Лоренс Стерн
Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

Глава XXXII

С этой минуты меня следует рассматривать как законного наследника рода Шенди – и собственно отсюда начинается история моей Жизни и моих Мнений. Как я ни спешил и как ни торопился, я успел только расчистить почву для возведений постройки – – и постройка эта, предвижу я, будет такой какой никто еще не замышлял и тем более никто не воздвигая со времени Адама. Меньше чем через пять минут брошу я в огонь свое перо, а вслед за пером капельку густых чернил, оставшихся на дне моей чернильницы. – А за это время – мне надо еще сделать десяток вещей. – – Одну вещь мне надо назвать – об одной вещи потужить – на одну вещь понадеяться – одну вещь пообещать – и одной вещью пригрозить. – Мне надо одну вещь предположить – одну вещь объявим, – – об одной вещи умолчать – одну вещь выбрать – и об одной вещи спросить. – Главу эту, таким образом, я называю главой о вещах – и следующая за ней глава, то есть первая глава следующего тома, будет, если я доживу, главой об усах – для поддержания некоторой связности в моих произведениях.

Вещь, о которой я тужу, заключается в том, что вещи слишком густой толпой обступили меня, так что я никак не мог приступить к той части моего произведения, на которую все время поглядывал с таким вожделением; я имею в виду кампании, а в особенности любовные похождения дяди Тоби, эпизоды которых настолько своеобразны и такой сервантесовской складки, что если только мне удастся так с ними справиться и произвести на все прочие мозги такое же впечатление, какое эти происшествия возбуждают в моем собственном, – ручаюсь, книга моя совершит свой путь на этом свете куда успешнее, чем совершал до нее свой путь ее хозяин. – – О Тристрам! Тристрам! если только это случится – литературная, слава, которой ты будешь окружен, вознаградит тебя за все несчастья, выпавшие на твою долю в жизни, – ты будешь ею наслаждаться – когда давно уже будет утрачена вся их горечь и всякая память о них! – —

Не удивительно, что мне так не терпится дойти наконец до этих любовных похождений. – Они самый лакомый кусочек всей моей истории! – и когда я до них доберусь – будьте уверены, добрые люди, – (и начихать мне, если чей-нибудь слабый желудок этим побрезгует) я ни капельки не постесняюсь в выборе моих слов: – вот та вещь, которую я должен объявить. – Ни за что мне не управиться за пять минут, вот чего я боюсь, – надеюсь же я на то, что ваши милости и преподобия не обидятся, – а если вы обиделись, то имейте в виду, что в будущем году я вам преподнесу, почтеннейшие, такую штуку, за которую можно обидеться, – – это манера моей милой Дженни – а кто такая моя Дженни – и с какого конца следует подступать к женщине – это вещь, о которой я намерен умолчать, – о ней вам будет сказано через главу после главы о пуговичных петлях – ни на одну главу раньше.

А теперь, когда вы дошли до конца моих четырех томов, – – вещь, о которой я хочу спросить: в каком состоянии у вас голова? У меня она ужасно болит. – О вашем здоровье я не беспокоюсь; я знаю, что оно очень поправилось. – – Истинное шендианство, как бы вы ни были предубеждены против него, отворяет сердце и легкие и, подобно всем родственным ему душевным состояниям, облегчает движение крови и других жизненных соков по каналам нашего тела, оно помогает колесу жизни вертеться дольше и радостнее.

Если бы мне предоставили, как Санчо Пансе, выбрать по вкусу королевство, я бы не выбрал острова – или королевства чернокожих, чтобы добывать деньги: – – нет, я бы выбрал королевство людей, смеющихся от всего сердца. А так как желчность и более мрачные чувства, расстраивая кровообращение и нарушая движение жизненных соков, действуют, я вижу, столь же вредно на тело государственное, как и на тело человека, – и так как одна только привычка к добродетели способна справиться с этими чувствами и подчинить их разуму, – то я бы попросил у бога – даровать моим подданным, наряду с веселостью, также и мудрость; тогда я был бы счастливейшим монархом, а они счастливейшим народом на свете.

Высказав это благое пожелание, я теперь, с позволения ваших милостей и ваших преподобий, расстаюсь с вами ровне на год, когда (если до тех пор меня не угробит этот проклятый кашель) я снова дерну вас за бороды и выложу свету историю, какой вам, верно, и не снилось.

Том пятый

 
Dixero si quid forte jocosius, hoc mihi juris
Cum venia dabis.
 

Horatius^[234]

– Si quis calumnietur levius esse quam decet theologum, aut mordacius quam deceat Christianum – non Ego, sed Democritus dixit.

Erasmus^[235]

Si quis Clericus, aut Monachus, verba joculatoria, risum moventia, sciebat, anathema esto^[236].

Досточтимому

Лорду виконту Джону Спенсеру^[237]

Милорд.

Покорно прошу позволения поднести вам настоящие два тома: это лучшее, что могли произвести мои дарования при таком плохом здоровье, как у меня. – Если бы Провидение было ко мне щедрее, томы эти составили бы гораздо более приличный подарок вашему сиятельству.

Прошу ваше сиятельство простить мне смелость, которую я беру на себя, присоединяя в этом посвящении к вашему имени имя леди Спенсер; ей подношу я историю Лефевра в шестом томе, руководясь единственно тем, что она, как подсказывает мне сердце, проникнута духом человечности.

Остаюсь,

Милорд,

Вашего сиятельства

Преданнейшим

И покорнейшим слугой

Лоренс Стерн

Глава I

Кабы не пара ретивых лошадок и не сорванец-почтарь, который ими правил от Стилтона до Стемфорда^[238], мысль эта никогда бы не пришла мне в голову. Он летел, как молния, по косогору в три с половиной мили – мы едва касались земли – неслись с головокружительной быстротой – как вихрь – движение передалось моему мозгу – в нем приняло участие мое сердце. – – Клянусь великим богом света, – сказал я, глядя на солнце и протянув к нему руку в переднее окошко кареты, когда давал этот зарок, – сейчас же по приезде домой я запру мой кабинет и брошу ключ от него на глубину в девяносто футов от поверхности земли, в колодец за моим домом.

Лондонская почтовая карета укрепила меня в этом решении: она мерно покачивалась по дороге в гору, еле двигаясь, влекомая наверх восьмеркой грузных животных. – Изо всех сил, – сказал я, качая головой, – но и те, что получше вас, тащат таким же способом – понемногу у каждого! – Чудеса!

Скажите мне, господа ученые, вечно будем мы прибавлять так много к объему – и так мало к содержанию?

Вечно будем мы изготовлять новые книги, как аптекари изготовляют новые микстуры, лишь переливая из одной посуды в другую?^[239]

Вечно нам скручивать и раскручивать одну и ту же веревку? вечно двигаться по одной и той же дорожке – вечно одним и тем же шагом?

Обречены мы до скончания века, в праздники и в будни, выставлять остатки учености, как монахи выставляют останки своих святых, – не творя с их помощью ни единого, даже малюсенького, чуда?

Неужели человек, одаренный способностями, во мгновение ока возносящими его с земли на небо, – это великое, это превосходнейшее и благороднейшее в мире творение – чудо природы, как назвал его Зороастр в своей книге περι φυσεως^[240], шекина^[241] божественного присутствия, по Златоусту; – образ божий, по Моисею, – луч божества, по Платону, – чудо из чудес, по Аристотелю, – неужели человек создан для того, чтобы действовать, как вор – наподобие каких-нибудь сводников и крючкотворов?^[242]

Я гнушаюсь браниться по этому случаю, как Гораций, – но если мое пожелание не является слишком натянутым и не заключает в себе ничего грешного, я от души желаю, чтобы каждый подражатель в Великобритании, Франции и Ирландии покрылся коростой за свои труды – и чтобы в этих странах были хорошие дома коростовых^[243], достаточно просторные, чтобы вместить – ну да и очистить всех их гуртом, косматых и стриженых, мужчин и женщин: это приводит меня к теме об усах – а вследствие какого хода мыслей – завещаю решить это на правах неотчуждаемого наследства Недотрогам и Тартюфам, пусть их потешатся и потрудятся, сколько душе угодно.

Об усах

Жалею, что пообещал; – более необдуманного обещания, кажется, никому еще не приходило в голову. – Глава об усах! – увы, читатели мне ее не простят, – ведь это такой щепетильный народ! – но я не знал, из какого теста они вылеплены, – и никогда не видел помещенного ниже отрывка; иначе, – это так же верно, как то, что носы есть носы, а усы есть усы (можете сколько угодно говорить обратное), – я бы держался подальше от этой опасной главы.

Отрывок

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * – Вы совсем уснули, милостивая государыня, – сказал пожилой господин, взяв руку пожилой дамы и слегка пожав ее в тот момент, когда им произнесено было слово усы, – не переменить ли нам тему разговора? – Ни в коем случае, – возразила пожилая дама, – мне нравится ваш рассказ об этих вещах. – Тут она накинула на голову тонкий газовый платок, прислонилась к спинке кресла, повернулась лицам к собеседнику и, вытянув немного ноги, проговорила: – Пожалуйста, продолжайте!

Пожилой господин продолжил так: – Усы! – воскликнула королева Наваррская^[244], уронив клубок шерсти, – когда ла Фоссез произнесла это слово. – Усы, мадам, – сказала ла Фоссез, пришпиливая клубок к переднику королевы и делая ей при этом реверанс.

У ла Фоссез от природы голос был тихий и низкий, но это был внятный голос, и каждая буква слова усы отчетливо дошла до ушей королевы Наваррской. – Усы! – воскликнула королева, как-то особенно подчеркивая это слово, точно она все еще не верила своим ушам. – Усы, – отвечала ла Фоссез, повторив слово в третий раз. – Во всей Наварре, мадам, нет ни одного кавалера его возраста, – продолжала фрейлина, с живостью поддерживая интересы пажа перед королевой, – у которого была бы такая красивая пара… – Чего? – с улыбкой спросила Маргарита. – Усов, – ответила, совсем сконфузившись, ла Фоссез.

Слово усы держалось стойко, и его продолжали употреблять в большинстве лучших домов маленького Наваррского королевства, несмотря на нескромный смысл, который придала ему ла Фоссез. Дело в том, что ла Фоссез произнесла это слово не только перед королевой, но и еще в нескольких случаях при дворе таким тоном, который каждый раз заключал в себе нечто таинственное. А так как двор Маргариты (все это знают) представлял в те времена смесь галантности и набожности – усы же применимы были как к первой, так и ко второй, – то слово, естественно, держалось стойко – оно выигрывало ровно столько, сколько теряло; иначе говоря, духовенстве было за него – миряне были против него – а что касается женщин, то они разделились.

Стройная фигура и красивая наружность сьера де Круа начали в то время привлекать внимание фрейлин к площадке перед воротами дворца, где сменялся караул. Дама де Боссьер без памяти влюбилась в него, – ла Баттарель точно так же – этому благоприятствовала еще отличная погода, какой давно не помнили в Наварре; ла Гюйоль, ла Маронет, ла Сабатьер тоже влюбились в сьера де Круа; ла Ребур и ла Фоссез добрались до сути дела – де Круа потерпел неудачу при попытке снискать благосклонность ла Ребур, а ла Ребур и да Фоссез были неразлучны.

Королева Наваррская сидела со своими дамами у расписного сводчатого окна, откуда видны были ворота второго двора, в то время как в них входил де Круа. – Какой красавчик, – сказала дама де Боссьер. – У него приятная наружность, – сказала ла Баттарель. – Он изящно сложен, – сказала ла Рюйоль. – Никогда в жизни не видела я офицера конной гвардии, – сказала ла Маропет, – у которого были бы такие ноги. – Или который так хорошо стоял бы на них, – сказала ла Сабатьер. – Но у него нет усов, – воскликнула ла Фоссез. – Ни волосинки, – сказала ла Ребур.

Королева пошла прямо в свою молельню, всю дорогу по галерее размышляя на эту тему, оборачивая ее и так и этак в своем воображении. – Ave Maria! что хотела сказать ла Фоссез? – спросила она себя, преклоняя колени на подушку.

Ла Гюйоль, ла Баттарель, ла Маронет, ла Сабатьер тотчас же разошлись по своим комнатам. – Усы! – сказали про себя все четверо, запираясь изнутри на задвижку.

Дама де Карнавалет незаметно, под фижмами, перебирала обеими руками четки – от святого Антония до Святой Урсулы включительно через пальцы ее не прошел ни один безусый святой; святой Франциск, святой Доминик, святой Бенедикт, святой Василий, святая Бригитта – все были с усами.

У дамы де Боссьер голова пошла кругом, так усердно выжимала она мораль из слов ла Фоссез. – Она села верхом на своего иноходца, паж последовал за ней – мимо проносили святые дары – дама де Боссьер продолжала свой путь.

– Один денье, – кричал монах ордена братьев милосердия, – только один денье в пользу тысячи страждущих пленников, взоры которых обращены к небу и к вам с мольбой о выкупе.

– Дама де Боссьер продолжала свой путь.

– Пожалейте несчастных, – сказал почтенный, набожный седовласый старец, смиренно протягивая иссохшими руками окованную железом кружку, – я прошу для обездоленных, милостивая дама, – для томящихся в тюрьме – для немощных – для стариков – для жертв кораблекрушения, поручительства, пожара. – Призываю бога и всех ангелов его во свидетели, я прошу на одежду для голых – на хлеб для голодных, на убежища для больных и убитых горем.

– Дама де Боссьер продолжала свой путь.

Один разорившийся родственник поклонился ей до земли.

– Дама де Боссьер продолжала свой путь.

С обнаженной головой побежал он рядом с ее иноходцем, умоляя ее, заклиная прежними узами дружбы, свойства, родства и т. д. – Кузина, тетя, сестра, мать, во имя всего доброго, ради себя, ради меня, ради Христа, вспомните обо мне – пожалейте меня!^[245]

– Дама де Боссьер продолжала свой путь.

– Подержи мои усы, – сказала дама де Боссьер. – Паж подержал ее коня. Она соскочила с него на краю площадки.

Есть такие ходы мыслей, которые оставляют штрихи возле наших глаз и бровей, и у нас есть сознание этого где-то в области сердца, которое придает этим штрихам большую отчетливость, – мы их видим, читаем и понимаем без словаря.

– Ха-ха! хи-хи! – вырвалось у ла Гюйоль и ла Сабатьер, когда они всмотрелись в штрихи друг у дружки. – Хо-хо! – откликнулись ла Баттарель и ла Маронет, сделав то же самое. – Цыц! – воскликнула одна. – Тс-тс, – сказала другая. – Шш, – произнесла третья. – Фи-фи, – проговорила четвертая. – Гранмерси! – воскликнула дама де Карнавалет – та, которая наградила усами святую Бригитту.

Ла Фоссез вытащила шпильку из прически и, начертив тупым ее концом небольшой ус на одной стороне верхней губы, положила шпильку в руку ла Ребур. – Ла Ребур покачала головой.

Дама де Боссьер трижды кашлянула себе в муфту – ла Гюйоль улыбнулась. – Фу, – сказала дама де Боссьер. Королева Наваррская прикоснулась к глазам кончиком указательного пальца – как бы желая сказать: – я вас всех понимаю.

Всему двору ясно было, что слово усы погублено: ла Фоссез нанесла ему рану, и от хождения по всем закоулкам оно не оправилось. – Правда, оно еще несколько месяцев слабо оборонялось, но по их истечении, когда сьер де Круа нашел, что за недостатком усов ему давно пора покинуть Наварру, – стало вовсе неприличным и (после нескольких безуспешных попыток) совершенно вышло из употребления.

Наилучшее слово на самом лучшем языке самого лучшего общества пострадало бы от таких передряг. – Священник из Эстеллы^[246] написал на эту тему целую книгу, показывая опасность побочных мыслей и предостерегая против них наваррцев.

– Разве не известно всему свету, – говорил священник из Эстеллы в заключение своего труда, – что несколько столетий тому назад носы подвергались в большинстве стран Европы той же участи, какая теперь постигла в Наваррском королевстве усы? Зло, правда, не получило тогда дальнейшего распространения, – но разве кровати, подушки, ночные колпаки и ночные горшки не стоят с тех пор всегда на краю гибели? Разве штаны, прорехи в юбках, ручки насосов, втулки и краны не подвергаются до сих нор опасности со стороны таких же ассоциаций? – Целомудрие по природе смиреннейшее душевное качество – но снимите с него узду – и оно уподобится льву, беснующемуся и рыкающему.

Цель рассуждений священника из Эстеллы не была понята. – Пошли по ложному следу. – Свет взнуздал своего осла с хвоста. И когда крайности щепетильности и начатки похоти соберутся на ближайшем заседании провинциального капитула, они, пожалуй, и это объявят непристойностью.

Глава II

Когда пришло письмо с печальным известием о смерти моего брата Бобби, отец занят был вычислением расходов на поездку в почтовой карете от Кале до Парижа и дальше до Лиона.

Злополучное то было путешествие! Доведя его уже почти до самого конца, отец вынужден был проделать шаг за шагом весь путь вторично и начать свои расчеты сызнова по вине Обадии, отворившего двери с целью доложить ему, что в доме вышли дрожжи, – и спросить, не может ли он взять рано утром большую каретную лошадь и поехать за ними. – Сделай одолжение, Обадия, – сказал отец (продолжая свое путешествие), – бери каретную лошадь и поезжай с богом. – Но у нее не хватает одной подковы, бедное животное! – сказал Обадия. – Бедное животное! – отозвался дядя Тоби в той же ноте, как струна, настроенная в унисон. – Так поезжай на Шотландце, – проговорил с раздражением отец. – Он ни за что на свете не даст себя оседлать, – отвечал Обадия. – Вот чертов конь! Ну, бери Патриота, – воскликнул отец, – и ступай прочь. – Патриот продан, – сказал Обадия. – Вот вам! – воскликнул отец, делая паузу и смотря дяде Тоби в лицо с таким видом, как будто это было для него новостью. – Ваша милость приказали мне продать его еще в апреле, – сказал Обадия. – Так ступай пешком за твои труды, – воскликнул отец. – Еще и лучше; я больше люблю ходить пешком, чем ездить верхом, – сказал Обадия, затворяя за собой двери.

– Вот наказание божие! – воскликнул отец, продолжая свои вычисления. – Вода вышла из берегов, – сказал Обадия, снова отворяя двери.

До этого мгновения отец, разложивший перед собой карту Сансона^[247] и почтовый справочник, держал руку на головке циркуля, одна из ножек которого упиралась в город Невер, последнюю оплаченную им станцию, – с намерением продолжать оттуда свое путешествие и свои подсчеты, как только Обадия покинет комнату; но эта вторая атака Обадии, отворившего двери и затопившего всю страну, переполнила чашу. – Отец выронил циркуль, или, вернее, бросил его на стол наполовину непроизвольным, наполовину гневным движением, после чего ему ничего больше не оставалось, как вернуться в Кале (подобно многим другим) нисколько не умнее, чем он оттуда выехал.

Когда в гостиную принесли письмо с известием о смерти моего брата, отец находился уже в своем повторном путешествии, на расстоянии одного шага циркуля от той же самой станции Невер. – С вашего позволения, мосье Сансон, – воскликнул отец, втыкая кончик циркуля через Невер в стол – и делая дяде Тоби знак заглянуть в письмо, – дважды в один вечер быть отброшенным от такого паршивого городишка, как Невер, это слишком много, мосье Санеон, для английского джентльмена и его сына. – Как ты думаешь, Тоби? – спросил игривым тоном отец. – Если это не гарнизонный город, – сказал дядя Тоби, – в противном случае… – Видно, я останусь дураком, – сказал, улыбаясь про себя, отец, – до самой смерти. – с этими словами он вторично кивнул дяде Тоби – и, все время держа одной рукой циркуль на Невере, а в другой руке почтовый справочник, – наполовину занятый вычислениями, наполовину слушая, – нагнулся над столом, опершись на него обоими локтями, между тем как дадя Тоби читал сквозь зубы письмо.

– Он нас покинул, – сказал дядя Тоби. – Где? – Кто? – воскликнул отец. – Мой племянник, – сказал дядя Тоби. – Как – без разрешения – без денег – без воспитателя? – воскликнул отец в крайнем изумлении. – Нет: он умер, дорогой брат, – сказал дядя Тоби. – Не быв больным? – продолжал изумляться отец. – Нет, должно быть, он болел, – сказал дядя Тоби тихим голосом, и глубокий вздох вырвался у него из самого сердца, – конечно, болел, бедняжка. Ручаюсь за него – ведь он умер.

Когда Агриппине сообщили о смерти ее сына, – она, по словам Тацита, внезапно прервала свою работу, не будучи в состоянии справиться с охватившем ее волнением.^[248] Отец только глубже вонзил циркуль в город Невер. – Какая разница! Правда, он занят был вычислениями – Агриппина же, верно, занималась совсем другим делом: иначе кто бы мог претендовать на выводы из исторических событий?

А как поступил отец дальше, это, по-моему, заслуживает особой главы. —