Лоренс Стерн
Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена

Глава XIX

Слово веселое, встретившееся в конце предыдущей главы, приводит нам (то есть автору) на ум слово хандра, – – особенно если у нас есть что сказать о ней; не то чтобы в результате логического анализа – или в силу какой-нибудь выгоды или родственной близости оказалось больше оснований для связи между ними, чем между светом и тьмою или другими двумя нам более враждебными по природе противоположностями, – – – а просто такова уловка писателей для поддержания доброго согласия между словами, вроде того как политики поддерживают его между людьми, – не зная, когда именно им понадобится поставить их в определенные отношения друг к другу. – Такая минута теперь наступила, и для того, чтобы поставить мое слово на определенное место в моем сознании, я его здесь выписываю. —

Хандра

Покидая Шантильи, я объявил, что он – лучший в мире стимул быстрой езды; но я высказал это лишь в качестве предположения. Я и до сих пор продолжаю так думать, – но тогда у меня не было достаточно опыта относительно последствий, иначе я бы прибавил, что, поспешая туда с бешеной скоростью, вы этим только причините себе беспокойство, а посему я ныне отказываюсь от скачки раз и навсегда, от всего сердца предоставляя ее к-услугам желающих. Она помешала мне переварить хороший ужин и вызвала желчную диарею, нагнавшую на меня то самочувствие, в котором я отправился в путь – – и в котором я буду теперь удирать на берега Гаронны^[377].

– – Нет; – – не могу остановиться ни на минуту, чтобы описать вам характер этого народа – дух его – нравы – обычаи – законы – религию – образ правления – промышленность – торговлю – финансы, со всеми средствами и скрытыми источниками, которые их питают, – несмотря на то что я к этому вполне подготовлен, проведя среди французов три дня и две ночи и все это время ничем другим не занимаясь, как только собиранием сведений и размышлениями об этом предмете. – —

И все-таки – все-таки я должен уезжать – – дороги мощеные – станции короткие – дни длинные – сейчас всего только полдень – я поспею в Фонтенебло раньше короля. – —

– Разве он туда собирался? – Откуда же мне это знать…

Глава XX

Терпеть не могу, когда кто-нибудь, особенно путешественник, жалуется, что во Франции мы передвигаемся не так быстро, как в Англии, между тем как мы consideratis considerandis^[378] – передвигаемся там гораздо быстрее; я хочу сказать, что если принять в соображение французские повозки с горами поклажи, которую на них наваливают и спереди и сзади, – да посмотреть на тамошних невзрачных лошадей и чем их кормят, – то разве не чудо, что они еще волочат ноги! Обращаются с ними совсем не по-христиански, и для меня очевидно, что французская почтовая лошадь с места не двинулась бы, если б не два словечка . . . . . . . и . . . . . . . , в которых содержится столько же подкрепляющей силы, как в гарнце овса. А так как слова эти денег не стоят, то я от души желал бы сообщить их читателю, но тут есть одно затруднение. – Их надо сказать напрямик и очень отчетливо, иначе ничего не получится. – Однако если я их скажу напрямик, – то их преподобия хотя и посмеются про себя в опочивальне, но зато (я прекрасно это знаю) в приемной они меня обругают; вот почему я с некоторых пор ломаю себе голову – – но все понапрасну – – как бы мне половчее и позабавнее их модулировать, то есть угодить тому уху читателя, которое он пожелает мне ссудить, и не оскорбить его другого уха, которое он хранит про себя.

– – Чернила обжигают мне пальцы – – меня так и подмывает попробовать – – но если я напишу – – выйдет хуже – – они сожгут (боюсь я) бумагу.

– – Нет; – – не смею. – —

Но если вы пожелаете узнать, каким образом аббатиса Андуйетская и одна послушница ее монастыря справились с этим затруднением (но только сперва пожелайте мне всяческого успеха), – я расскажу вам это без малейшего колебания.

Глава XXI

Аббатисе Андуйетской, монастырь которой, как вы увидите на одной из больших карт французских провинций, ныне издаваемых в Париже, расположен в горах, отделяющих Бургундию от Савойи, – аббатисе Андуйетской угрожал анкилоз – иначе неподвижность суставов (суставная влага ее колена затвердела от продолжительных утрень); она перепробовала все лекарства – сначала молитвы и молебны – потом обращения ко всем святым без разбора – – потом к каждому святому в отдельности, у которого бывали когда-нибудь до нее одеревенелые ноги. – – Прикладывала к больному месту все мощи, какие были в монастыре, преимущественно же берцовую кость мужа из Листры^[379], не владевшего ногами с самого рождения, – заворачивала ногу в свое покрывало, ложась в постель, – – клала на нее крестообразно свои четки, – – потом, призывая на помощь мирскую руку, умащала сустав растительными маслами и топленым жиром животных, лечила его мягчительными и рассасывающими примочками – припарками из алтея, мальвы, дикой лебеды, белых лилий и божьей травки – – применяла дрова или, вернее, их дым, держа на коленях свой нарамник, – – декоктами из дикого цикория, жерухи, кербеля, жабрицы и ложечника, – – но так как ни одно из названных средств не помогало, решила в заключение испробовать горячие воды Бурбона^[380]. – – И вот, испросив предварительно разрешение генерального визитатора на уврачеванье недуга, – она распорядилась, чтобы все было приготовлено для поездки. Одна монастырская послушница лет семнадцати, у которой на среднем пальце образовалась ногтоеда от постоянного погружения его в припарки и примочки, в такой мере расположила к себе аббатису, что, устранив старую подагрическую монахиню, которую горячие воды Бурбона, вероятно, поставили бы на ноги, она выбрала себе в спутницы Маргариту, юную послушницу. Приказано было выкатить на солнце подбитый зеленым фризом старый рыдван аббатисы; – монастырский садовник, произведенный в погонщики, вывел двух старых мулов, чтобы подстричь им хвосты, – а две белицы приставлены были: одна – к штопанью подбивки, а другая – к пришивке лоскутов желтого басона, изгрызенного зубами времени. – – Младший садовник отпарил в горячей винной гуще шляпу погонщика, – а портной занялся музыкой под навесом против монастыря, подбирая четыре дюжины бубенцов для упряжи и подсвистывая в тон каждому бубенцу, когда привязывал его ремешком. – —

– – Плотник и кузнец Андуйета сообща осмотрели колеса, и на другой день в семь часов утра чистенький нарядный рыдван стоял у ворот монастыря, готовый к поездке на горячие воды Бурбона, – еще за час выстроились наготове в два ряда нищие.

Аббатиса Андуйетская, поддерживаемая послушницей Маргаритой, медленно проследовала к рыдвану; обе они одеты были в белое, на груди у обеих висели черные четки. – —

– – Простота этого контраста заключала в себе нечто торжественное; они вошли в рыдван; монахини в такой же одежде (сладостная эмблема невинности) расположились у окошка, и когда аббатиса с Маргаритой подняли головы, – каждая (за исключением бедной подагрической старухи) – каждая, взмахнув концом покрывала, поцеловала свою лилейную руку, проделавшую это движение. Добрая аббатиса с Маргаритой, набожно скрестив руки на груди, возвели очи к небу и потом перевели взгляд на монахинь, словно говоря: «Бог да благословит вас, дорогие сестры».

Должен сказать, что история эта меня занимает, и я сам желал бы там быть.

Садовник, которого я отныне буду называть погонщиком, был маленький, коренастый, добродушный здоровяк, любивший покалякать и выпить и не очень утруждавший себя прозаическими размышлениями о как и когда, а поэтому, взяв под залог своего месячного монастырского жалованья бурдюк – или мех – вина, он укрепил его на задке рыдвана, покрыв большим рыжеватым дорожным кафтаном для предохранения от солнца; – – а так как было очень жарко, и парень, не скупясь на труды, в десять раз чаще шагал, чем сидел на козлах, – то он нашел гораздо больше поводов побывать в тылу коляски, чем того требовала природа; – и вот, благодаря непрестанному хождению взад и вперед, случилось так, что все его вино вытекло из законного отверстия бурдюка раньше, нежели была сделана половина пути.

Человек есть существо, приверженное привычкам. День выдался знойный – вечер настал восхитительный – вино было отменное – бургундский холм, его производящий, страшил крутизной – приманчивая ветвь над дверью прохладного домика, стоявшего у самой подошвы, покачивалась в полной гармонии с чувствами – ветерок, играя листьями, отчетливо шептал: «Войди, – войди, томимый жаждой погонщик, – войди сюда!»

– – Погонщик был сын Адама. К этому мне не надо добавлять ни одного слова. Он отпустил полновесный удар каждому из мулов, взглянул на аббатису и на Маргариту – словно сказав им: «Я здесь», – еще раз хлопнул изо всей силы бичом – словно сказав мулам: «Пошли вперед» – – и, незаметно ступив назад, юркнул в кабачок у подошвы горы.

Погонщик, как я уже сказал, был веселый, говорливый паренек, не думавший о завтрашнем дне и не печалившийся ни о том, что было, ни о том, что будет, лишь бы только не переводилось бургундское да можно было покалякать за стаканчиком. – Вот он и пустился в длинные разговоры о том, что он – мол – главный садовник в Андуйетском монастыре и т. д. и т. д., что из приязни к аббатисе и мадемуазель Маргарите, – которая еще только послушница, – он с ними едет от границ Савойи и т. д. – и т. д. – – и что аббатиса от великой набожности нажила себе опухоль на коленном суставе – – а какое множество трав он для нее собрал, чтобы размягчить затвердевшие ее соки и т. д. и т. д.! – – и что если бурбонские воды не помогут этой ноге, – она легко может захромать на обе – и т. д. и т. д. – Он так увлекся своей историей, что совершенно позабыл о ее героине – и о молоденькой послушнице и – – что еще непростительнее – – о своих мулах. А последние, будучи животными, которые норовят провести всякого, по примеру своих родителей, которые провели их самих, – и не будучи в состоянии дать помет (подобно всем мужчинам, женщинам и прочим животным) – они мечутся вбок, вдоль, взад – в гору, под гору, куда только могут. – – Философы, со всей их этикой, никогда должным образом этого вопроса не рассматривали – как же мог это предусмотреть бедняга погонщик за стаканом вина? Он даже и не подумал ни о чем таком; Настало время подумать иам самим. Оставим же этого счастливейшего и беззаботнейшето из смертных в вихре его стихии – – и займемся на минуту мулами, аббатисой и Маргаритой.

Под действием двух последних ударов погонщика мулы продолжали спокойно и добросовестно подвигаться в гору, пока не одолели половины ее; как вдруг старший из них, хитрый и сметливый старый черт, скосив глаза на повороте дороги и заметив, что сзади нет погонщика – —

«Клянусь наростом под моим копытом! – сказал он, выругавшись, – дальше я не пойду». – – «А если я сделаю еще хоть шаг, – отвечал другой, – пусть мою кожу сдерут на барабан». – —

Уговорившись таким образом, они остановились. – —

Глава XXII

– – Пошли вперед, эй вы! – сказала аббатиса.

– – Но – – но – – но, – – кричала Маргарита. Пш – – пш – – и – – пш – и – ш, – – пшикала аббатиса.

– – Вью-у-у – – вью-у-у, – – вьюкала Маргарита, сложив колечком свои пухленькие губы почти как для свиста.

Туп-туп-туп, – стучала аббатиса Андуйетская концом своего посоха с золотым набалдашником о дно рыдвана. – —

– – Старый мул пустил…

Глава XXIII

– Мы погибли, конец нам, дитя мое, – сказала аббатиса, – – мы простоим здесь всю ночь – – нас ограбят – – нас изнасилуют. – —

– – Нас изнасилуют, – сказала Маргарита, – как бог свят, изнасилуют.

– Sancta Maria! – возопила аббатиса (забыв прибавить О!), – зачем я дала увлечь себя этому проклятому суставу? Зачем покинула монастырь Андуйетский? Зачем не дозволила ты служанке твоей сойти в могилу неоскверненной?

– О палец! палец! – воскликнула послушница, вспыхнув при слове служанка; – почему бы мне не сунуть его туда либо сюда, куда угодно, только бы не в эту теснину?

– – Теснину? – сказала аббатиса.

– Теснину, – ответила послушница; страх помутил у них разум – – одна не соображала, что она говорит, – а другая – что она отвечает.

– О мое девство! девство! – воскликнула аббатиса,

– – евство! – – евство! – повторяла, всхлипывая, послушница.

Глава XXIV

– Дорогая матушка, – проговорила послушница, приходя немного в себя, – существуют два верных слова, которые, мне говорили, могут заставить любого коня, осла или мула взойти на гору, хочет ли он или не хочет; – – как бы он ни был упрям или злонамерен, но, услышав эти слова, он сейчас же послушается. – Значит, это магические слова! – воскликнула аббатиса, вне себя от ужаса. – Нет! – спокойно возразила Маргарита, – но они грешные. – Какие это слова? – спросила аббатиса, прерывая ее. – Они в высшей степени грешные, – отвечала Маргарита, – произнести их смертный грех – и если нас изнасилуют и мы умрем, не получив за них отпущения, мы обе будем в… – Но мне-то все-таки ты можешь их назвать? – спросила аббатиса Андуйетская. – – Их вовсе нельзя назвать, дорогая матушка, – сказала послушница, – кровь изо всего тела бросится в лицо. – – Но ты можешь шепнуть их мне на ухо, – сказала аббатиса.

Боже! Неужели не нашлось у тебя ни одного ангела-хранителя, которого ты мог бы послать в кабачок у подошвы горы? не нашлось ни одного подведомственного благородного и доброжелательного духа – не нашлось в природе такой силы, которая, проникнув своим вразумляющим трепетом в жилы, в сердце погонщика, пробудила бы его и увела с попойки? – – не нашлось сладостной музыки, которая оживила бы в его душе светлый образ аббатисы и Маргариты с их черными четками?

Пробудись! Пробудись! – – но, увы! уже поздно – – ужасные слова произносятся в эту самую минуту. – —

– – Но как их выговорить? – Вы, умеющие сказать все на свете, не оскверняя уст своих, – – наставьте меня – – укажите мне путь. – —

Глава XXV

– Все грехи без изъятия, – сказала аббатиса, которую бедственное их положение превратило в казуиста, – признаются духовником нашего монастыря или грехами смертными, или грехами простительными; другого деления не существует. А так как грех простительный является легчайшим и наименьшим из грехов, – то при делении пополам – все равно, содеян ли он только наполовину или содеян полностью в дружеской доле с другим лицом, – он настолько ослабляется, что вовсе перестает быть грехом.

– Я не вижу никакого греха в том, чтобы сказать; bou, bou, bou, bou, bou хоть сто раз подряд; и нет ничего зазорного в том, чтобы повторять слог gre, gre, gre, gre, gre от утрени до вечерни. Вот почему, дорогая дочь моя, – продолжала аббатиса Андуйетская, – я буду говорить bou, a ты говори gre; и так как в слоге fou содержится не больше греха, чем в bou, – ты говори fou – а я буду приговаривать (как фа, соль, ля, ре, ми, до на наших повечериях) с tre. – И вот аббатиса, задавая тон, начала так:

Аббатиса. \ Bou – – bou – – bou – —

Маргарита. / – – gre – – gre – – gre.

Маргарита. \ Fou – – fou – – fou —

Аббатиса. / – – tre – – tre – – tre,

Оба мула ответили на эти знакомые звуки помахиванием хвостов; но дальше дело не пошло. – – Понемножку наладится, – сказала послушница.

Аббатиса. \ Bou – bou – bou – bou – bou – bou —

Маргарита. / – – gre, – gre, – gre, – gre, – gre, – gre.

– Скорей! – крикнула Маргарита.

– Fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou, – fou.

– Еще скорей! – крикнула Маргарита.

– Bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou, – bou.

– Еще скорей! – господи помилуй! – сказала аббатиса. – Оли нас не понимают! – воскликнула Маргарита. – Зато диавол понимает, – сказала аббатиса Андуйетская.

Глава XXVI

Какое огромное пространство я проехал! – на сколько градусов приблизился к теплому солнцу и сколько красивых приветливых городов перевидал в то время, как вы, мадам, читали эту историю и размышляли над ней! Я побывал в Фонтенебло, в Сансе, в Жуаньи, в Оксере, в Дижоне, столице Бургундии, в Шелоне, в Маконе, столице Маконии, и еще в двух десятках городов, расположенных на пути в Лион, – – и теперь, когда я их миновал, я могу сказать вам о них столько же, как о городах на луне. Ничего не поделаешь: главу эту (а может быть, и следующую) нужно считать совершенно пропащей. – —

– Вот так странная история, Тристрам!

– – – Увы, мадам! Имей я дело с каким-нибудь меланхолическим поучением о кресте – о миролюбии кротости или об отраде смирения – – я бы не испытал затруднений; или если бы я задумал написать о таких чистых отвлеченностях, как мудрость, святость и созерцание, которыми духу человеческому (по отделении от тела) предстоит питаться веки вечные, – – вы бы остались вполне удовлетворены. – – – – – Я бы хотел, чтобы глава эта вовсе не была написана; но так как я никогда ничего не вычеркиваю, попробуем каким-нибудь пристойным способом немедленно выкинуть ее из головы.

– – Передайте мне, пожалуйста, мой дурацкий колпак; боюсь, вы на нем сидите, мадам, – – он у вас под подушкой – – я хочу его надеть. – – —

Боже мой! да ведь он уже полчаса у вас на голове. – – – Так пусть он там и останется вместе с

Фа-ра дидл-ди

и фа-ри дидл-д

и гай-дум – дай-дум

Фидл – – – дум-бум.

А теперь, мадам, мы можем, надеюсь, потихоньку продолжать наш путь.

Глава XXVII

– – Все, что вам надо сказать о Фонтенебло (в случае если вас спросят), это то, что он расположен милях в сорока (почти прямо на юг) от Парижа, посреди большого леса. – – Что в нем есть некоторое величие – – что раз в два или три года туда наезжает король со всем своим двором, чтобы развлечься охотой, – – и что в течение этого охотничьего карнавала любой светский английский джентльмен (не исключая и вас) может рассчитывать, что ему предоставят там лошадь для участия в охоте, однако с условием не обскакивать короля. – – —

Об этом, впрочем, вам никому не следует громко говорить по двум причинам.

Во-первых, потому, что тогда труднее будет достать упомянутых лошадей, и

во-вторых, потому, что тут нет ни слова правды. – Allons!^[381]

Что касается Санса – – то вы можете разделаться с ним одной фразой – – «Это архиепископская резиденция».

– – А что до Луаньи – то, я думаю, чем меньше вы о нем скажете, тем лучше.

Но об Оксере – я бы мог говорить без конца; дело в том, что во время моего большого турне по Европе, когда отец мой (никому не желавший меня доверить) сопровождал меня сам, с дядей Тоби, Тримом, Обадией и большей частью нашего семейства, за исключением матери, которая, задавшись мыслью связать отцу пару шерстяных шаровар – (вещь самая обыкновенная) – и не желая отрываться от начатой работы, осталась дома, в Шенди-Холле, смотреть за хозяйством в наше отсутствие; – во время этого большого турне, повторяю, отец задержал нас на два дня в Оксере, а так как разыскания его всегда были такого рода, что пища для них нашлась бы и в пустыне, – он оставил мне довольно материала, чтобы поговорить об Оксере. Словом, куда бы отец ни приезжал, – – и это сказалось в тогдашнем нашем путешествии по Франции и Италии больше, нежели в другие периоды его жизни, – – пути его с виду настолько пролегали в стороне от тех, по которым двигались все прочие путешественники до него, – он видел королей, дворы и шелка всех цветов в таком необычном свете – – его замечания и рассуждения о характере, нравах и обычаях стран, по которым мы проезжали, были настолько противоположны впечатлениям и мыслям всех прочих смертных, особенно же дяди Тоби и Трима – (не говоря уже обо мне) – и в довершение всего – происшествия и затруднения, с которыми мы постоянно встречались и в которые постоянно попадали по милости его теорий и его упрямства, – были такими нелепыми, нескладными и трагикомическими – а все в целом рисовалось в оттенках и тонах, настолько отличных от любого кем-либо предпринятого турне по Европе, – что если это путешествие не будет читаться и перечитываться всеми путешественниками и читателями путешествий до окончания путешествий – или, что сводится к тому же, – до той поры, когда свет не примет наконец решения угомониться и не трогаться с места, – то, решусь я утверждать, вина падает на меня, и только на меня. – – —

– – Но этот объемистый тюк еще не время развязывать; я хочу выдернуть из него две-три ниточки, просто для того, чтобы распутать тайну остановки моего отца в Оксере.

– – Раз уж я о ней заговорил – нельзя оставлять эту мелочь висящей в воздухе; я живо с ней покончу.

– Пойдем-ка, братец Тоби, пока варится обед, – сказал отец, – в Сен-Жерменское аббатство, хотя бы только для того, чтобы посетить тех господ, которых так рекомендует нашему вниманию мосье Сегье. – – – Я готов посетить кого угодно, – сказал дядя Тоби; он был воплощенной любезностью от начала и до конца этого путешествия. – – – Но помните, – продолжал отец, – все это мумии. – – Стало быть, не надо бриться, – проговорил дядя Тоби. – – Бриться! нет, не надо, – воскликнул отец, – будет более по-семейному, если мы пойдем бородатые. – Так мы и отправились в Сен-Жерменское аббатство; капрал, поддерживая своего господина под руку, замыкал это шествие.

– Все это очень красиво, очень богато, пышно, великолепно, – сказал отец, обращаясь к ризничему, молодому монаху-бенедиктинцу, – но нас привело сюда желание посетить особ, которые с такой точностью описаны господином Сегье. – Ризничий поклонился и, зажегши факел, который для этой цели у него всегда лежал наготове в ризнице, повел нас к гробнице святого Эребальда. – – – Здесь, – сказал ризничий, кладя руку на гроб, – покоится знаменитый принц баварского дома, который в течение трех последовательных царствований Карла Великого, Людовика Благочестивого и Карла Лысого^[382] играл весьма важную роль в управлении и больше всех содействовал установлению повсюду порядка и дисциплины. – —

– Значит, он был так же велик, – сказал дядя, – на поле сражения, как и в совете, – – надо думать, он был храбрый солдат. – – Он был монах, – сказал ризничий.

Дядя Тоби и Трим искали утешения в глазах друг у друга – но не нашли его. Отец хлопнул себя обеими руками по животу, как всегда делал, когда что-нибудь доставляло ему большое удовольствие; правда, он терпеть не мог монахов, и самый дух монашеский был ему мерзее всех чертей в преисподней, – – но так как ответ ризничего задевал дядю Тоби и Трима гораздо больше, нежели его, это все-таки было для отца некоторым торжеством и привело его в отличнейшее расположение духа.

– – А скажите, как вы зовете вот этого джентльмена? – спросил отец несколько шутливым тоном. – Гробница эта, – отвечал молодой бенедиктинец, опустив глаза, – заключает кости святой Максимы, которая пришла сюда из Равенны с намерением приложиться к телу – —

– – Святого Максима, – сказал отец, забегая вперед со своим святым, – это были двое величайших святых во всем мученикослове, – прибавил отец. – – Извините, пожалуйста, – сказал ризничий, – – – – с намерением приложиться к костям святого Жермена, основателя этого аббатства. – – А что она этим снискала? – спросил дядя Тоби. – – – Что этим может снискать женщина вообще? – спросил отец. – – Мученичество, – отвечал молодой бенедиктинец, сделав земной поклон и произнеся это слово самым смиренным, но уверенным тоном, который на минуту обезоружил моего отца. – Предполагают, – продолжал бенедиктинец, – что святая Максима покоится в этой гробнице четыреста лет, из них двести лет до причтения ее к лику святых. – – Как, однако, медленно идет производство в этой армии мучеников, – сказал отец, – не правда ли, братец Тоби? – – – Отчаянно медленно, с позволения вашей милости, – сказал Трим, – если кто не может купить себе чин. – – Я бы скорее совсем его продал, – сказал дядя Тоби. – – – Я вполне разделяю ваше мнение, братец Тоби, – сказал отец.

– – Бедная Максима! – тихонько сказал себе дядя Тоби, когда мы отошли от ее гробницы. – Она была одной из привлекательнейших и красивейших дам во всей Италии и Франции, – продолжал ризничий. – – Но кто, к черту, положен здесь, рядом с ней? – спросил отец, показывая своей тростью на большую гробницу, когда мы пошли дальше. – – Святой Оптат, сэр, – отвечал ризничий. – – Какое подходящее место для святого Оптата! – сказал отец. – Кто же такой был святой Оптат? – спросил он. – Святой Оптат, – отвечал ризничий, – был епископом…

– – Я так и думал, ей-ей! – воскликнул отец, перебивая монаха. – – Святой Оптат! – – Разве мог святой Оптат быть неудачником? – с этими словами он выхватил свою памятную книжку и при свете факела, услужливо поднесенного ему молодым бенедиктинцем, записал святого Оптата в качестве нового подтверждения своей теории христианских имен; осмелюсь сказать, его разыскания истины были настолько бескорыстны, что, найди он даже клад в гробнице святого Оптата, клад этот и вполовину его бы так не обогатил, никогда еще посещение покойников не бывало более удачным, и отец остался так доволен всем случившимся, – что тут же решил провести еще один день в Оксере.

– Завтра я докончу осмотр этих почтенных господ, – сказал отец, когда мы переходили площадь. – А в это время, брат Шенди, – сказал дядя Тоби, – мы с капралом поднимемся на городской вал.