Софи Вёрисгофер
Сокровища Перу

И вот шлюпка готова. Матросы с мрачными лицами сели на весла, их просто заставили, так как по своей охоте не шел ни один. Бенно, Рамиро, капитан и старший штурман вошли в шлюпку и в несколько ударов весел пристали к покинутому судну, на котором продолжала нетерпеливо лаять собака.

Судно это называлось «Конкордия» и в том виде, каким оно было, со сломанными мачтами, снесенными и сорванными парусами и жалкими остатками снастей, с поломанным рулем, представляло собой остов судна, который увлекало течением.

С помощью багров первым взобрался на судно Рамиро и сбросил оттуда веревочную лестницу, по которой без труда взобрались и остальные.

– Мертвец и миллионы крыс! Вот все, что я здесь вижу! – крикнул он с судна.

Действительно, среди палубы лежало тело молодого человека, над которым стояла, как бы охраняя его, великолепная серая борзая. Громадные крысы смело бегали по палубе, по сломанным реям, исчезали в люках и снова появлялись целыми стаями.

– Он не более двух дней, как умер, – продолжал Рамиро, склонившись над покойником, – а вот там, на гротмачте, прибита записка, прочтите ее!

Капитан сорвал эту записку, она была написана по-испански, содержание ее гласило:

«Именем Господа Иисуса, прошу доставить по адресу письмо, которое лежит в боковом кармане моей куртки, и тем избавить от смертельной муки бедную человеческую душу!»

Прочитав вслух эти слова, Рамиро обратился к капитану:

– Прикажете поискать это письмо?

Тот утвердительно кивнул головой.

Рамиро ощупал указанный в записке карман, но там были только мелкие кусочки бумаги, совершенно изглоданные крысами в труху, похожую на пыль.

– Какая жалость! Ах, какая жалость! – воскликнул Бенно с непритворной душевной скорбью.

При этом громадная борзая взглянула на мальчика умными, печальными глазами и стала лизать его руку. Бенно ласково взял обеими руками голову собаки и прижал ее к своей груди, и вдруг ему вспомнилось, что его дядя питал особое странное пристрастие к этим борзым.

Между тем капитан разыскал ключи от шкафа капитанской каюты и достал судовой журнал, который, очевидно, аккуратно велся день за днем, вплоть до последней недели.

Судно «Конкордия» с капитаном Геннаро отправлялось из Рио-де-Жанейро в Гамбург с грузом сахара и риса. По пути на судне появилась желтая лихорадка и в первые же дни унесла в могилу более половины экипажа. «Я с остальными людьми едва в состоянии справиться с бесчисленными крысами, перебравшимися на „Конкордию“, надо полагать, еще в гавани с палубы другого судна. Спаси Бог от непогоды, а то мы неминуемо должны будем погибнуть».

Далее следовало: «Теперь и остальные 6 человек захворали; на посту я один да еще марсовый матрос!»

Затем на отдельном клочке бумаги, вложенном в книгу, было написано той же рукой, что и записка на обломке гротмачты: «Все умерли, даже капитан. В страшную бурю я вынужден был спустить за борт все тела без торжественности, но с молитвой за каждую бедную христианскую душу. Теперь и я заболел; ни капли воды; вся разлилась – бочонки снесло в море… Я один, только Плутон еще со мной»…

Капитан взял себе судовой журнал и обе записки, затем, в присутствии всех бывших с ним, осмотрел все шкафы. Здесь были все драгоценности, документы, деньги и бумаги покойного капитана «Конкордии».

Тут же был составлен подробный протокол, между тем как старший штурман собирал все эти вещи в один узел.

– Где-то у них ключи от складов и провианта? – сказал капитан, озираясь кругом, после того, как протокол был всеми подписан. – У нас так много женщин и детей, что многие вещи могли бы им больше пригодиться, чем если их оставить здесь, на съедение крысам на этом погибшем судне, предоставленном на волю волн.

– А разве мы не захватим его с собой?

– Нет, это совершенно невозможно! Этим мы подвергнем страшной опасности наше судно!

– Но собаку вы разрешите взять, капитан?

Капитан улыбнулся.

– Собаку – да! Хозяин ее умер, и вы можете теперь считать ее вашей собственностью, молодой человек!

Бенно поблагодарил; при этом ему невольно вспомнились слова штурмана о жалкой лавчонке, которая его ожидала по окончании пути, где ему едва ли позволят держать эту большую собаку. Рамиро как будто угадал его мысль.

– Вы думаете сейчас о каморке на чердаке, где вас, вероятно, поместит господин Нидербергер? – прошептал он ему на ухо. – Нет, Бенно, вы отправитесь вместе с нами, в Перу! Это – дело решенное. Не так ли, Плутон? – добавил он, обращаясь к собаке.

Та радостно залаяла, услыхав свое имя.

– Вот видите! – сказал содержатель цирка.

Приступили к осмотру судна.

– Только в жилые помещения и в спальни офицеров не входите: там все заражено! – говорил капитан. – Осмотрим только склады и провианткамеру!

Но когда отворили двери последней, то оказалось, что ее содержимое представляло одно сплошное месиво из вина, уксуса, масла, сырого кофе, муки, круп: все было опрокинуто, разбито, все слилось и смешалось в густую кашу, где копошились миллионы крыс.

– Нет, здесь не найдется ничего годного к употреблению! – проговорил капитан и приказал скорее запереть дверь. – Теперь сыщите мне скорее доску и пушечное ядро: нам надо похоронить этого беднягу прежде, чем мы покинем это судно! – продолжал он, обращаясь к старшему штурману.

По знаку капитана с его судна прибыла вторая шлюпка с десятью матросами. С помощью этих людей покойника тщательно обернули парусным холстом, привязали к доске с десятифунтовой гирей, и совершили эти ужасные и одновременно торжественные похороны. Все присутствующие обнажили головы, молитвенно сложили руки. У каждого на душе было трогательно и тяжело, каждый мысленно возносил молитву за усопшего. Капитан со своей стороны сказал несколько прочувствованных слов в качестве надгробной речи – и все было окончено. Только когда тело покойника скрылось под водой, собака громко и жалобно завыла и стала рваться вперед, как бы желая кинуться за своим хозяином в море.

– А теперь, штурман, скорей, скорей назад! Здесь весь воздух пропитан заразой! – сказал капитан.

С собакой было немало возни: ее только насильно можно было увести с судна, не будь Рамиро, с ней нельзя было бы сладить.

Между тем с корабля следили за шлюпками сотни любопытных глаз.

– Педрильо, ведь они везут с собой собаку, да? Это та самая, что выла сегодня ночью? – спросил тихонько Михаил.

– Да, вероятно! – ответил тот.

– Значит, я напрасно тревожился: смерть не являлась нам! Та собака была маленькая, беленькая, шелковистая и курчавенькая!

– Где же вы видели ту собачку? – спросил Педрильо, – расскажите-ка мне об этом!

– Нет, нет, я ничего не знаю… Вон директор идет!

Действительно, шлюпки пристали к судну, и все находившиеся на них поднялись на палубу.

Пассажиры обступили их со всех сторон, пошли спросы и расспросы.

– Я боюсь только одного, – сказал капитан полушепотом, отведя штурмана в сторону, – что судьба всех этих несчастных будет решена, как только мы придем в Рио: вероятно, там свирепствует желтая лихорадка. Но только не говорите никому об этом, так как страх и боязнь опасности только усиливают саму опасность!

Пользуясь легким ветерком, паруса поставили по ветру. Истомленные бессонной ночью, пассажиры стали мало-помалу разбредаться по своим койкам. Сердобольные матросы устроили Плутону хорошую подстилку в большом порожнем ящике и дали ему поесть. Бедная собака с жадностью накинулась на пищу: очевидно, она уже несколько дней не ела. Бенно тоже лег на свою койку, но не мог сомкнуть глаз и все думал о том письме, о той бедной христианской душе, которая мучилась теперь смертельной мукой в ожидании этого письма.

V

Рио-Де-Жанейро. – Глава фирмы Нидербергер. – Бразильская синьора. – Черный почтальон. – Освобождение несчастной. – Бегство решено. – Процессия и Каноэйросы.

Вот и великолепный залив Рио-де-Жанейро с высокими скалами, громоздящимися по обеим сторонам его. Сам город расположен частью на холмах. Повсюду – роскошная растительность, но над всем этим парила удушливая атмосфера: страшная, томительная жара, подавлявшая всякое чувство радости и восхищения в сердцах вновь прибывших на свою новую родину переселенцев.

Когда судно вошло во внутреннюю гавань, то от берега отделились несколько лодчонок. В каждой из них находился один пассажир и один гребец, но при них не видно было никаких товаров, и притом эти лодки изо всей силы старались обгонять одна другую, а владельцы их, белолицые мужчины, резкими окриками и ударами подгоняли бедных негров-гребцов.

– Что это за гонки? – спросил Бенно старшего штурмана, подле которого он стоял. – Что им надо у нас?

– Людей! – отвечал, улыбнувшись, тот. – Они хотят заполучить учеников или приказчиков для своих торговых заведений!

– Да разве здесь, в Рио, нет молодых людей, пригодных на эти должности? Почему же эти господа не дожидаются даже, когда пассажиры сойдут на берег?

– Надо вам сказать, что все белолицые бразильцы до того ленивы, что купцы принуждены вербовать себе помощников из числа вновь прибывших из Европы молодых людей! Вон видите в третьей лодке того низенького кривобокого господина? Это и есть господин Нидербергер!

– А-а! – протянул Бенно. Болезненное чувство сдавило его грудь: так этот неряшливый, неопрятный, болезненного вида господин, все время толчками и щипками подгонявший своего замученного негра – его будущий принципал!

Вдруг за спиной Бенно появилось лицо Рамиро.

– Три дня мы пробудем в городе, я выслежу, куда вас уведут и всегда буду подле вас, не забывайте этого! – прошептал он.

– А собака, сеньор? – вымолвил Бенно.

– Собаку я возьму к себе: этот скряга не потерпит у себя в доме животное!

В этот момент на палубе появился и сам господин Нидербергер.

Увидев его, агент отыскал у себя в кармане письмо сенатора Цургейдена, адресованное на имя господина Нидербергера, и, поздоровавшись с ним, подал ему письмо.

Когда тот пробежал его, агент представил ему Бенно и затем простился с ними обоими.

– Как же тебя зовут, мальчуган? – спросил господин Нидербергер.

– Бенно Цургейден!

– Ну, зачем так важно! Есть у тебя багаж?

– В каюте очень немного, да в трюме – сундук!

– Прекрасно, все это я оставлю у себя в залог для того, чтобы ты не вздумал сбежать от меня! Ну, а теперь скорее в лодку!

Негр дремал, свернувшись клубком на дне лодки, но, заслышав издали голос своего господина, вскочил как ужаленный.

– Ну, вперед, Твилус! Вперед, не то ты попробуешь кнута! – крикнул раздраженным голосом господин Нидербергер.

– Да, да, сеньор, да, да!..

Когда они пристали к берегу, Рамиро стоял уже на пристани, засунув руки в карманы и ни взглядом, ни жестом не выдал, что он знаком с Бенно, но на всем пути через город незаметно следовал за ними по пятам.

Сначала они шли по красивым широким улицам, затем вошли в так называемый старый город, представлявший собой поистине ужасную картину. Узкие, очень узкие улицы с грязными, ветхими домами, тесные крошечные дворы, нестерпимая духота, мириады москитов и потоки жидкой грязи, текущей медленно вдоль улицы, – вот что увидел здесь Бенно. В глубоких рытвинах и ямах, среди этих улиц, валялись свиньи, полоскались утки, бродили козы. Полуголые и совсем нагие негритята выглядывали из домов и калиток. Бенно едва мог дышать этим ужасным воздухом.

Но вот они достигли своей цели: то была действительно жалкая, низкая лавчонка, беспорядочно заваленная всякого рода товаром, начиная от муки и патоки и кончая салом и сапожной ваксой.

В дверях Бенно обернулся еще раз и увидел, что Рамиро запомнил дом, куда он входил. Затем наездник слегка махнул ему рукой на прощание и тотчас же скрылся из виду.

Куры и другая домашняя птица, коты и котята прыгали по ящикам с крупой, лакали из кадушек, словом, хозяйничали вовсю. В лавке не было ни души. Господин Нидербергер тут поднял с полу какую-то тряпку, там сдвинул ящик и сердито огляделся кругом.

– Ни души в магазине! Как только я повернусь спиной, никакого присмотра, хоть все раскради!

Из-за двери послышался женский смех.

– Сегодня так жарко! Москиты так сильно кусают!

– Эх, черт вас побери… вот я…

– Тра-ла-ла-ля! Тралл-лалл-лалл-ля! – послышалось в ответ из-за дверей.

Этот задорный, насмешливый, но чистый и звонкий голос звучал приятно, но господина Нидербергера раздражал до крайности. Он порывисто распахнул настежь дверь, и Бенно увидел подвешенный под потолком легкий гамак, в котором в удобной позе возлежала хозяйка дома донна Паолина. Она, природная бразильянка, умела очень недурно выводить рулады и грациозно курить свою сигаретку, выпуская красивые кольца дыма, но не любила никаких житейских забот и хлопот, а больше всего не терпела пачкотни с патокой, салом и мукой.

Две стройные негритянки, стоя посреди комнаты, ухаживали за своей госпожой. Одна из них равномерно раскачивала гамак, а другая отгоняла москитов с помощью гигантского опахала.

Ворвавшийся, как вихрь, в комнату хозяин дома принялся кричать, топать ногами и ругаться, как пьяный мастеровой. Он побагровел от злости, потрясая кулаками, но донна Паолина только еще удобнее расположилась в своем гамаке, и весело улыбаясь, смотрела на разгневанного старика.

Тот наконец выбежал из комнаты, со всего маху захлопнув за собою дверь, из-за которой снова раздался звонкий смех донны Паолины. Старик же присел на первый попавшийся табурет, опустил голову на руки и погрузился в раздумье.

«Знал ли дядя обо всем этом, когда посылал меня сюда?» – подумал про себя Бенно.

– Видишь ли, мальчуган, я теперь один, брат мой в отсутствии! Ты должен мне помогать! Зато я дам тебе всего вволю… буду кормить…

А вот сюда идет еще такой-то молэк (чернокожий слуга). Это – Квинтилиан, настоящий мошенник, хуже и прожорливее всякого другого: прежде чем он выложит на прилавок свои гроши, я должен смазать ему рот моим сиропом!

С этими словами хозяин лавчонки подошел к вошедшему негру-подростку и сказал ему несколько, по-видимому, ласковых слов, затем, отрезав кусок сыра, обмакнул его, к немалому ужасу Бенно, в кадку с патокой или сиропом и собственноручно сунул это обычное здесь лакомство прямо в широко раскрытый рот черномазого мальчишки.

Бенно молча и неподвижно стоял и смотрел на все это. Пришло еще несколько посетителей; мальчик продолжал по-прежнему стоять в сторонке и смотреть.

– Послушай, мальчуган, – обратился к нему наконец владелец лавки, – ты видишь, что мне невозможно уйти отсюда! Надо взять у почтальона адресованные мне письма, а почтальон, как я вижу по времени, сегодня опять не хочет из-за жары проехать по этой улице!

Бенно с удивлением слушал, почти не веря своим ушам.

– Как? Почтальон не желает проехать по этой улице?

– Ну да, это с ним часто бывает!

– Что же он тогда делает с письмами?

– Он складывает их, вот потому-то ты и должен отыскать его и отобрать у него все письма на мое имя. Но прежде чем он тебе позволит это сделать, надо его задобрить хорошим куском сыра!

– Какой странный способ получать письма! – сказал Бенно.

– Да, мы здесь не в Германии: здесь особые нравы и обычаи! – С этими словами он отрезал большой кусок сыра от круга, предназначенного для жертвенных целей, обмакнул его в ту же кадку с патокой или сиропом, завернул все это в толстую серую оберточную бумагу и, вручив Бенно, сказал:

– Вот это ты отдашь ему «на зубок», а теперь я расскажу тебе, как его найти! Отправься на Кампо де-Сант-Анна, – каждый ребенок укажет тебе дорогу, – по этой площади проезжает наш почтарь. Ты без труда его узнаешь: это – пьяный старый мулат на хромом муле, поперек седла у него перекинуты две переметные сумы, наполненные письмами. Ты остановишь его, назовешь мое имя и передашь ему этот сыр!

– Хорошо, будьте спокойны! – сказал Бенно и вышел, вздохнув с облегчением, когда очутился вне этой грязной, полутемной душной лавчонки, где воздух, пропитанный запахом сыра и всяких других товаров, был до того удушлив и отвратителен, что он едва мог выносить его.

Все больше и больше углублялся он внутрь старого города, в центре которого находился Кампо де-Сант-Анна. На каждом шагу ему встречались то пышные, то убогие похороны: то несли богато изукрашенный гроб при зажженных факелах, в сопровождении духовенства, то в простом плоском деревянном ящике тащили какого-нибудь бедняка, быть может, раба, убирая его на скорую руку, без почета и сожаления, как ненужную вещь. Всюду окна были завешены; везде стояли группы плачущих женщин, громко оплакивающих свои потери. Тут же медленно и торжественно шествовала процессия монахов в длинных волочившихся по земле одеждах. Впереди несли огромное распятие, целые облака фимиама возносились к небесам. На базарной площади процессия остановилась, совершили краткий молебен, и затем полилось прекрасное, стройное церковное пение.

Удивительно трогательно звучало это пение! Кругом весь народ лежал распростертый ниц и молился.

Но вот и Кампо де-Сант-Анна, большая площадь, окруженная несколькими прекрасными зданиями, но запущенная и заброшенная: ни дороги, ни тропинки не пролегало через нее; местами почва провалилась на несколько футов, и в образовавшихся в этих местах грязных вонючих лужах валялись свиньи и поросята. На всей площади повсюду виднелось старое тряпье, всякого рода отбросы, кучки золы, ломаная посуда и даже издыхающие лошади и падаль, над которой коршуны совершали свой ужасный пир. По кучам мусора торжественно расхаживали петухи с курами. Тощие бездомные собаки рылись в отбросах, свернувшиеся клубком змеи грелись на солнце, проворные ящерицы шныряли здесь и там. Над всем этим кружились и жужжали миллионы насекомых.

Тут же паслись, пощипывая выжженную солнцем траву, тощие кони и козы, на протянутых веревках сушилось чье-то рваное ветхое белье. И это была центральная площадь первого города всей страны, место, посвященное памяти святой Анны! Бенно не мог прийти в себя от удивления.

Но вот среди этих куч грязи и отбросов появился всадник. – «Почтальон!» – решил Бенно и пошел ему навстречу, уже издали показывая ему свой сверток. Старый пьяница Нуно, как бы ни был пьян, все же был, очевидно, знаком с этим приемом, так как тотчас же остановил своего мула и протянул обе руки к свертку.

– Давай сюда! – вымолвил он.

Бенно подошел к нему еще ближе, держа сверток за спиной. «Братья Нидербергер», – произнес он громко и отчетливо, дотрагиваясь до переметных сум.

Из уст пьянчуги полился целый поток хвалебных речей: он величал кого-то и эчеленца, и генералом, и висконде, с многозначительным видом пододвинул к Бенно обе сумы. Получив свой сверток, с жадностью набросился на его содержимое, пока Бенно перерывал сумки.

Явились еще и другие желающие получить свои письма, и все несли пьяному почтальону свой посильный дар. Были тут и мальчишки-негры, вероятно, чьи-нибудь слуги, и рабыни-негритянки, и молодые люди, находившиеся в учении у купцов, и даже купцы, у которых почему-либо не было помощников.

Бенно отыскал пять писем на имя своего принципала и медленно пошел домой. День уже начинал клониться к вечеру, и ему снова стали попадаться на каждом шагу гробы и похороны.

Теперь Бенно чувствовал, несмотря на волнение, сильный голод: до настоящего момента господин Нидербергер не счел нужным осведомиться об этом у своего ученика. У Бенно были еще кое-какие деньжонки, данные ему на дорогу сердобольным Гармсом, и он хотел зайти в первую попавшуюся по дороге лавку и купить себе чего-нибудь съестного. Но ни одной такой лавки ему не попадалось на глаза. Вероятно, здесь и это было как-то иначе устроено, чем в Гамбурге. Но вот и низкая, грязная лавчонка братьев Нидербергер, теперь она была освещена маленькой коптящей лампочкой. У прилавка толкались покупатели, и Бенно пришлось до позднего вечера хлопотать, подавать, заворачивать, словом, всячески помогать своему принципалу, который только теперь вспомнил, что и ученики имеют потребность в пище. Тогда, собрав разные остатки с блюда с салом, а также куски сыра, предложил все это своему ученику, добавив к этому какую-то густую кашу, – месиво из муки и воды! «Клейстер», – подумал про себя Бенно.

– А хлеба разве здесь вовсе не едят? – спросил Бенно.

– Хлеба? – повторил, хмуря брови, господин Нидербергер. – Вот это наш хлеб! – и указал на месиво.

– Так здесь ничего не пекут, ни…

– Ни гамбургских лепешек, ни хлебцев, хочешь ты сказать? Да, пекут, но только для богатых людей, а мы едим муку, поджаренную и вареную! – с этими словами господин Нидербергер вышел. Бенно остался один. Ему дали есть, но тут не было ни стола, ни стула, не говоря уже о скатерти или салфетке, ни тарелки, ни ножа, ни вилки. Он уныло взял кусок безвкусного сыра и сквозь слезы принялся есть его, оставив нетронутым все остальное: и сало, и месиво.

Из соседней комнаты доносились до него крикливые звуки раздраженного голоса донны Паолины. Хозяин дома бешено ударял кулаком по столу, затем послышался звонкий удар, и в следующий момент одна из негритянок с воем кинулась в кухню. Теперь Бенно стало ясно, почему его принципал не приглашал его в общую семейную комнату.

Донна Паолина кинулась вслед за беглянкой, снова послышалась злобная ругань, гневные слова и плачущий, молящий о пощаде голос рабыни. Затем все стихло, и хозяйка дома снова вернулась в смежную с лавкой комнату.

Около одиннадцати часов ночи двери лавки заперли и лампу погасили.

– Ну, теперь пойдем! Я укажу тебе место, где ты можешь спать! – проговорил господин Нидербергер, обращаясь к Бенно, и, взяв в руки зажженный фонарь, вышел во двор. – Смотри, не свались, здесь яма! – продолжал он, освещая фонарем громадную лужу, где копошились свиньи.

Тощая собака промелькнула при свете фонаря; кто-то жалобно не то ныл, не то стонал где-то в углу двора. Наконец господин Нидербергер отворил дверцу небольшого полуразвалившегося сарайчика и сказал:

– Ну вот, здесь ты можешь спать!

– Я не вижу тут постели! Да и окна здесь нет! – почти испуганно сказал Бенно.

– Постели? Окна? – повторил Нидербергер, – вон там наверху отдушина, а что касается постели, то неужели ты думаешь, что здесь, при такой жаре, люди спят на перинах?!

– Нет, но на тюфяках или матрацах!

– Да… когда ты станешь богатым человеком, тогда никто тебе не помешает спать на тюфяках и матрацах, а пока, вот там на веревке висит воловья шкура, на ней прекрасно можно спать! Ну, прощай! Смотри, не оставляй дверцу открытой, а то к тебе заберутся свиньи! – и, притворив за собой дверь, он удалился.

Сердце Бенно болезненно сжалось, когда он остался один. Узкая полоска света от фонаря освещала самую безотрадную картину: целая груда ящиков, тюков и мешков, разная домашняя рухлядь загромождали глиняный или земляной пол сарая. Кругом него возились, бегали, скреблись и грызлись крысы. Когда он дотронулся до предназначенной ему для постели шкуры, из нее полетели клочья шерсти и целое облако пыли. В сарае было нестерпимо душно. Бенно начал задыхаться. Он отворил дверь. На дворе было совершенно темно; черные тучи обложили все небо, и временами сверкали огненные молнии. Надвигалась страшная гроза. Вдруг раздался оглушительный треск. Ударила молния, и вслед за нею разразился такой ливень, о каком мы, жители Европы, не имеем ни малейшего представления. Неудержимые потоки воды лились с неба сплошной струей, точно целое озеро опрокинулось над городом и в несколько секунд затопило все, не только двор, но и весь сарай. Крысы и мыши, как ошалелые, кинулись спасаться в свои норы. Бедный Бенно в один момент промок до нитки: вода лилась на него сквозь крышу с такой силой, как будто он стоял под водосточной трубой. Сапоги, карманы его куртки, – все было полно воды. Удар грома следовал за ударом, молнии сверкали, разрезая небо громадными огненными стрелами. Шум ливня и грозы был до того оглушителен, что сразу буквально ошеломлял непривычного человека.

Бенно через отворенную дверцу наблюдал за жилым помещением своего принципала. «Не вспомнит ли он о том, что Бенно, незнакомый еще с местным климатом, предоставлен теперь в эту страшную непогоду всем неистовствам стихии, что ему негде укрыться от дождя?! Не явится ли он, не позовет, ли его в сухое и надежное помещение?» – думалось бедному юноше. Но нет, о нем, очевидно, и не думали. Между тем гроза продолжалась всю ночь напролет и только под утро стала немного стихать.

Около шести часов дверцы сарая отворились, и в них появилась фигура господина Нидербергера.

– Эй, Бенно, пора вставать!

Юноша решительно подошел к своему принципалу и сказал твердым, почти строгим голосом:

– Где мои вещи, господин Нидербергер?

– Почему ты спрашиваешь об этом?

– Потому, что я желаю переодеться, – сказал Бенно. – Вы, очевидно, не знали, что крыша вашего сарая протекает!

– Какие пустяки! Важное дело – несколько лишних капель воды для молодого человека твоих лет! Что тебе от этого сделается? Пойдем скорее, мне надо послать тебя на дом к одному очень богатому покупателю отнести ему кое-что да затем подстеречь опять, как и вчера, нашего почтальона. По пути солнышко высушит тебя!

Но Бенно не трогался с места. Он был до того обижен подобным отношением, что решил ни за что не поддаваться.

– Я вас спрашивал, пришли ли мои вещи, господин Нидербергер? – настойчиво повторил он.

– Ну да! На что они тебе теперь? Я ведь сказал тебе, что прежде всего надо сходить к моему покупателю, затем…

– Пока я не переоденусь, я никуда решительно не пойду и не буду ничего делать, до тех пор, пока вы не выдадите мне моих вещей и не укажете мне сухого помещения, где бы я мог переодеться!

– Да это настоящий бунт! Я обязался твоему дяде кормить и одевать тебя в течение трех лет твоего обучения! Как же я могу допустить, чтобы ты напрасно трепал платье? Смотри, ведь все на тебе уже почти просохло!

Бенно молчал, но по лицу его было видно, что он намерен стоять на своем. Господину Нидербергеру волей-неволей пришлось подняться на чердак и выдать мальчику его сундук. Хотя замок с него был уже сорван и вещи перерыты, но пока все еще было цело. Переодевшись здесь же и выпив кружку отвратительного жидкого кофе, он отправился с громадной корзиной полной всякого товара в аристократический квартал города.

Вернувшись в лавку, Бенно погрузился в невеселые думы.

– Ах, если бы Гармс знал обо всем этом, если бы он видел его теперь с этой тяжелой корзиной! Но нет, он ничего не напишет ему о своем житье здесь. К чему огорчать бедного старика! Но что, если он, Бенно, вдруг захворает в этом ужасном доме? – Господин Нидербергер даст ему умереть, как собаке, где-нибудь в углу полуразвалившегося сарая, без всякой помощи – в этом нет сомнения.

Вдруг чья-то рука слегка коснулась его плеча. Бенно обернулся.

– Сеньор Рамиро! – воскликнул он, и слово это вырвалось из его груди каким-то радостным вздохом облегчения. Вся кровь прилила у него к сердцу, и он молча глядел в лицо перуанца.

– Ну, как вам живется? – спросил наездник.

– Ах, не спрашивайте! – отозвался бедный юноша.

– Да, вы правы, что тут спрашивать: и так видно. А скажите, заметили вы в конце этой улицы церковь?

– Да!

– Ну, прекрасно! Когда смеркнется, я буду ожидать вас там, в этой церкви. Я хочу вытащить вас из этой грязной ямы: если вы там пробудете еще одни сутки, то непременно заболеете лихорадкой!

– Мне и самому так кажется: голова у меня болит, точно хочет треснуть!

– Вот видите! Так когда стемнеет…

Все это происходило в отсутствие господина Нидербергера. В этот момент вошли еще двое покупателей, и сам хозяин лавчонки вышел из смежной комнаты.

Бенно вручил сеньору Рамиро несколько штук купленных им сигар, и тот вышел. Что ему теперь делать? Как быть? Во всяком случае, хуже, чем здесь, у господина Нидербергера, ему нигде быть не могло!

Бенно машинально исполнял всю возложенную на него работу, не требовавшую, кстати говоря, никакого ума, и думал только о предстоявшем ему решительном шаге. Это был вопрос, быть может, всей его будущей жизни. Надо было все взвесить, все обдумать. Тяжело было на душе у бедного юноши: при нем не было никого, с кем посоветоваться, никого, кому доверить свои думы и сомнения!

Но когда стемнело и хозяин отлучился из лавки, Бенно схватил свою соломенную шляпу и вышел на улицу, вполне сознавая всю важность этого шага и заранее готовый принять все могущие быть последствия. Пусть сундук и все его пожитки пропадут! Что за беда! Лишь бы самому уйти из этого ада!

Чем дальше он отходил от лавки, тем поспешнее становились его шаги, тем легче у него становилось на сердце. В одном он был уверен, а именно, что сеньор Рамиро был его искренним доброжелателем, и что ему он мог безусловно довериться во всем.

Вот и церковь. От тени колоннады отделилась стройная мужская фигура и с распростертыми объятиями пошла навстречу мальчику.

– Ах, Бенно! Наконец-то я вас убедил! – воскликнул сеньор Рамиро, – пора было покончить с этим. Вы так плохо выглядите, как будто больны, и едва держитесь на ногах, точно вы не имели приличной постели и порядочного обеда!

– Постелью мне служила лужа под проливным дождем, на обед дали кусок заплесневевшего сала и месиво муки и воды! Я не дотронулся ни до чего!

Сеньор Рамиро усмехнулся.

– После вы расскажете мне, а теперь пойдемте, а то сегодня вечером здесь небезопасно!

– Почему?

– После, после! Теперь нам надо поскорее укрыться в надежном месте, Бенно!

– Укрыться, от кого? От преследований господина Нидербергера?

Рамиро рассмеялся.

– О, Боже! Если бы только такая опасность – этот жалкий старикашка с козлиной бородкой и желчным лицом, нам не стоило бы тревожиться! Я боюсь «Каноэйросов». Вы, вероятно, еще не слыхали о них, Бенно?

– Нет, никогда! Что это за люди?

– Это негры, рабы, конечно! У себя на родине их предки были идолопоклонниками и приносили своим божествам человеческие жертвы. И некоторые из этих обычаев удержались среди негров даже по настоящее время, в том числе и обычай ударяться друг с другом лбами и затем, как ошалелым, бегать по городу с кинжалами и убивать тех, кто им подвернется под руку. Это делается вместо прежних человеческих жертвоприношений.

– Но ведь это ужасно! И сегодня опять такой день, когда они предаются этим безобразиям? Как же это допускает полиция?

– Полиция? О, здешние полицейские прячутся, когда завидят Каноэйросов!

– Вдруг раздался громкий радостный лай. С террасы ярко освещенного дома, уставленной маленькими столиками, за которыми сидели перед стаканами вина молодые люди с перьями на шляпах и кинжалами, сорвалась крупная борзая и кинулась прямо к Бенно. Это был Плутон, за ним следом поднялись навстречу приближающимся Педрильо и Михаил.

– Здесь мы квартируем! – сказал Рамиро, указывая на ярко освещенную веранду. – Теперь позвольте вас познакомить с нашими будущими спутниками, – продолжал он, поднимаясь с Бенно по ступеням веранды. – Все эти господа перуанцы, следовательно, мои земляки. Все они спешат со всех концов света вернуться на родину, чтобы встать в ряды ее борцов, как и подобает всем доблестным сынам отечества в трудную минуту, когда оно ведет войну с Испанией. Все мы направляемся отсюда напрямик, через дебри и пустыни, с несколькими хорошо осведомленными туземцами. Можно с уверенностью сказать, что так мы скорее достигнем своей цели, чем если бы стали неделями ожидать судна, отходящего в Лиму, чтобы предпринять затем затруднительное плавание вокруг мыса Горн.