Стас Колокольников
Эстетика бродяг
небо над землей
Жизни нужно отдаваться, как течению. Не требуйте от неё объяснения и сюжета. Жизнь − это река, а не книга. Не ты её читаешь, а она тебя. Не надо спешить и суетиться, гнаться за призраками, за тем, чего нет, или за тем, что неизбежно. Это все равно, что бежать навстречу восходящему солнцу ради того, чтобы ускорить рассвет.
Всё придет само по себе. Это не призыв лежать и лениться. Просто нужно сойти с объездной дороги, по той, что пришлось бежать, высунув язык в поисках чего-то вроде бы нужного: денег, вещей, личного пространства или даже чуда. Неважно чего, главное − остановиться. Что ни пожелаешь, само посыплется на голову. Ты даже пальцем не шевельнешь. Только не забывай, зачем тебе это нужно. Иначе всё лопнет, как пузырь.
Прошел год с квартирника, где я увидел Дашу и загадал, что мы будем вместе. Так и получилось. Весной я переехал к ней из мастерской, где гипсовый Иисус въезжал в Иерусалим.
Появились дом и любовь. А вскоре нашлась и работёнка.
На Воздвиженке больше века стоял особняк Арсения Морозова. После Октябрьской революции там ненадолго задержался штаб анархистов, потом в Рыцарском зале работал над своими постановками Сергей Эйзенштейн и Пролеткульт, с конца двадцатых годов до сорокового года в нём устроилось посольство Японии, потом посольство Индии. И только в начале шестидесятых особняк укрепился в статусе дома Дружбы Народов, где проводились кинопоказы и встречи с зарубежными деятелями культуры. А недавно особняк Морозова передали в хозяйство президента и определили как Дом приемов Правительства России.
Для реставрации обветшавшего здания власти наняли московскую фирму «Галерея Идей», те в свою очередь подрядили турок залатать архитектурное достояние. Турки тоже не поленились набрать всякого сброда на грязные работы.
Обзванивая знакомых в поисках заработка, я случайно нашел телефон забытого пущинского маргинала Елисея Недорезова. На следующий день по его протекции я попал на Воздвиженку в реставрационную бригаду Недорезова-старшего.
Облепленные лесами и рабочими разных национальностей стены особняка действительно вселяли уверенность в вечную дружбу народов. Помимо турок, молдаван, украинцев, белорусов, узбеков и таджиков на стройке прописались две большие компании: пущинская и барнаульская. Поверьте, это был серебряный век Дома дружбы народов! Окутанное зеленой защитной сеткой здание напоминало огромный старый баньян, перебираясь по ветвям которого можно было встретить друзей. Они нагрянули в столице в поисках сытой и счастливой жизни. Хорошо это или плохо, но большие города всегда обкрадывали малые. Самые бойкие и смышленые граждане и товарищи, как элементарные частицы, стягивались к центру. Девиз был один на всех: «Чтобы найти солнце, покидаю дом!»
Из Пущино вслед за Елисеем Недорезовым в многонациональный трудовой коллектив дома Дружбы народов записались его дружки и друзья его дружков. Пестрая банда неформалов мало походила на чернорабочих. От их вида остальные гастробайтеры радостно недоумевали, а турки недовольно морщились.
− Не факт, что челы скоро прорубят фишку, чё у них тут происходит, − говорил Елисей, указывая на турок и играя большой блестящей цепью, которую носил на боку. – А мы пока лавэ срубим. К тому же я тут россыпи старой меди присмотрел, тоже тема пезжая.
Барнаульская часть бригады была попестрей и суровей. Я позвал друзей по куклам, Цоя и Макса, а они − недавно прибывших в Москву барнаульских рок-музыкантов: парочку барабанщиков, одного перкуссиониста, пяток гитаристов и вокалистов. Набралось на солидную по размерам группу типа «Земля, ветер и огонь». Главным в музыкальной банде был последний на тот момент герой сибирского рока по прозвищу Сват. Если он был в форме и упакован нужными веществами, то его присутствие напоминало межпланетный гала-концерт одной звезды. А если бы он его дал прямо на крыше дома Дружбы Народов, окрестные люди и гуманоиды просто запищали бы от удовольствия. Сват был из тех редких счастливчиков, которые остаются в памяти на долгие годы, как человек-песня, человек-праздник. Из них потом формируют отряды ангелов и снова отправляют на Землю помогать людям − не забыть, зачем они здесь.
Сидя на лесах и счищая с гипсовых виноградных листьев тройной слой краски, мы поглядывали на вход в метро «Арбатская», на главное здание суда Российской Федерации, на башни и купола Кремля и чувствовали себя в центре империи.
После работы я встречался с Дашей у подземного перехода на Арбат. Она работала рядом, диктором на Народном радио. Несмотря на молодость, Даша была умной, практичной и очень славной. Правда, её раздражало, что я много пью и придерживаюсь идей Теофила Готье, как изменять сознание, но по другому я не мог или не хотел.
У Даши была трогательная привычка перед тем, как говорить, приоткрыть и закрыть рот, как рыбка без воды. Я умилялся и сам открывал рот.
− Когда мы поженимся? – спрашивала она в метро по дороге домой. – У нас же это серьезно?
− Конечно, серьезно, малыш, − обнимал я. – Я люблю тебя, ты любишь меня. Значит, мы скоро поженимся.
− И у нас будут дети?
− Ну конечно. Куча.
− И мы никогда не расстанемся?
− Нет, мы проживём вместе до самой старости.
Ветка метро была открытая, я смотрел на желтые окна домов в темноте и представлял, как за одним из них живет наша счастливая семья.
− И ты не бросишь пить? – спрашивала Даша. – Наши дети должны быть здоровыми.
Псих и негодяй крепко сидели во мне, я лишь улыбался и молча кивал.
− А? – волнуясь, переспрашивала Саша и брала мою руку.
− Что сготовим на ужин, малыш? – переводил я разговор.
− Не знаю.
− Давай, ты сделаешь твой фирменный салат, а я пожарю рыбных котлет, − предлагал я. − Зайдем в «Перекресток» купим вина, сыра, зелени и лаваш. В общем, славно поужинаем.
− Давай, − соглашалась Даша и доверительно укладывала голову на моё плечо.
Ночью Даша засыпала, а я подолгу смотрел на её детское лицо, как она смешно сжимает кулачки во сне. И почему-то становилось невероятно грустно, словно это было еще не счастье, а лишь прикосновение к нему.
Трудодни летели один за другим. И над землей мы проводили большую часть времени, отпущенного на день жизни. Вокруг кипела работа, повсюду бегали турки-надсмотрщики, покрикивая в приборы связи. Однажды им пришла весточка от надсмотрщиков из прошлого века. В подвале под слоем земли турки наткнулись на несколько скелетов с простреленными черепами, лежавших, надо полагать, с тридцатых годов. Находка шокировала иноземцев. Несколько дней они ходили озадаченные, испуганно озираясь по сторонам.
В середине лета к нам присоединился Лесник, с первого дня приезда ему выпало покорять столицу в робе и каске. На следующий день, после того, как когда турки нашли скелеты, Лесник, разбирая фрагменты старой гипсовой лепки, вытащили из стены два тридцатисантиметровых гвоздя. Один столетний покрытый ржавчиной экземпляр он вручил мне.
− Держи, − сказал Лесник, − нужно быть во всеоружии. Кажется, турки могут в любой момент напасть на нас. После того, как они подержали в руках простреленные черепушки, у них теперь не все дома. Я видел вчера их шальные глаза и понял, что сегодня-завтра кому-то здесь не поздоровиться.
С утра мы лазали по лесам, а к обеду спускались, как с пропахших морским ветром марсов и пертов. В обеденный перерыв в подсобке было не продохнуть. Народу набивалось, как в вагоне метро в час пик. Ели в два заходы, а кто-то еще умудрялся и покемарить у стены под ногами товарищей. Сначала Даша заботливо снабжала меня бутербродами, но потом из-за провинности я получил отказ в довольствии и перешел на «ласкового убийцу». Так мы называли лапшу «Ролтон», которую балагур Сват переименовал в «Рок-н-роллтон».
Я смотрел, как мужики дружно рубали свои скудные пайки, шмыгали носами и утирались грязной одеждой, и с полной уверенностью понимал, что рабство никто не отменял, и не скоро отменят. Поэтому цель у нашей дружной бригады был одна – надуть турков.
В конце недели каждому выдавали по сто долларов, мы переходили дорогу и пили пиво у «Арбатской», глазея на Дом Дружбы Народов и на грустных таджиков. Они стояли на краю крыши и обреченно курили. У них был такой вид, словно они на крыше Эмпайр Стейт Билдинг и хотят закончить дни, расплющившись, как лягушки. Еще бы! Эти парни получали в три раза меньше нашего, а их трахали с шести утра до полуночи семь дней в неделю.
− Да, б*я, − сказал как-то Лесник, глядя на таджиков, − мы еще счастливчики, по сравнению с ними.
− А по сравнению с турками, мы таджики, − заметил Цой.
− Не, таджики зассут против черных, даже полшага в сторону не сделают, а вот мы поедем сейчас в цветник и свои двадцать гринов поимеем, − сказал Елисей и постучал по рюкзаку с медью.
Идею Елисея выносить цветной метал вскоре переняли молдаване. Они повадились без устали прессовать медь молотками в полоски и выносить, укутываясь металлом, как берсерки. К концу обеденного перерыва, когда турки-надзиратели только начинали жрать шаурму, стук на лесах стоял такой, словно стая безумных твердоклювых дятлов атаковала здание.
Вскоре наша бригада получила письмо, подписанное странным именем «Синан Пынар». В тексте говорилось: «Приходите на работу вовремя, перестаньте курить на крыше и не трогайте медь. Это пока предупреждение. Потом примем меры. Синан Пынар».
Мы ломали головы:
− Кто же этот Синан Пынар, который нас выследил?
− Имя-то у него, как у вавилонского божества.
− Я думаю, это демон возмездия, я видел его на крыше, − шмыгнул носом красноглазый Лесник.
− Это не чел, и не демон, это компьютерный вирус, − уверенно заявил Елисей и добавил: − А скорее всего он реальный бандос, который крышует Дружбу народов!
− Да ладно вам. Это турок с черной бородкой клинышком, − сказал Цой, − он вчера подходил ко мне в десять утра и спрашивал, почему половины бригады нет.
− А ты?
− А я ему, хорошо, мол, что хоть вторая половина здесь.
− Ох, Синан Пынарыч, если б ты знал, что это только начало, − усмехнулся Сват, − дальше будет совсем балда.
Работа на свежем воздухе между небом и землей делала реальность утопичной. Мне казалось, что с крыши Дома Дружбы народов есть выход в небесный вертоград, и здесь мы встретим конец времени. Я стал раздражительным и грубым, думая о неизбежном конце всего, представляя, какую игру ведут жизнь и смерть. Дома я или упорно молчал, или нервно смеялся. Даша переживала, уверенная, что если мы не будем обсуждать наши отношения, они скоро накроются.
− Что толку зря трепаться, малыш, у нас всё будет хорошо, главное, верить, – успокаивал я.
− Как же так? − не верила Даша. − Мы должны всё рассказывать друг другу и понимать, что с нами происходит.
− Мы никогда этого не узнаем, малыш.
− Почему?
− Потому что с нами ничего не происходит!
− Почему?
− Потому что, когда что-то происходит, не надо ничего рассказывать, всё и так понятно. Понятно?!
− Ты курил сегодня?
− Нет.
− А почему несешь какую-то бредятину и глаза красные?
− О, малыш! Нет слов!
В пятницу кто-то из барнаульских притащил на работу журнал «Афиша», чтобы показать недоверчивым хохлам – вечером в клубе «Вереск» на Арбате будет сборный концерт, половина его участников отработали на верфях Дома Дружбы народов: Сват, Цой, и «Теплая трасса». Вишенкой на торте был Черный Лукич.
Получив по сто долларов, наша бригада почти в полном составе пришла в клубе. Было не протолкнуться. Люди принесли свои сердца и головы, но многие из них только к концу жизни откроют тайну, что они делали здесь. Это трудно понять сразу, поскольку даже не все, кто подвязались быть на сцене, догадывались, кто и зачем крутит эту шарманку.
За дальним столиком сидел поэт Макашенец, сочинявший стихи к песням «Теплой Трассы». Пьяный он посылал на х*й всех, кто вставлял хоть слово поперек, уверенный − что можно творцу, нельзя барану. Может, оно и так. Не цепляйся к творцу, всего лишь потому, что тебе не хватает себя самого.
− А сейчас, пидарасы, для вас споёт «Теплая трасса», − объявил Макашенец.
С творцами у людей проблемы. С экранов телевизоров и из радиоточек в глаза и уши льются помои, а где-то по дешевым клубам и квартирникам сидят музыканты, сочиняющие живые песни, совершенно непонятные тем, у кого вместо мозгов пакля.
Мы сидели за столиком с Черным Лукичем и уже изрядно набрались пивом, как со сцены запел Сват:
− От города до города отрастает борода.
Что тебе бродяге дорого?
Ммм… моя дорога!
Мне стало не по себе, как бездомной собаке при виде полной луны. Я поискал взглядом Дашу и не нашел.
− Сколько тебе? – вдруг спросил Лукич.
− Тридцать.
− Наполеон уже метил в консулы, а Джеймс Кук только сдал экзамен на мастера и отправился в Канаду. А ты дал мне почитать свои рассказы. Мне понравилось там, где у тебя: «люди-то все по космосам, а мой по голосам..». Уважаю тех, кто наизусть знает советские фильмы.
− Ммм-могу, − промычал я.
− Ты тоже из Барнаула?
− Ага.
− Значит, Кобзаря знаешь.
− Конечно. Мы его в прошлом году здесь из Германии встречали и провожали.
− Поговорим о нём, − предложил Лукич.
− Зачем? − удивился я
− Хороший Кобзарь человек. А о хороших людях нужно разговаривать, брат. О них нужно помнить всегда, потому что надо.
− А как же «Я не верю в добро рок-н-ролльных бродяг»?
− Дак это про…
− Дима, тебе на сцену! Скорее! – позвали Лукича.
− Потом расскажу, мне Манагер растолковал смысл.
Глядя вслед Лукичу, я вспомнил, как его нахваливали в «Афише», которую мы читали утром. Мол, своим фолк-роком музыкант переплюнул Девендру Банхарда. Но такие парни не плюются кто дальше, они делают одно дело, а если плюются, то в одну сторону – в сторону пустоты.
− Навсегда, мы с тобою, это навсегда, − пел Черный Лукич.
Подпевал весь зал.
Отзвучал последний аккорд концерта, и я почувствовал, что кривая моей жизни вот-вот пойдёт вниз. Даша стояла чуть в стороне с кружкой пива и обиженно глядела на меня. Я вспомнил, что за весь концерт только пару раз подошел к ней, мотаясь с рюмкой между дружков, вспоминая былые деньки.
Ночью мы с Дашей поссорились. Она ударила меня в нос, я стукнул её по лбу. Потом я схлопотал еще и в бешенстве разбил головой витраж в двери. Тогда я и понял, что между мной и этим миром огромная пропасть. И те, кто думали, что я использую их, как мостик, били меня именно за это.
Вскоре у турок возникли проблемы с финансированием, и сдружившиеся народы начали разгонять. Из огромной бригады остались половина таджиков, трое молдаван, Цой и я. Наши дни были сочтены, но мы упорно ходили покланяться дому Дружбы народов.
Однажды под самой крышей я прилаживал кусок гипсовой веревки, и вдруг почувствовал, как кто-то наблюдает за мной. На краю у верхней точки водостока я увидел старика в белой каске и синей спецовке. Я подумал, что это и есть Синан Пынар.
Отличившись быстротой и ловкостью, я выследил старика. Он вошел в дверцу верхней ажурной башенки. Не раздумывая, я проник следом. По винтовой лестнице я осторожно спустился на чердак. Было так темно, что я выставил вперед руки и прошел, пока не уперся в стену. Где-то внизу стучали и разговаривали турки.
«Точно, это был Синан Пынар», − подумал я и двинулся обратно.
− Куда же ты? Проходи, раз пришел, − услышал я в шаге от себя и ударился головой о низкий потолок.
Вдруг я увидел того, кого почему-то не увидел сразу. Он лежал у стены на диване в драном халате и смотрел на меня. Если бы не маленькие рожки на голове, я бы и не понял, кто он. Он был старый и не страшный, даже не чёрт, а старый седой чувак с изуродованным лицом, похожий на Буковского. Обычный бродяга и бухарь.
− Это ты следил за мной? – спросил я и тут же ответил сам: − Я знаю, это ты следишь за мной. Давно.
− Ну да, я, − согласился чёрт.
− Зачем? Портишь мне жизнь?
− Хочешь пива? – предложил чёрт.
− Нет.
− А сигарету?
− Нет. Ты чего меня обхаживаешь?
− Ты же хочешь поговорить, давай начнем с чего-нибудь тебе привычного.
− Ну давай пива.
Он вытащил из-под дивана банку «Козла».
− Мне, чувак, от тебя ничего не надо, − начал чёрт, − тебе самому расхлебывать своё дерьмо.
− И душа тебе моя не нужна? И пакостей ты мне не делаешь? – не поверил я.
− Нет, чувак, я душами не интересуюсь, мне есть чем заняться на старости лет. А пакостей тебе по наследству за дедовы грехи столько досталось, что еще и на потомков хватит, если будут.
− Тогда чего ты все это время таскался за мной?
− Узнал я, что ты ищешь дорогу в новый мир. Вот и решил выскочить туда на твоих плечах, – лениво рассказывал чёрт. – Прикинь, уже триста лет никуда отсюда выбраться не могу.
− А зачем весь этот цирк, голоса за стеной, в телефоне, седой старик с голубями?
− Люблю почудачить. Да и надо было как-то подстегивать тебя.
− Тогда чего ты сейчас нарисовался? Есть еще пиво?
− Этого я тебе не скажу, − чёрт подал еще банку. – Можешь считать, я нашел способ, как свалить отсюда без твоей помощи. Намекну только, ты правильно подумал, на этой крыше есть проход.
Мы помолчали, занимаясь пивом.
− Может, мне надо изгнать тебя? Мне это поможет.
– Ни хрена тебе уже не поможет, − усмехнулся демон.
Я нащупал в кармане морозовский гвоздь.
− Давай, попробуй, − заржал чёрт. − Ну же!
Я понял, что ничего не выйдет, но все-таки выхватил гвоздь и набросился на чёрта.
Он то исчезал, то появлялся, наговаривая мне в ухо всякую чушь:
− Тело, чувак, это редкий инструмент. При правильном обращении им можно пользоваться вечно. Душа даёт движение этому инструменту, она ключ нему и к небесам над нами. Все тайны в них, чувак. Все внутри, снаружи только я. Ха-ха-ха!
А я неистово кромсал старый диван под блеющий смех.
− Кто здесь?! – крикнул кто-то за спиной.
Меня осветили фонариком.
− А вы кто? – спросил я.
− Синан Пынар. Курил здесь? – презрительно спросил турок.
− Нет, я кое-что ищу, – отряхнувшись, сказал я. – Читал «Двенадцать стульев», Синан? Так вот я ищу сокровища Морозовых. Они где-то здесь.
− Как? – не поверил турок.
− В диванах, брат! Морозовы зашили фамильное серебро под обшивку.
− Врешь! – не поверил турок.
− А это видел! Серебряный!
Я взмахнул гвоздём, который вдруг ярко блеснул в темноте. Синан Пынар отшатнулся, что-то пробормотал на своём языке и побежал с чердака.
Больше я на работу в Дом дружбы народов не ходил. Я лежал дома и плевался в потолок.
− Ты долго будешь бездельничать? – ходила вокруг Даша.
− Надоело всё. Почему я должен горбатиться, а всякие черти будут кататься на мне? – отмахивался я.
− Ты хочешь, чтобы я одна вкалывала и содержала нас?
− Ох, малыш, какого хера ты пилишь меня? Видишь, я думаю о жизни.
− Иди, ищи работу и думай о жизни. Одно другому не мешает.
− Какая ты нудная, малыш! Расслабься!
В меня летела домашняя утварь и проклятья.
− Убирайся отсюда, если собираешься в таком же духе общаться со мной! – кричала Даша.
− В каком духе? Я еще ничего не сказал! Чего ты разоралась?!
− Ублюдок!
− Истеричка!
Таким козлам, как я, семейная жизнь не сахар. Чтобы не вылететь на улицу, приходилось идти и искать работу.
Первые дни передвигаться по земле было довольно непривычно. Не хватало того, что люди внизу Они отирали мои бока. Я делал вид, что ищу работу, а сам накручивал на ноги тротуары. Что-то во мне менялось, вроде я и хотел жить под одной крышей с Дашей, и в то же время тянуло куда-то, двигаться, делать что-то такое, что касалось только меня и Вечности.
Помощь пришла неожиданно. Позвонил Мумик и предложил работать на Таганке в мастерской у художника Белова. Мумик был у него правой рукой. Туда уже перебралась часть реставраторов с Дружбы народов. А еще − Мумик умудрился сойтись с Ракетой и перевезти её из Барнаула в Балашиху. Она и попросила его найти меня и позвать на работу.
Я узнал об этом позже, когда приехал навестить Шао и застал честную компанию в сборе за бутылкой. Пили третий день. Вид у всех был лихорадочный, словно им не хватило хинина. Казалось, вот-вот будут жертвы. Там, где появлялась Ракета, только так и было.
Мумик приплясывал вокруг неё и шептал, как Горлум: «Моя прелесть, моя прелесть». Он был ревнив и таскал в кармане брошюрку психиатра Линчевского «Как быть с ревностью?» Поглядев в его глаза, я понял, что веревочка сыграла злую шутку не только со мной.
В полночь Арина полоснула Шао кухонным ножом по ладошке. Рана была неглубокой, но пьяный Шао измазался кровью так, что походил на Сида Вишеса, искавшего в своих внутренностях всю выпивку Нью-Йорка. Ракету эти дела только раззадорило, она притащила с улицы двух слащавых юнцов, похожих на педиков, стройных высоких, словно камелеопарды, смотревших на неё, как на божество. Но, увидев кровь, педики задрожали и упали в обморок.
Три месяца я отработал в мастерской на Таганке у Саши Белова. Он рисовал орнаменты витражей и мозаики, а толстосумы украшали ими кухни, прихожие и туалеты. Идей у Белова было много, и наемники с полудня до полуночи занимались их воплощением. Невысокий белобрысый, похожий на вечно недовольного мальчишку с ехидной улыбкой, Белов мотался между двух столиц, в каждой у него было по жене и ребенку. Он еле поспевал прокормить большое семейство. Те, кто работал в мастерской, ощущали его проблемы на своей шкуре. Белов щедрым дождём из монет не осыпал, а подкидывал ровно столько, чтобы подопечные не загнулись от голода.
– Ну что, тупые ленивые упыри, – каждый день повторял Белов, – не хотите работать, а хотите деньги получать. Да мне от вас больше убытка, чем пользы.
В огромной четырехэтажной квартире на Остоженке, где собирался поселиться молодой брокер, который не имел семьи, но уже выстроил детский этаж и необъятную спальню, на стене которой орнамент Белова повторял узор из спальни царя древней династии Урук, один из молодых подсобником тронулся умом. Когда узнал, что орнамент и витраж на кухне стоят, как две его квартиры на Алтае, где он бросил семью, жену и двух детей, ради работы в столице.
Всякого я насмотрелся и решил держаться подальше от такой нервной работы, а также от Мумика и Ракеты, готовых, как Антоний и Клеопатра, если что пойдет не так, порешить себя и окружающих. Конец дружбе нищебродных народов, думал я, снова давя диван и мысленно поплевывая в потолок.
− Ты почему не ходишь на работу? – спрашивала Даша.
Зная о её впечатлительности, я почти не рассказывал о своих старых дружках и связях. Я любил её, как любят свою руку или ногу. Она была настолько близка, что я мог это почувствовать, только потеряв.
− Убирайся! – сказала Даша на третий день моего лежания. – И пока не найдешь работу, даже и не думай валяться. А лучше обои поклей или покрась что-нибудь!
Прошла неделя. На ватных от усталости ногах я стоял у книжных полок магазина «Москва», не имея ни копейки, с одним желанием – отогреться. И тут позвонила Таня Сатинова.
− Хочешь работать в газете «Спасатель»? – спросила она.
− Грузчиком?
− Редактором.
− Я никогда не работал редактором.
− Надо же когда-то начинать.
− И то верно. Что нужно делать?
− Читать и редактировать чужие тексты.
− Годится.
Через день я пил кофе в редакции газеты «Спасатель», преданно улыбаясь главному редактору с чудной русской фамилией Умнов. Невысокий, рыжеватый и лысый, он походил на молодого, доброго и внимательного Владимира Ульянова, решившего отдать лучшие годы не революции, а спасателям. Я сразу понял, что фамилия главного редактора – не псевдоним.
− Нужно самому быть спасателем по жизни, чтобы понять спасателей, − объяснял Умнов специфику газеты. – Спасатели, они, вроде бы, обычные люди, но это люди, которые просто не могут быть равнодушными в экстремальных ситуациях. Конечно, крыша у них от этих экстремальных ситуаций съезжает совсем не по-детски.
Я понимающе кивал, на самом деле, плохо понимая, почему у спасателей едет крыша.
Через две недели я кивал с полным пониманием. Читая ежедневные вести с полей сражений жизни, я дивился её неумолимости и бессмысленности. У меня замирало сердце от историй, собранных для нашей газеты. Позавчера в Иркутске под лёд провалились два первоклассника, их отцы, бросились спасать и утонули вместе с детьми. А вчера девочка осталась дома одна и не открывала вернувшимся из магазина родителям, у девочки было что-то неладно с сердцем, и отец, не вытерпев, полез через соседский балкон, упал и разбился насмерть, а девочка просто спала.
Поработав с месяц в газете, я понял не только спасателей, но и Спасителя. «Быть добру!» − второй тост спасателей, ну и Спасителя тоже.
Даша очень радовалась за меня, вернее, за наше будущее. Всё устраивалось, как нельзя лучше. Это были одни из самых светлых страниц моей жизни. Я занимался, чем хотел, любил и был любим. Даже ссоры на время показались чем-то милым и вполне уместным. Жалко, что в жизни кончается не только плохое, но и хорошее.
Камень, брошенный в пропасть, не найдет дорогу обратно. Ничего удивительного, что меня разрывало. С одной стороны приличная работа и дом, с другой уходящая в облака дорога. Сомнения начинались там, где пересекались покой и разброд. А пересекались они в Даше, она хотела детей и мужа с устойчивой психикой. Я же хотел невозможного и не знал, как быть.
Решилось само собой. В борьбе за контроль над финансированием из МЧС учредители газеты низвергли Умнова, а на его место пригласили некоего чернявого хитровы*банного мистера Чучко, державшего себя так, словно он был проездом из преисподней. Что ни говори, а Фабр д'Оливье тонко стебанулся, измерив в омах величину сопротивления тупых умов. У тех, кто отправил в отставку Умнова, Фабр даже измерять бы не стал, с ними и так всё было ясно.
Моя работа теперь заключалась в том, чтобы угадать, когда же попрут и меня. Мне снились странные сны. Один раз я видел корабль, налетевший в шторм корабль на скалу, как на картине Беллевойса «Гибель корабля». Мокрый я стоял на берегу и вслушивался, как трещит по швам обшивка корабля. В другой раз приснилось, что я женат, у меня растет сынишка. Всей семье мы сидели у огромной благоухающей самогоном печки, как на полотне Уилки «Тайная ирландская винокурня».
Кто из нас не стремился к вечности, балансируя на грани реальности с невозмутимым видом факира и фокусника? Кто не ползал на брюхе, вынюхивая следы любви и свободы? И даже если не было никакой надежды, каждый находил свой волшебный сон, где светлые очертания рая заботливо отпускали грехи.
Для жизни мне не хватало безграничной любви к Даше, я-то думал, что если прыгну вниз, она появиться и поднимет меня еще выше. Я так часто впадал в задумчивость, что Даша перестала меня понимать. Да я и сам себя плохо понимал. Как-то за завтраком я задумался над тем, что моя неуверенность − бич, переламывающий хребет жизни, как загнанной лошади. И чтобы понять причину неуверенности, не обязательно тасовать колоду дней и переживаний.
− Эй! – позвала меня Даша.
Я безмолвствовал.
− Эй!! – Даша уже злилась.
− Чего тебе?
− Ты меня не замечаешь!
− А ты замечаешь только то, что я тебя не замечаю!
Даша с силой хлопнула меня по голове маленьким кулачком.
− Мы так долго не протянем, − еле сдержавшись, сказал я, − не иначе, что в следующий раз я тебя отделаю.
− Это точно, − сказала она, − еще немного и кого-то из нас понесут вперед ногами.
В тот день, не выдержав ожидания, я бросил «Спасатель». Во мне созрело зерно бунтарства. Гайто Газданов, русский писатель первой волны эмиграции, писал о чисто славянской готовности в любое утро, в любой день и час своего существования отказаться от всего и всё начать снова, так, точно этому ничто не предшествовало − варварская свобода мышления, оскорбительная для европейца. Это не случайное и не временное, для многих русских людей это обычный вид душевной роскоши.
Момент такой душевной роскоши состоит из вероятной угрозы и благоприятной возможности. Может, я что-то и напутал, но в тот день мне грозило окончательно сойти с ума от безысходности нормальной жизни. За моей спиной появился Чучко и пыхтя трубкой спросил:
− Как двигается работа?
Я понял пора.
− Ни х*я она двигается. Когда ты заводишь со мной речь о работе, у меня такое ощущение, будто я в компании гномов и камикадзе, – встал я, – и вся эта работа заключается в том, чтобы утащить вместе с собой в преисподнюю как можно больше народу.
− Это ты серьезно?
− Ага.
− Еще что-нибудь добавишь?
− Нет, вот вроде бы и всё, − сказал я.
− Всё так всё, можешь через час зайти в бухгалтерию, тебе сделают расчёт.
Домой я пришел крайне возбужденный, мне казалось, я размахиваю семипудовым мечом.
− Малыш, я их сделал! – крикнул я с порога.
Даша удивленная выглянула из ванной:
− Что случилось?
− Я вылетел с работы по собственному желанию, мне больше не надо подлизывать задницы. После ухода Умнова это была уже не работа, а игра без правил.
− Так, подожди, − Даша присела на стул, – ты же говорил, у нас всё будет хорошо, и ты будешь держаться за эту работу.
−Я держался!
− Ты говорил, что любишь меня, но ты ничего не сделал, чтобы доказать свою любовь. Ты живешь, как хочется тебе, совершенно не думая, нравится ли это мне!
− Но, малыш…
− Почему я терплю всё это?! Я совершенно не знаю, чего ждать от тебя! Может, ты живешь со мной, потому что тебе так удобно? И как только появится что получше, ты сразу сбежишь!
− Что ты несешь?! Если ты так думаешь, я могу собрать манатки прямо сейчас!
− Давай!
Жизнь в дороге − слеза на реснице. Трамбуя рюкзак и глядя на мокрые красные глаза Даши, я сам хотел всплакнуть. Никто из нас не верил, что расставание может произойти.
Закон жизни – пока ты ей нужен, она твоя. Хочешь быть ей нужным? Отдайся жизни и не маши руками, полагая, что создаешь ветер. Чудесная и великолепная жизнь, полная счастья, света, уродства и мучений. Вдохновенно в ней я мог делать только три вещи: путешествовать, мечтать и любить. Таким я находил себя между бодрствованием и сном, между голодом и сытостью, между светом и тенью, жизнь для меня была именно в этих промежутках.
− Не плачь, малыш, − бодрился я. − Деды строили заборы, разводили кур и птиц, деды были инженерами своих задумчивых и гордых лиц. Это наш любимый Хармс. С нашими-то лицами что? Почему они такие кислые?
− Не уходи, – вдруг сказала Даша. – Если ты уйдешь, мы больше не встретимся.
Мы с ней всегда хотели быть двойной звездой, когда одна вращается вокруг другой. Мы расставались, а ведь ради одной такой встречи преодолеваются космические расстояния.
Мало кто знает, что наши солнце и планета мчатся в направлении созвездия Геркулеса. Можно глубоко наплевать на этот астрономический факт, но не знать того, что мир вертится только благодаря любви, это преступно.
Я обулся и вышел. Уходить я не хотел. Получилось, будто за меня это сделал кто-то. Этот кто-то привык, что я таскаюсь бог знает где, мучаюсь, страдаю и мечтаю, и в итоге разгораюсь невиданным божественным огнём, которые согревает только родившиеся новые миры где-то в созвездии Геркулеса.
