Стас Колокольников
Эстетика бродяг
− Чем позаниматься? Мёдом или поэзией?
− Тем и другим, ешь мёд и сочиняй что-нибудь. Толк будет, и здоровье поправишь. Да и в молитвах нет ничего плохого. Так что пойми, ты попал не в самую плохую компанию.
− Ну не знаю, кха… Кстати, чем больше першит в горле после пробника мёда, тем мёд лучше.
− Слушай, старик, но это еще не всё, − понизил я голос, оглядев очередь. − За мной там следят.
− Кто следит?
− Если бы я знал… Вчера проснулся среди ночи, пошел на кухню попить, слышу шепчутся, вроде как обо мне. Я эти голоса узнал. Я их слышал, когда с Викой жил. Помнишь, рассказывал тебе? Я, кстати, недавно звонил родственникам, интересовался её судьбой, сказали, что она исчезла сразу после моего побега.
− Перестань, − успокаивал Стёпа. − Это у тебя от недосыпания, поменьше кури гашиша на ночь.
Возвращаясь от Стёпы, во дворе я встретил Лысого, все его называли только так. Его нелепость заключалась в том, что он не понимал, куда попал, и полагал, что в нашем балагане ему светит карьерный рост. Лысый попросил сигарету и, прикурив, неожиданно спросил, он немного заикался:
− Ск-колько те-бе лет?
− А что? Какие-то неувязки?
− Ни-как не пойму, ты в-выглядишь оч-чень молодо, особенно, ко-огда смеешься. А то вдруг совсем старик, если с-ссутулишься и мрачно молчишь.
− Блуждающий возраст, знак людей вне времени, − засмеялся я.
− Вот. С-с-сей-час ты у-уулыбался и выглядел как салага.
− Иди ты на хер, − добродушно предложил я.
− Я с-старше те-бя лет на десять, − сказал Лысый.
− Иди на хер, − повторил я.
− Здесь м-ме-ня никто не понимает, − с грустью проговорил Лысый. − Даже ты. А ты ведь д-до-олжен меня понять. Ты не такой, как все. Я д-давно ищу кого-нибудь, кто бы меня понял. Зн-наешь, раньше я очень сильно п-пил. Видишь вот это.
Он указал на изуродованный нос.
− Это м-мне п-пытался откусить м-мой со-б-бутыльник, я чуть не придушил его. Я когда нап-пивался, видел в людях демонов. И н-начинал их ду-шить. Теперь я сам п-похож на демона с этим изуродованным н-носом.
На самом деле внешне он был похож на толстую мышь, терроризировавшую кота Леопольда.
− Здесь нет никого, кто бы п-п-росто послушал меня, − жаловался он. − Ты ведь мог бы уделить мне н-н-немного внимания.
− Иди ты на хер, − послал я в третий раз и пошел мимо.
− Подожди, − крикнул Лысый в спину. − Ты не заметил, что здесь за т-тобой следят?
− Что?! − шарахнулся я обратно.
− Д-да, с-следят. И я с-слежу.
− Ты это о чём?
Лысый лишь глупо улыбался в ответ.
− Идиот, − разозлился я.
− Ид-ди-от, − обрадовался Лысый.
В общаге меня остановила Ирина. Руки она держала на бедрах, от нее исходил аромат готового ужина. Её характер подкупал чисто сибирской прямотой и озорством. Я ей подмигнул. Люди, которые легко срывались с насиженного места, мне нравились больше остальных. А кому больше верить − стоптанным сапогам или домашним тапочкам? Может, только бродяги и слышат отзвуки новой жизни, где правят наши лучшие мысли. Там, где мысль, там и всемогущество, говорил мне Виктор Гюго.
− Тебе тут звонил один, − сказала Ирина, глядя на меня, как на человека, которому нормальные люди не позвонят.
− Кто?
− Какой-то Митрофан.
− И чего?
− И ничего, я объяснила, где тебя можно найти. Завтра узнаешь чего. Садись есть, мы с Люсей курник испекли.
− Вот это уже интереснее.
− Ты женат, дети есть? − спросил у меня Холмогоров перед затрапезной молитвой. − Как их упомянуть?
− Нет у меня никого. Только мама, её упомяните.
И я опять вспомнил о Вике.
− На молитву становись! − скомандовал Холмогоров.
На следующий день я встретился с Насосовым. Митрофан считался культовой фигурой в родном городе. Музыка и поэзия в его понимании звучали неистово. Я бы сказал: с дурнинкой. Но при нем не стал. На днях он приехал в Москву сразу по двум делам: на съезд НБПР и подзаработать моделью. Приехал с черным дипломатом на кодовом замке. Однако в пьяном забытье Митя съехал лицом по ступенькам штабного бункера, и теперь отвергнутый партией и модельным бизнесом шлялся по столице с покарябанной рожей в темных очках в поисках мелочи на метро.
− Вышла книга «Дом для престарелых убийц», − рассказывал Насосов под дождем у ракеты на ВДНХ, где в соседнем павильоне я торговал мёдом. Мы пили травяную настойку по моему рецепту. − Я прототип одного из персонажей, Митрофана Отбросова. Очень мерзкий чувак, но бунтарь. Это забавно оказаться в книге. Вроде ничего особенного, но все равно что-то происходит в жизни. Если будешь писать книгу, можешь упомянуть обо мне, я не против.
Не против, так и я не против. Держи, Митя.
Насосов уехал после того, позвонил родителям и рассказал, где у него лежит заначка. Получив деньги по телеграфу, он смачно харкнул на гудевшую столицу и укатил. В этот же день в Сибирь улетел и наш Робинзон Крузо, бородач Холмогоров, передав свои полномочия супруге.
В канун Пасхи мы с Марией Яковлевной стояли на православной ярмарке и в четыре руки еле отбивались от покупателей. Жители многомиллионного летающего острова очень ценили горный мёд и травы, верили в их целительную силу. Уповали, как на источник долгой счастливой жизни. Людям свойственно верить, что природа все еще на их стороне. Мария Яковлевна женщина была строгая, но справедливая, к вере относилась серьезно, но было в её религиозной отстраненности что-то трагичное. Как-то вечером ехали мы уставшие, зажатые людьми в метро, на Рогожку, путь не близкий, и я в полголоса рассказывал о своих путешествиях.
− Чем-то похож ты на моего Стасика, − вдруг невесело произнесла Мария Яковлевна.
− Какого еще Стасика?
− Известный поэт он был, любил меня очень, и я его любила, − Мария Яковлевна вздохнула. − Только пил он много, бродяжничал. Больше всего не любил работать как все, официально. Говорил, что дед его белогвардейский офицер завещал ему не покидать родину и не работать на государство. Уезжал мой бродяга в тайгу охотился, промышлял. В общем, к осени всегда деньги привозил. Гулял на них. А однажды его избили по пьяному делу. Да так избили, что умирать стал. Долго мой Стасик мучился. А как умер, я в один день и постарела. После еще год в больнице лежала, память отказала, не узнавала никого. Это уж потом я с другим обвенчались, к старообрядцам обернулась и к Богу пришла.
Она вынула из сумочки маленькую книжку в мягкой обложке и протянула мне. Это был сборник стихов «Я − файтер» её любимого поэта Станислава Яненко. Я раскрыл наугад.
− Файтер, такой боксерский термин, − объяснила Мария Яковлевна. − Это боксер наступательного боя, он плохо владеет приемами защиты и вынужден держать удар противника.
Мне было интересно, настоящий поэт, как белый высокогорный мёд, большая редкость. Ну это каждый знает. Первые же строчки по-бойцовски устремились вперед, я еле успевал уворачиваться:
Я – файтер. Жизнь меня учила.
Да так учила – в дых и в пах.
Самонадеянность лечила
В прижимах и на шиверах
Я перелистывал страницу за страницей, понимая, что малютки медовары и сюда хорошенько плеснули из своей чаши.
Сколько вынес, а понял немного.
Ну а, может быть, больше чем кто-то другой.
Есть у всех одиноких спасенье – дорога,
а в тревогах ее – первозданный покой.
Прочитав книгу, я всю ночь думал о том, как бывает печальна земная жизнь поэта, как она все время ищет выхода к своим истокам. Чем больше я об этом думал, тем сильнее одолевало беспокойное чувство, будто я предавал кого-то в себе. После этой ночи мне стало не по себе у староверов.
Рядом со старообрядческим кладбищем был ипподром. По вечерам после ужина, наблюдая за гарцующими лошадьми, я засиживался там в компании Васи, принимавшего меня за своего. Думая о Люсе, я стал часто затрагивать тему любви. Васю это забавляло, он потешался над моими чувствами.
− Русский человек, как сказал Федор Достоевский, жалуется на две вещи, на отсутствие денег и на несчастную любовь, – просвещал я Васю.
− Ты поэтому ходишь с таким кислым лицом, и по вечерам что-то постоянно пишешь? Любовные стихи Люське, что ли?
− Да что я, вот наш друг Пушкин, − пытался пошутить я
− Вот как раз с Пушкиным мне все ясно, − засмеялся Вася. С тобой нет. Тебе это зачем?
Последнее время у меня было мало внимательных собеседников, не перед кем было раскрываться, и я пользовался случаем:
− Это не любовные стихи. Пишу, Васёк, рассказы. Я очень в литературу верю. Она, понимаешь, для меня волшебная вещь. Я уверен, что писатель должен видеть мир, которого еще нет, но обязательно будет.
− Да ну тебя! – перебил Вася. − Ты с Люськой так разговаривай, а то ты ей только лыбешься. Мне это не интересно. У вас тут в Москве чё у всех крыша едет? Если бы брату не обещал здесь держаться, умотал бы уже к себе, в Косиху. Мои друзья, Гусь и Квак…
И Вася, тоже ждавший момента выговориться, рассказывал о похождениях с дружками хулиганами, как они куролесили, проказничали и долдонили на родном селе. За эти проказы Васю и отправили на Рогожку, чтобы временно не мозолил глаза осерчавшим односельчанам.
Вскоре и Мария Яковлевна уехала в Барнаул. И уже ничто не напоминало, что мы представляем фирму «Старовер». Мы были похожи на пиратов, захвативших судно, ссадивших капитана и помощника на необитаемый остров. На работу мы ходили к обеду, возвращались за полночь, каждый вечер − пиво и вино за казенный счет. Наступило время полной свободы, близкой к анархии.
В нашей компании безобразников за старших оставили Ирину и Володю. Хозяева не знали, что они любовники, иначе вряд ли доверили сладкой парочке свое небольшое запутанное хозяйство. Это все равно, как если бы губернатор острова Сан-Томе, устав считать доходы, отдал своё золото и корабли заезжим пиратским капитанам, вроде Мигеля Отчаянного и его дружка капитана Бруажу.
Но Холмогоровы именно так и поступили, сдали клипер без боя, и теперь его трюмы были захвачены, наши Бони и Рокхэм могли рулить куда угодно. «Новые староверы» не стали упускать такую возможность и провернули свои дела. Тем более, Володе стукнуло пятьдесят пять, и это выгодное приключение могло быть одним из последних.
С того момента, как парочка заступили на капитанский мостик, мы превратились в веселых проказников, а общежитие староверов в балаган. Не было и дня, чтоб мы не кутили. Мы походили на староверов не более чем на мусульман или иудаистов. С утра команда опохмелялась, к обеду выходила на работу, а вечером шла ужинать за хозяйский счет. Не ограниченные в свободе, кроме ежедневной сдачи остатков выручки и ночных работ на складе, мы пили с большой самоотдачей. Удивительно, что при таком положении дел торговля шла бойко, и выполнялся план.
Единственный человек, молчаливо осуждавший нас, была Люся. С детства она привыкла быть правильной: в школе и институте училась на отлично, никогда не обманывала и чужого не брала. Приехав из Витебска с таким неудобным багажом, Люся плохо приспосабливалась к особенностям столичного питомника, где надо хорошо владеть локтями или хотя бы врать не краснея. Староверы присмотрели Люсю на ярмарке, где она торговала белорусскими перчатками и зонтиками. Старички прикинули, насколько молодая красивая женщина неприхотлива, и поманили к себе. Люся подумала и согласилась, ведь головную боль гастрабайтеров, жилье и прописку, брали на себя хозяева. Транспорт и питание тоже за их счет. Платили маловато, даже по московским меркам, зато какая экономия.
Конечно, Люся, как нормальная женщина, мечтала о семье, доме и ребенке; ей исполнилось тридцать лет, а здесь в столичном беличьем колесе мечты золушек сбывались не сразу. Может, Люся и переживала из-за этого, однако виду не подавала.
Улыбка, глаза и особенно уютные телодвижения Люси быстро заставили поверить, что я влюблен. Так очаровываются высоким цветком, неизвестно как попавшим на грядку с тыквами. Конечно, я надеялся на взаимность. Но Люся не переносила пьяниц, склонных к употреблению легких наркотиков и бродяжничеству. Но я не сдавался и несколько раз встречал Люсю после работы, чтобы вместе прогуляться домой и навязать себя как милого товарища. Однажды мы шли через Нескучный Сад и рассуждали о любви.
− Вот что для тебя любовь? − спрашивала Люся.
− Ну, когда чувство благодарности к любимому человеку не покидает ни на миг. И все, что делают влюбленные, они делают для общей свободы, − умничал я и посмотрел на Люсю, словно сейчас же побегу что-то делать для нашей свободы.
− А для меня любовь, это когда основным условием счастья любящего меня человека является то, чтобы счастлива была я, − сказала Люся.
Понятное дело, я опять ловил призрака. Мне не хватало терпения и мужества жить одному, на каждом шагу я выдумывал любовь. Приставал к женщинам со страстными признаниями, а они начинали думать, что я страдаю сатиризмом. На самом деле я тряс призраков любви, вымаливая милостыню, а попрошаек мало кто любит.
У Люси зазвонил телефон.
− Привет, Вася, − сказала она. − Да, со мной, гуляем. Хорошо.
Потом трубка что-то долго говорила, и Люся смеялась.
− Нас ждут, − наконец отключила она телефон.
− Кто?
− Ирка, Володя и Вася.
Мы встретились у метро «Таганская». Ира и Володя смотрелись, как индийские молодожены, которым мало двух серий.
− Идем в кафе, гульнем, я угощаю, − радостно хохотнул Володя. – Есть повод.
− Что отмечаем? – спросил я.
− Володе выдали свидетельство, что он официально стал пчеловодом России, − похвасталась Ира
Прежнюю жизнь Володя посвятил профессиональному кулачному бою и завершил карьеру разводящим у барнаульских бандитов. А в Москве, следуя советам Холмогорова, которому из-за своей торговой марку «Старовер нельзя было в пчеловоды, Володя легко вошел в роль опытного пасечника и без труда получил необходимые документы и регалии, надув самого Арнольда Бутова, организатора медовых ярмарок в Коломенском и Манеже.
От природы компанейский и общительный Володя мог убедить кого угодно в чем угодно, даже в том, что разбирается в «Шатлах» серии SH-8. А тут какие-то пчелки!
Теперь барнаульский файтер, послав подальше староверов, коих на дух не переносил, сам мог возить в Москву мед и торговать на престижных ярмарках. Пока отсутствовали хозяева, он завершал свои дела и был готов по-пиратски тихо попрощаться.
Глядя в хитрые глаза боксера, я подумал, что если в пятьдесят пять лет человек обзаводится молодой любовницей и становится тем, кем и представить себя не мог, даже если бы очень захотел, значит, в мире есть нити, за которые, если дергать правильно, можно получить что угодно.
Голодные, как матросы капитана Моргана, готовые поджарить свои кожаные сумки, в ближайшем летнем кафе мы стали прессовать желудки и печень. Официант удивленно подносила вино, пиво, водку, соки, салаты, бифштексы, долму, лазанью, жареный картофель, кофе и мороженое.
В приподнятом настроении мы наперебой рассказывали о себе самое интересное.
− Родители девчушки радостно сообщили, что я могу увозить ее на все четыре стороны, − рассказывал Володя о поездке в Азербйджан на недельку. А остался на год, когда подыскали ему в жены четырнадцатилетнюю девочку и купили дом. − Я так поприкидывал, тридцать пять лет разницы… Нет, думаю, Азия не для меня, и уехал.
− Мы пролетели через трамвайные рельсы, прямо перед несущимся в депо трамваем! − не переставая набивать рот крабовым салатом, в звуках и красках Ира описывала свою пробную поездку на чужом автомобиле. − И вот мы сидим с другом в кабине и смотрим на дно кювета. На нас ни одной царапины. А друг мне так спокойно и говорит, что будь я мужиком, он прямо сейчас стал меня бить. И как даст кулаком по треснувшему стеклу, машина-то была его. С тех пор я за руль ни-ни.
− Алексей, это старший брат, теперь с семьей живет в Томске, хорошо зарабатывает, − разглаживая салфетку, скромно поведала Люся о братьях, расселившихся от Калининграда до Владивостока. Она не любила говорить о себе и всегда переводила разговор на близких.
Покуривая сигарету и пуская дым мне в лицо, Вася браво хвастал, как ловко воровал цветные металлы и сдавал их тем, у кого воровал. Наваривать шальные деньги и их пропивать − Васёк считал волне геройским занятием.
− Квак и Гусь теперь мутят в Косихе без меня, звонят каждый день, спрашивают, когда обратно. Я здесь ненадолго.
Васек ждал, когда утрясутся его дела. В Косихе он избил сержанта милиции, грозил срок, брат из шестого отдела сплавил Васю к староверам от греха подальше.
− В Мелитополе без денег мы стояли у мангала с печеной рыбой и пускали слюни, − закурив сигарету и дуя в сторону Васи, рассказал я о первом автостопе в Крым. Я и Бананан искали Джонни, поселившегося у хиппи в пещерах под Гурзуфом. Дорожные приключения тогда лишили меня наивности. − И тут появился местный Остап Бендером, накормил, напоил, сколотил из нас банду. Под его гипнозом мы поехали в Симферополь обучаться ремеслу карманников. К счастью, он спрыгнул с поезда в Джанкое, увидев милицейский патруль.
Посиделки продолжались до полуночи, в общежитие мы заявились на бровях. В компании таких староверов я чувствовал себя, как в родной семье. Они мало походили на меня, их интересовало материальное, они хорошо считали деньги, свои и чужие, не искали другой жизни, крепко держась за эту. Но они были живые, как ни крути.
Утром я отказался идти на работу, проклиная Эпикура. Хотя тот страдал язвой желудка и питался скромно. К обеду Вася развез мёд по точкам, пригнал машину и позвал:
− Идем в мастерскую к Леве. Будем пить вино и есть курицу.
Взяли три бутылки красного, лоснившуюся от жира тушку и пошли размять глотки на ипподром. Путь туда лежал мимо старообрядческого кладбища.
− Зайдем, − предложил я.
− Зачем? – удивился Вася.
− Посмотрим, как дела у староверов после смерти.
− Да ну их…
− На пять минут. Глянем на склеп Морозов. Тебе понравится, богато жил, богато похоронили.
Пройдясь по кладбищенским аллеям, мы остановились у самого роскошного склепа династии промышленников Морозовых.
− Кто это? – озирался Вася.
− Один богатый и нежадный чувак. Подкидывал деньжат художникам. Закончил жалко плохо.
− Да, − уважительный протянул Вася, − с бабками нужно расставаться легко, я тоже никогда не жмусь. Есть деньги − потратим, нету − достанем.
– Раздавим бутылочку?
− Только не здесь.
На пустом ипподроме мы осушили бутылку вина и посвежевшие двинули в мастерскую зеркальщика.
Пожилой армянин Лева повидал прилично, не на роман так на повесть точно. В восьмидесятых после землетрясения в Спитаке перебрался с семьей в Москву. Купил квартиру на Сухаревке, получил прописку, открыл свое дело – зеркальную мастерскую на Рогожке.
Однако за последний год Лева похоронил пять близких молодых родственников. Все блага жизни они получили слишком просто и быстро, и также быстро ушли из жизни по нелепым случайностям, в авариях и уличных переделках. Зеркальщик возненавидел жизнь и особенно староверов, недавно официально получивших землю от государства и теперь выселявших Леву из мастерской, которой он отдал тридцать лет жизни. В противостоянии со староверами он второй месяц жил на работе вместе с единственным другом − старым псом по кличке Лорд.
− Добрый вечер, сэр, − пожал мне руку Лёва, имевший тягу к высокопарным обращениям. − Рад видеть вас в моем скромном жилище.
Листья тополей сверху шептали, что я открыл одну из нужных дверей. Люди живут ради встреч, и если не получается встретить себя, то, возможно, удастся встретить тех, кто искал тебя. А это важно.
Лева походил на старого циркового конферансье, долгие годы с улыбкой обращавшегося к публике. Однажды публика закидала его дерьмом. После этого конферансье бросил работу, но осталась привычка улыбаться и старый цирковой пёс. Правда, улыбка была теперь печальной.
Бутылки отбулькивали одна за другой, мы с Васей бегали и бегали за вином. Каждое поднятие стакана старый зеркальщик сопровождал обязательным тостом. Он любил слова, но после каждой произнесенной с восточным пафосом маленькой речи мрачнел и улыбался лишь новому полному стакану.
− А вот мы с Гусем и Кваком, − начал очередной рассказ пьяный Вася.
Его излюбленная тема о хулиганских похождениях с деревенскими дружками, у которых были клички и склонности, не любимые гайдаровским Тимуром и его командой, была неисчерпаемой. Во всех историях Васёк, Гусь и Квак постоянно дрались, воровали и пропивали легкие деньги. Но мы его не перебивали, денег на вино он не жалел.
− Ты зачем связался со староверами? − спросил Лева, когда пьяные Гусь и Квак вместе с Васей уснули на окраине Косихи.
− Так получилось. А что, со староверами тоже можно жить.
− Можно жить даже с пингвинами. Ты согласен с их правилами?
− Я живу по своим, − загибал я. − Только любовь и свобода избавят людей от системы, мы будем жить другой жизнью. Мы не сдаемся, мы революционеры, нас много, с нами команданте Че и Бенвенуто Челлини..
− Кто?
− Бенвенуто Челлини, ювелир, говорят, лично стрелял из пушки по Бурбонам.
− Нет ни революционеров, ни Бурбонов, всюду одно дерьмо, − покачал головой Лёва. − Простите, сэр.
Лорд, лежавший у его ног, тяжело вздохнул.
Впрочем, когда зеркальщик набирался до бровей, то становился еще более категоричным. Хаял всех и вся. Прежде всего, доставалось староверам.
Мы, как могли, поддерживали нашего соседа. Подкармливали его и пса, заходили вечерами в гости и за бутылкой вина терли об одном и том же.
− Да у меня брат родной в шестом отделе! Сюда такие ребята подъедут! – умело разводил пальцы Вася. − Что все этих староверов раком нагнут! Никто тебя, дядя Лёва, не выселит! Мы их выселим! В натуре, братан!
Старый зеркальщик не слушал Васины бредни. По его лицу блуждали мертвые тени усталости и разочарования, зеркальщик отводил от людей нос, как от кучки дерьма, он не верил ни в любовь, ни в дружбу, и твердил о каком-то предательстве. Позднее он рассказал простую, как непотребная кучка, историю о крупном займе – друг взял под процент и не вернул. Банально. Но так зеркальщик стал мизантропом, и каждый, кто вставал поперек, рисковал захлебнуться в его негативе. Староверов он считал лицемерами не потому, что сомневался в их вере, а потому что сомневался в самой необходимости существования людей.
От зеркальщика мне передался пессимизм, и я стал подумывать, что судьба махнула на меня рукой и решила похоронить среди лавок с мёдом, красиво показав кукиш в виде Люси в небесах с алмазами.
