также, не прогневайтесь, и бессмертных, которые когда-либо рассуждали про себя об этом мистическом предмете, дядя Тоби был наименее способен основательно разобраться в такой распре чувств; он бы непременно предоставил им идти собственным ходом, как мы предоставляем это вещам похуже, чтобы посмотреть, что из этого получится, – – если бы предуведомление, посланное Бригиттой Сузанне, и широкое разглашение Сузанной полученной новости не заставили дядю Тоби вникнуть в это дело.

Глава V

Почему ткачи, садовники и борцы – а также люди с отнявшимися ногами (вследствие какой-нибудь болезни в ступне) – всегда располагали к себе сердце какой-нибудь нежной красотки, втайне изнывавшей от любви к ним, – все это точно установлено и должным образом объяснено древними и новыми физиологами.

Человек, пьющий только воду, если только он делает это по внутреннему убеждению, без всякого обмана или мошенничества, попадает в эту же самую категорию; правда, на первый взгляд, нет никакой последовательности или логической доказательности в том, «чтобы ручеек холодной воды, сочащийся в моих внутренностях, зажигал факел в моей Дженни». —

– – Подобное утверждение неубедительно; наоборот, оно кажется противоречащим естественной связи между причиной и действием. – —

Но это свидетельствует лишь о слабости и немощности человеческого разума.

– – «И вы пребываете в совершенном здравии при этом?»

– – В самом лучшем, мадам, – какого сама дружба могла бы мне пожелать. – —

– – «И не пьете ничего? – ничего, кроме воды?»

– Бурная стихия! Стоит тебе подступить к шлюзам мозга – – гляди, как они открываются перед тобой! – —

Вот приплывает Любознательность, знаками приглашая своих подруг следовать за ней, – они ныряют в самую середину потока. —

Фантазия сидит в задумчивости на берегу и, следя взором за течением, превращает соломинки и тростинки в мачты и бушприты. – – А Похоть, поддерживая одной рукой подобранное до колен платье, ловит их другой, когда они проплывают мимо. – —

О люди, пьющие только воду! Неужели посредством этой обманчивой жидкости вы так часто управляли миром, вертя его, как мельничное колесо, – измалывая физиономии слабых – стирая в порошок их ребра – расквашивая им носы – и даже иногда меняя форму и лицо природы. – —

– На вашем месте, Евгений, – сказал Йорик, – я бы пил больше воды. – И я на вашем месте, Йорик, – отвечал Евгений, – делал бы то же самое.

Это показывает, что оба они читали Лонгина^[412]. – – Что до меня, то я решил никогда в жизни не читать никаких книг, кроме моих собственных.

Глава VI

Я бы желал, чтобы дядя Тоби пил только воду; тогда бы ясно было, почему вдова Водмен, едва только увидев его, почувствовала, как что-то в ней шевельнулось в его пользу! – Что-то! – что-то.

– Что-то, может быть, большее, чем дружба, – меньшее, чем любовь, – что-то – (все равно что – все равно где). – Я бы не дал и волоска из хвоста моего мула, который мне пришлось бы вырвать самому (а их у него немного осталось, и он, разбойник, вдобавок еще с норовом), за то, чтобы ваши милости посвятили меня в эту тайну. – —

Но дело в том, что дядя Тоби не был из числа людей, пьющих только воду; он не пил воды ни в чистом, ни в смешанном виде, никак и нигде, разве только случайно на каком-нибудь аванпосте, где нельзя было достать ничего лучшего, – – или во время своего лечения, когда хирург ему сказал, что вода будет растягивать мышечные волокна и это ускорит их сращивание, – – дядя Тоби пил тогда воду спокойствия ради.

Однако всем известно, что действия без причины в природе не бывает, и все знают также, что дядя Тоби не был ни ткачом: – ни садовником – ни борцом, – – разве только вы непременно пожелаете отнести его к числу последних как капитана, – но ведь он был всего только пехотный капитан – – и, кроме того, все это покоится на двусмысленности. – – Нам ничего не остается, как предположить, что нога дяди Тоби – – но такое предположение помогло бы нам только в том случае, если бы слабость ее проистекала от какой-нибудь болезни в ступне, – между тем как дядина нога не усыхала ни от какого повреждения ступни – ибо она и вообще не была усохшей. Она только немного одеревенела и плохо слушалась от полной неподвижности в течение трех лет, когда дядя лежал в постели у моего отца в Лондоне; но она была полная и мускулистая и во всех других отношениях такая же крепкая и многообещающая, как и другая его нога.

Положительно, я не помню случая из литературной своей практики, когда я так затруднялся бы свести концы с концами и подогнать главу, которую я писал, к следующей за ней главе, как вот сейчас; можно подумать, будто мне нравится создавать себе затруднения подобного рода единственно для того, чтобы изобретать новые способы из них вывертываться.

– – Неосмотрительный ты человек! Разве мало тебе забот и печалей, которые и без того обступают тебя со всех сторон как писателя и человека, – – разве их мало тебе, Тристрам, что ты непременно хочешь еще больше запутаться?

Разве не довольно тебе того, что ты кругом в долгах, что десять возов твоего пятого и шестого тома до сих пор еще – до сих пор еще не распроданы и что ты истощил почти все свое остроумие, придумывая, как их сбыть с рук?

Разве не мучит тебя до сего часа проклятая астма, схваченная тобой во время катания на коньках против ветра во Фландрии? и разве всего два месяца назад не порвал ты себе сосуд в легких, разразившись хохотом при виде кардинала, мочившегося, как простой певчий (обеими руками), вследствие чего за два часа потерял две кварты крови; и если б ты потерял еще столько, разве господа медики не сказали тебе – что это составило бы целый галлон. – —

Глава VII

Но ради бога, не будем говорить о квартах и галлонах – – а двинем нашу историю прямо вперед; она такая деликатная и запутанная, что вряд ли выдержит перестановку даже одной запятой; не знаю, как это вышло, но вы меня втолкнули в самую середину ее. —

– Пожалуйста, поосторожнее.

Глава VIII

Дядя Тоби и капрал с такой поспешностью и в такой горячке помчались из Лондона в деревню, чтобы вступить во владение клочком земли, о котором мы столько раз уже говорили, и открыть свою кампанию не позже остальных союзников, что забыли взять с собой один из самых необходимых предметов своего хозяйства; то не был саперный заступ, или кирка, или лопата. —

– То была обыкновенная кровать, на которой люди спят; так как Шенди-Холл в то время был не обставлен, а маленькая гостиница, в которой умер бедный Лефевр, еще не была выстроена, то дяде Тоби пришлось согласиться переночевать в доме миссис Водмен два-три раза, пока капрал Трим (который с дарованиями превосходного слуги, стремянного, повара, портного, хирурга и инженера совмещал также способности превосходного обойщика) не смастерил ему с помощью плотника и двух портных собственную кровать.

Дочь Евы, ибо ею была вдова Водмен (и я не намерен сказать о ней ничего больше, как то —

– «Что она была женщиной во всех отношениях») – лучше бы находилась в пятидесяти милях оттуда – или в своей теплой постели – или играла поварским ножом – словом, все, что угодно – только бы не делала предметом своего внимания мужчину, расположившегося в доме, который ей принадлежал со всей обстановкой.

На открытом воздухе и среди бела дня, когда женщина имеет возможность, физически говоря, видеть мужчину под различными углами зрения, это ничего, – но у себя в доме, под каким бы углом зрения она на него ни смотрела, она не может не сочетать с ним той или иной части своего имущества – – пока, наконец, вследствие повторения таких сочетаний она его не включает в свой инвентарь. – —

– И тогда покойной ночи.

Но это не есть вопрос Системы, ибо ее я изложил выше – – или вопрос Требника – – ибо мне дела нет до верований других людей – – или вопрос Факта – – по крайней мере, насколько я знаю; нет, это рассказано только для связи и служит введением к последующему.

Глава IX

Я говорю не в отношении их грубости или чистоты – или прочности их ластовиц, – – но, скажите, разве дамские ночные рубашки не отличаются от рубашек дневных, столь же заметно, как и во всех других отношениях, тем, что они гораздо длиннее последних, так что когда вы в них лежите, они опускаются настолько же ниже ваших пяток, насколько дневные рубашки до них не доходят?

Ночные рубашки вдовы Водмен (как требовала, полагаю, мода времен короля Вильгельма и королевы Анны) были, во всяком случае, скроены именно так; и если эта мода переменилась (ибо в Италии они почти вовсе вышли из употребления), – – тем хуже для публики; они были длиной в два с половиной фламандских эла; таким образом, если считать средний рост женщины в два эла, у вдовы осталось пол-эла, с которым она могла делать что угодно.

Между тем маленькие поблажки, которые она разрешала себе одну за другой в холодные и дышавшие декабрем ночи своего семилетнего вдовства, незаметно привели к установлению такого порядка, обратившегося за последние два года в один из спальных ее обрядов, – что как только миссис Водмен ложилась в постель и вытягивала ноги до самого края, о чем она всегда давала знать Бригитте, – Бригитта со всей подобающей пристойностью, откинув сначала одеяло в ногах постели, брала пол-эла полотна, о котором идет речь, и осторожно отводила его обеими руками вниз, во всю длину, после чего собирала этот кусок в пять или шесть ровных складок, извлекала из рукава большую булавку и, повернув ее к себе острым концом, крепко скалывала все складки вместе немного повыше рубца; проделав это, она аккуратно подтыкала одеяло в ногах своей госпожи и желала ей спокойной ночи.

Операция эта совершалась постоянно и без: всяких отступлений, кроме следующего: когда в ненастные, бурные ночи Бригитта раскрывала в ногах постель и т. д., чтобы приступить к своей работе, – – она считалась лишь с термометром своих чувств, и потому выполняла ее стоя – опустившись на колени – или сидя на корточках, в соответствии с различными степенями веры, надежды и любви, которыми она бывала проникнута в тот вечер к своей госпоже. Во всех прочих отношениях этикет соблюдался свято и мог поспорить с пунктуальнейшим этикетом самой чопорной опочивальни в христианском мире.

В первый вечер, как только капрал проводил дядю Тоби наверх, что случилось часов около десяти, – – миссис Водмен бросилась в кресло, закинула левую ногу на правую, образовав таким способом опору для своего локтя, оперлась щекой на ладонь, наклонилась вперед и размышляла до полуночи, подвергнув вопрос обоюдостороннему обсуждению.

На второй вечер она подошла к своему бюро и, приказав Бригитте принести и поставить на стол две непочатые свечи, вынула свой брачный договор и благоговейно его перечитала; на третий же вечер (последний вечер дядиного пребывания в ее доме), когда Бригитта оттянула нижний конец ее ночной рубашки и собралась было воткнуть большую булавку…

– – Пинком обеих пяток сразу (самым естественным, однако, какой можно было сделать в ее положении – – ибо, если принять * * * * * за полуденное солнце, пинок ее был северо-восточным) она вышибла булавку из пальцев Бригитты – – и висевший на ней этикет упал – упал и разбился вдребезги.

Из всего этого ясно было, что вдова Водмен влюбилась в дядю Тоби.

Глава X

Голова дяди Тоби занята была в то время другими вещами, так что только после разрушения Дюнкерка, когда все прочие европейские дела были улажены, у него нашелся досуг вернуть и этот долг вежливости.

Установившееся таким образом перемирие (если говорить с точки зрения дяди Тоби – ибо, на взгляд миссис Водмен, это было напрасно потерянное время) – продолжалось около одиннадцати лет. Но так как во всех делах подобного рода настоящий бой разгорается только после второго удара, какой бы промежуток времени ни отделял его от первого, – – то я предпочитаю назвать эту любовную историю интригой дяди Тоби с миссис Водмен, а не интригой миссис Водмен с дядей Тоби.

Различие это немаловажное.

Это не то, что различие между старой треугольной шляпой – – и треугольной старой шляпой, из-за которого между вашими преподобиями так часто возгораются споры, – – разница здесь в самой природе вещей. – —

И, позвольте мне сказать вам, господа, громадная разница.

Глава XI

Итак, вдова Водмен любила дядю Тоби – – а дядя Тоби не любил вдовы Водмен, стало быть, вдове. Водмен ничего не оставалось, как продолжать любить дядю Тоби – – – или оставить его в покое.

Вдова Водмен не пожелала сделать ни то, ни другое. – —

– – Боже милосердный! – – я забываю, что и сам немного похож на нее; ведь каждый раз, когда какой-нибудь земной богине, нередко в пору равноденствия, случается быть и той, и другой, и этой, так что из-за нее я не в состоянии прикоснуться к своему завтраку – – хотя ей и горя мало, съел ли я его или нет, —

– – Будь она проклята! – говорю я и посылаю ее в Татарию, из Татарии на Огненную Землю и так далее, к самому дьяволу. Словом, нет такого уголка в преисподней, куда бы я не загнал мою богиню.

Но так как сердце у меня нежное и чувства в такую пору приливают и отливают по десяти раз в минуту, то я мигом вывожу ее оттуда; но я всегда впадаю в крайности, и потому помещаю ее в самом центре Млечного Пути. – —

Ярчайшая из звезд! ты будешь излучать власть твою на…

– – Черт бы ее взял со всей ее властью – – ибо при этом слове я теряю всякое терпение – – пусть себе наслаждается своим сокровищем! – – Клянусь всем волосатым и страшным! – восклицаю я, срывая с себя меховую шапку и оборачивая ее вокруг пальца, – – я бы не дал и шести пенсов за дюжину таких, как она!

– – Но все-таки она отличная шапка (говорю я, нахлобучивая ее на голову по самые уши) – теплая – и мягкая, особенно когда вы ее гладите по шерсти, – но увы! никогда мне это не будет суждено – – (тут моя философия снова терпит крушение).

– – Нет; никогда я не прикоснусь к этому пирогу (опять новая метафора).

Корка и мякиш,

Середка и край,

Верх и низ – – – терпеть его не могу, ненавижу его, отвергаю – – меня тошнит от одного его вида – – Ведь это сплошной перец,

чеснок,

лук,

соль и

чертово дерьмо. – – Клянусь великим архиповаром, который, должно быть, только и делает с утра до вечера, что, сидя у очага, придумывает для нас воспламеняющие кушанья, я ни за что на свете к ним не прикоснусь. – —

– – О Тристрам! Тристрам! – воскликнула Дженни.

– О Дженни! Дженни! – отвечаю я, перейдя таким образом к главе двенадцатой.

Глава XII

– – «Не прикоснусь к ним ни за что на свете», – сказал я. – —

Господи, как распалил я свое воображение этой метафорой.

Глава XIII

Отсюда ясно, что бы ваши преподобия и ваши милости ни говорили об этом (я не говорю думали, – – ибо всякий, кто вообще думает, – думает почти одинаково как об этом, так и о других предметах), – – ясно, что любовь (по крайней мере, если определять ее в алфавитном порядке) есть, несомненно, одно из самых

А житирующих,

Б еспокоящих,

В олнующих,

Г орячащих,

Д ьявольских дел в жизни – – она самая

Е рническая,

Ж гучая,

З анозистая (на И сказать нечего),

К апризная,

Л ирическая из всех человеческих страстей; в то же время она самая

M аловерная,

H адоедливая,

О путывающая,

П роказливая,

С уматошная,

Р аспотешная – (хотя, в скобках замечу, Р должно стоять перед С). – Короче говоря, природу ее лучше всего схватил мой отец, сказав однажды дяде Тоби в заключение длинного рассуждения на эту тему: – – «Вы не в состоянии связать о ней двух мыслей, братец Тоби, без гипаллага^[413]». – – Это что такое? – воскликнул дядя Тоби. – —

– Телега впереди коня, – отвечал отец. – —

– Что же ему делать в таком положении? – воскликнул дядя Тоби.

– Ничего другого, – отвечал отец, – как только впрячься в нее – – или оставить ее в покое.

Между тем вдова Водмен, как я вам уже сказал, не пожелала сделать ни то, ни другое.

Она держалась, однако, наготове в полном боевом вооружении, выжидая событий.

Глава XIV

Парки, несомненно предвидевшие всю эту любовную историю вдовы Водмен и дяди Тоби, протянули с самого сотворения материи и движения (притом с большей учтивостью, чем им свойственно бывает обыкновенно в делах этого рода) такую цепь причин и действий, тесно между собой связанных, что едва ли у дяди Тоби была возможность поселиться в каком-нибудь другом доме или владеть каким-нибудь другим садом в христианском мире, кроме тех дома и сада, которые прилегали к дому и саду миссис Водмен. Это соседство, вместе с преимуществом густой беседки в саду миссис Водмен, устроенной возле живой изгороди дяди Тоби, предоставляло к услугам вдовы все, что было нужно для ее любовной стратегии: она могла наблюдать маневры дяди Тоби, а также присутствовать на его военных советах; вдобавок дядя, в простоте сердечной, позволил капралу, которого просила об этом Бригитта, соединить их владения ивовой калиткой, чтобы было больше простора для прогулок вдовы, и это дало ей возможность довести свои апроши до самых дверей караульной будки, и даже иногда, в знак признательности, предпринимать атаки и пытаться взорвать дядю Тоби в этой самой его караулке.