Сергей Эрнестович Поляков
Концепты и другие конструкции сознания
§ 3. Об относительной ценности «естественных» классификаций
Д. Майерс (2001, с. 415) пишет, что для того, чтобы упростить мир, люди организуют концепты (понятия) в иерархии. Так, основоположники биологии упростили и упорядочили пятимиллионное множество живых существ, разделив их на две основные категории – царство растений и царство животных. После чего разбили их на большое количество субкатегорий.
Мне представляется, что, создавая иерархии категорий, люди как раз двигались в противоположном направлении, не «разбивая», а обобщая эти 5 млн живых объектов до двух основных категорий. Объекты, например животные и растения, во всех классификациях располагаются иерархически – от простых к сложным, от низших к высшим. Даже неживые объекты располагаются иерархически, например от песчинок к звездам и галактикам.
Есть ли у нас основания вообще говорить о наличии в окружающем мире «естественных» иерархий сущностей, обозначаемых категориями? Для того чтобы попытаться ответить на этот вопрос, имеет смысл рассмотреть какую-либо «естественную» классификацию животных, растений, минералов и т. д. Однако существуют разные «естественные» классификации животных, например. При этом любые две различающиеся между собой классификации одних и тех же объектов немедленно ставят перед нами новые вопросы: какая из них более «правильная» и почему классификация А лучше, чем классификация В?
В сознании исследователей доминировали и по-прежнему доминируют объективистские представления здравого смысла. В частности, теория, согласно которой в окружающем мире независимо от человека присутствует множество объектов, а потому может существовать только одна-единственная возможная, или «естественная», их организация, или иерархия, которую надо просто обнаружить и описать. Это и будет окончательная истина о мире. Проблема лишь в том, чтобы ее обнаружить и правильно описать.
Между тем мы уже неоднократно обсуждали, что это именно человеческие понятия конституируют объекты реальности и определяют в том числе порядок любых их классификаций.
Дж. Лакофф (2004, с. 164–166), например, рассматривая «естественную» классификацию животных, демонстрирует зависимость «объективной» систематики от создаваемых людьми концептов. Он ссылается на С. Гоулда, описавшего споры между сторонниками двух направлений в биологии – кладистами и фенотипистами[87]. Кладисты отвергают общее подобие как иллюзию и работают только с порядком ветвления. Фенотиписты принимают в расчет и стараются измерить только общее подобие… Согласно критериям кладистов, не существует биологических категорий, которые включали бы всех зебр или всех рыб.
На примере таксономических категорий рыба и зебра Дж. Лакофф (2004, с. 246–248) рассматривает зависимость (истинность или ложность) создаваемых нами представлений о реальности от уже существующих в нашем сознании классификаций биологических объектов, которые, в свою очередь, зависят от вариантов нашей концептуализации реальности. Автор предлагает рассмотреть два выражения: «На моем дворе находятся две зебры» и «Гарри поймал рыбу». На самом деле на дворе находятся зебра Греви и горная зебра, которые не вполне укладываются в категорию зебра. Гарри же поймал целаканта, который не входит в категорию рыба, хотя и похож на рыбу. Согласно фенотипической классификации существуют и зебры, и рыбы. В соответствии с кладистическими критериями нет категорий рыба и зебра. Поэтому в зависимости от того, какой классификации мы придерживаемся, рассматриваемые выражения, а следовательно, и наши представления о реальности будут «истинными» или «ложными».
По словам Дж. Лакоффа (2004, с. 248), объективизм требует «абсолютно правильного» ответа. В соответствии с объективистскими критериями принадлежать к одной категории могут только сущности, обладающие общими признаками. Однако не существует объективистского критерия, какие именно признаки должны учитываться. Не существует мерила, независимого от человеческих интересов и проблем, посредством которого можно было бы выбрать между ними и дать единственный ответ. Однако объективистская метафизика требует именно такого объективного мерила. В соответствии с ней в мире или есть объективно существующий род «зебра», или его нет; третьего не дано.
Дж. Лакофф (с. 167) полагает, что взгляд, согласно которому существует только одна правильная таксономия, имеет такую силу потому, что здесь мы имеем дело с народной теорией категоризации. Согласно ей вещи входят в хорошо определенные роды, которые характеризуются общими признаками, и существует только одна правильная таксономия родов. Автор (с. 373) справедливо полагает, что классические категории и классические таксономии не встроены в природу и не являются ее частью в виде некой присущей реальности трансцендентальной рациональности, простирающейся за пределы человеческого разума. Они являются созданием нашего ума.
Дж. Лайонз (2003, с. 113) тоже полагает, что теория «естественных родов», согласно которой структура внешнего мира по сути такова, как она воспринимается и категоризуется разумом, является примером наивного реализма.
Мне представляется очевидным, что теория «естественных родов» – это проникшая в объективную психическую реальность много веков, возможно даже не одно тысячелетие, назад теория древних исследователей, которая за это время превратилась для сознания большинства людей в нечто бесспорное, само собой разумеющееся и не подлежащее даже обсуждению в силу своей «очевидности». Тем не менее структура реального мира настолько сложна, что ее не способна непротиворечиво смоделировать не только эта древняя теория, но и более новые вербальные психические конструкции, создаваемые современными исследователями.
Полагаю, следует четко постулировать, что в окружающей нас «реальности в себе» не существует ни уровней, ни классов или видов, ни родов предметов или иных сущностей. Там нет также никаких физически «воплощенных» в окружающем мире классификаций или иерархий этих сущностей, как до сих пор продолжают считать большинство исследователей. Просто одни исследователи – биологи – создали в прошлом классификации и иерархии живых существ, их видов, родов, классов и семейств, а другие исследователи – логики – тоже в прошлом выстроили иерархию понятий – категорий, разных по уровню обобщения. И те и другие переместили эти иерархии из собственного сознания в окружающую физическую реальность, а затем гипостазировали их, приписав реальности соответствующее строение – «от простого к сложному», «от частного к общему» и т. д.
Исследователи-объективисты считали и считают до сих пор, что человек лишь более или менее точно «отражает» в своих создаваемых им психических конструкциях особенности окружающей его реальности… Однако все человеческие классификации и иерархии сущностей окружающей реальности – вербальные конструкции, созданные исследователями… Причем часто репрезентируемая исследователями реальность «не хочет влезать» в конструкции, созданные ими. В результате, как, например, пишет Дж. Лакофф (2004, с. 247), по мнению А, он поймал рыбу, а по мнению Б, А поймал целаканта. По мнению А, во дворе Б зебра, а по убеждению Б, там зебры нет.
Проблема даже не в том, какую из классификаций предпочесть и какая из них больше соответствует реальности. Проблема в том, что существующие у нас и кажущиеся нам очевидными и единственно возможными представления об окружающем мире, то есть наши вербальные репрезентации не отражают его, а лишь соответствуют ему в той или иной степени. Есть еще более яркие, чем зебры и рыбы, примеры, которые знает каждый из нас, даже не являясь специалистом в биологии… Например, мы абсолютно убеждены в том, что существуют две категории людей в соответствии с категорией пола: мужчины и женщины, и никого больше. Хотя на самом деле это представление не соответствует действительности. Границы самих наших категорий мужчина и женщина достаточно расплывчаты.
Мужчина – это человек, обладающий первичными и вторичными половыми признаками, половозрелый, способный к оплодотворению женщин и стремящийся к этому, то есть ведущий себя соответствующим образом, социально позиционированный в качестве мужчины (форма имени, пол по документам и пр.) и т. д. Но как квалифицировать, исходя из привычной дихотомии, человека, сменившего мужскую социальную позицию (поведение, имя и пол по документам); или человека, сменившего не только мужскую социальную позицию, но и биологический пол (утратившего мужские первичные половые признаки в результате операции и фармакотерапии); или гомосексуалиста, испытывающего сексуальное влечение только к мужчинам, и т. д. и т. п.? Причем процент таких людей в популяции статистически очень значим.
Данный пример демонстрирует неадекватность даже самых устойчивых и совершенно очевидных с точки зрения здравого смысла базовых психических моделей реальности, их усредненную приблизительность, которой нам обычно достаточно в повседневной жизни, но которая не выдерживает вдумчивого анализа. Соответственно, обозначающие эти базовые психические модели реальности, столь же устойчивые и вроде бы незыблемые категории тоже оказываются совсем не такими незыблемыми, как нам казалось вчера. И это обусловлено не только сложностью окружающей реальности, но и особенностями нашего психического моделирования.
Из сказанного следует еще один важный вывод: это именно мы выделяем (конституируем) в окружающем мире те или иные сущности и их группы, обозначая их определенными понятиями. Обозначаемые понятиями сущности (тем более умозрительные) не обитают в мире независимо от нас. Мы могли бы выделить иные фрагменты реальности, иначе концептуализировать их и обозначить другими категориями. При этом новые категории столь же успешно, а возможно, даже лучше, репрезентировали бы нам окружающий мир. Мир настолько сложен, что его можно эффективно репрезентировать с помощью разных наших психических конструкций – концептов и соответствующих им понятий. Можно создать одинаково эффективные, но разные наборы концептов (и категорий) для моделирования одних и тех же граней реальности. Доказательством этого являются, например, существовавшие в разных культурах десятки видов различных календарей, по-разному репрезентирующих течение времени.
Каким образом человеческое сознание может влиять на концептуализацию физических объектов окружающего мира, ведь с точки зрения здравого смысла конкретные физические объекты от человека не зависят? Казалось бы, наши чувственные концепты репрезентируют самостоятельно существующие и независимые от нас, как принято считать, предметы. Чувственные репрезентации возникают в нашем сознании непроизвольно и конституируют именно эти специфические предметы, никак не связанные, как кажется очевидным, с конкретными людьми. Сознанию вроде бы остается лишь обозначить эти свои чувственные концепты общепринятыми понятиями.
И это не только точка зрения здравого смысла. Так же считают даже выдающиеся исследователи. Помню, я читал, кажется, у К. Поппера, что ванна – это всегда есть и будет ванна, даже если человечество исчезнет… Однако с этим утверждением согласиться трудно, так как она не ванна не только для иного, например не человеческого, сознания. Она не ванна даже для сознания средневекового европейца, ни разу в жизни не мывшегося из-за доминировавших в его время идей о недопустимости мытья человеческого тела. Следовательно, даже для наших предков ванна была бы лишь странной и неудобной емкостью, предназначенной для хранения чего-то, например сельскохозяйственной продукции.
Таким образом, даже чувственно репрезентируемый предмет не может быть независим от человеческого сознания. Мы выделяем в окружающем мире в качестве предметов только те сущности, которые чем-то значимы для нас, то есть связаны с удовлетворением каких-то наших потребностей. И игнорируем все прочие. Я уже не говорю о сущностях, конструируемых с помощью вербальных конструкций.
Р. Рорти (1997, с. 23) замечает, например, что мы описываем жирафов определенным образом именно как жирафов, исходя из наших собственных потребностей и особенностей. В нашем языке есть слово «жираф», потому что это отвечает нашим потребностям. То же самое относится и к другим словам. Все наши описания вещей отвечают нашим потребностям. Граница между жирафом и окружающим воздухом достаточно ясна, если вы человек и охотник. Но если вы, например, инопланетянин, наблюдающий за Землей из космоса, разница между «жирафом» и «не-жирафом» для вас будет не столь ясна. И не факт, что вам нужно будет в вашем языке слово «жираф».
Автор прав в том, что даже чувственная концептуализация той физической сущности, которую мы обозначаем понятием жираф, антропоморфна по своей природе и иное сознание с иными органами чувств будет концептуализировать эту сущность как-то иначе. Например, как особое энергетическое поле. Или вовсе не будет ее концептуализировать, то есть выделять и обозначать особым словом. И для иного сознания этой сущности (как и соответствующего понятия) может не быть совсем. Мы уже рассматривали подробно (см. раздел 1.3.3), что особенности бытия разных этносов даже в рамках одного биологического вида – «человек разумный» – влияют на концептуализацию реальности.
Недаром Х. Патнэм считает, что «элементы того, что мы называем “языком” или “сознанием”, так глубоко проникают в то, что мы называем “реальностью”, что замысел представить нас самих как неких “картографов”, изучающих нечто, “независимое от языка”, – сам такой замысел изначально сомнителен» (цит. по: Р. Рорти, 1997, с. 24).
Я скажу категоричнее: он не сомнителен, он бессмыслен, так как вербальные концепты и обозначающие их понятия, создаваемые человеческим сознанием, являются единственными строительными элементами, из которых сознание и строит репрезентации реальности, потенциально доступные передаче другим людям.
Итак, и иному сознанию существ, обладающих сходными с нашими органами чувств, тоже будет доступна чувственно репрезентируемая «реальность в себе». Но они, возможно, будут выделять в ней не только те же, что и мы, но и иные предметы, то есть будут концептуализировать тот же окружающий мир иначе, чем мы. Они будут делать это в соответствии со своими особенностями и потребностями.
§ 4. О прототипах и прототипичности
Элеонора Рош (E. Heider, 1972; E. Rosch, 1973; 1978а) ввела понятие степень категориального членства, отражающее, насколько тот или иной объект является типичным представителем своей категории. Она предлагала испытуемым, например, оценить типичность различных объектов в группах, обозначаемых общим понятием: вид спорта, овощи, птицы и т. д., по семибалльной шкале, где 1 балл обозначал максимальную, а 7 – минимальную типичность объекта. Наиболее типичным овощем оказалась морковь (1,1), а наименее типичным – петрушка (3,8); наиболее типичным видом спорта – футбол (1,2), а наименее типичным – тяжелая атлетика (4,7); наиболее типичной птицей – малиновка (1,1), а наименее типичной – пингвин (3,9). На идентификацию менее типичных представителей категории испытуемыми затрачивалось больше времени, чем на идентификацию более типичных. Например, утверждение «малиновка – птица» испытуемый признавал истинным быстрее, чем утверждение «пингвин – птица».
Элеонора Рош (там же) отождествляет понятие прототип с «лучшим представителем категории» – группы сходных объектов, обозначаемых общим понятием. Позже она стала подчеркивать, что рассматривает прототип скорее как полезную абстракцию: «Прототип вообще представляет собой удобную грамматическую фикцию; то, что на самом деле обозначается в этом случае, – это суждения о степени прототипичности… По отношению к категориям естественного языка говорить о единой сущности, что она является прототипом, – значит либо в высшей мере неправильно интерпретировать эмпирические данные, либо неявно иметь в виду теории ментальных репрезентаций» (1978а, с. 40–41).
Разные исследователи понимают понятие прототип по-разному… Д. Майерс (2001, с. 415), например, пишет, хотя и со ссылкой на Э. Рош (E. Rosch, 1978), что прототип – это наиболее характерный пример конкретной категории. Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг полагают, что «прототип обеспечивает что-то вроде мысленного среднего всех примеров понятия, с которыми сталкивался человек» (2001, с. 410–411). На-пример, люди предположительно видели гораздо больше малиновок, чем пингвинов. В результате нечто, напоминающее малиновку, будет сохранено в их памяти вместе со словом «птица». Когда человек увидит новый объект, он оценит его как птицу в той мере, в какой объект напоминает прототип. Воробей напоминает его во многих отношениях и поэтому оценивается как «хорошая птица».
Д. Кун (2007, с. 363) полагает, что прототип – это идеальная модель, используемая как пример отдельного понятия.
Некоторые исследователи отождествляют прототип с наиболее типичным «лучшим» экземпляром или образцом. Х. Гейвин (2003, с. 138), например, считает, что существуют «некоторые экземпляры, типичные для понятия». И предлагает: «Подумайте о птице: какой образ вы представили? Этот образ и есть прототип» (с. 138).
Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и другие считают, что прототип понятия – «это те признаки, которые принадлежат наилучшим примерам данного понятия» (Введение в психологию, 2003, с. 375).
Они отождествляют прототип с образцом или даже с конкретным экземпляром, а вербальное значение понятия рассматривается ими как «ядро понятия» (там же).
Согласно А. Реберу (2001а), прототип – тоже «наиболее типичный образец класса или категории вещей. …Абстракция, основанная на общих чертах или функциях элементов класса или категории…» (с. 132).
Я согласен с Э. Рош в том, что прототип – это лишь конструкт исследователей. Полагаю, что он позволяет выделять в форме особой умозрительной сущности ядро собирательной модели-репрезентации, являющейся значением соответствующего общего понятия (категории). Например, у меня среди многочисленных образов воспоминания и представления, составляющих модель-репрезентацию множества конкретных объектов, обозначаемых понятием птица, легко выделяется группа центральных, или наиболее типичных, образов, формирующих ядро моей собирательной модели-репрезентации этого множества объектов, и периферийные, менее типичные образы.
Типичные образы репрезентируют наиболее характерные объекты, обозначаемые данным понятием. Это в первую очередь образы объектов, летящих в воздухе, машущих крыльями, имеющих перья, клюв, глаза и две лапы с когтями. Тогда прототипом для категории птица являетсясобирательная чувственная модель-репрезентация сущности, имеющей два крыла, перья, две лапы с когтями, туловище и голову с глазами и клювом, сущности, умеющей летать, размножаться, откладывая яйца, и т. д… Все перечисленные наиболее типичные признаки могут быть представлены лишь у некоторых объектов, входящих в обозначаемое понятием птица множество. Чем больше главных признаков понятия присутствует у конкретного объекта из данного множества, тем лучше он соответствует понятию прототип, то есть тем он более прототипичен.
Б. М. Величковский (2006, с. 37–38) сообщает, что этнографические данные ставят под сомнение организующую роль собственно прототипов, так как вместо перцептивно наиболее часто встречающегося или типичного эту роль часто выполняет самое важное с практической точки зрения. Причем понятия базового уровня в этих случаях обычно оказываются значительно более конкретными, чем у испытуемых Э. Рош. Например, у индейцев айтца-майя из Гватемалы базовая категория для птиц – это индейка (из-за ее вкусного мяса и особого культурного значения), а для змей – наиболее ядовитая, хотя и сравнительно редкая в этом регионе разновидность.
Автор пишет, что так называемый экземплярный подход стал основной альтернативой теории прототипов. Он призван объяснить примерно тот же круг феноменов, что и теория прототипов, однако отрицает существование или по крайней мере эффективность абстрактных прототипов. Предполагается, что эпизодическая память способна сохранять конкретные примеры экземпляров, по отношению к которым и определяется возможная категориальная принадлежность других объектов. Автор (2006, с… 38) полагает, что о целесообразности такой стратегии говорит прежде всего то, что у нас обычно нет ни времени, ни особого желания заниматься абстрактными классификациями.
Я не вижу особых противоречий между теорией прототипов, с одной стороны, и теорией наиболее часто встречающихся или даже самых важных с практической точки зрения членов категории – с другой. Дело в том, что на практике мы имеем дело с категориями (и концептами), создаваемыми конкретными людьми. В их собирательных моделях-репрезентациях особенно широко как раз и представлены те члены множества, репрезентируемые категорией, с которыми люди наиболее часто встречались, или те, которые являются самыми важными именно с их точки зрения. Соответственно, ядра их собирательных моделей-репрезентаций и репрезентируют то, что именно для них является центральным в данных категориях.
Л. Брукс и сотрудники (L. R. Brooks, G. R. Norman, & S. W. Allen, 1991, с. 278–287; L. R. Brooks, V. R. LeBlank, & G. R. Norman, 2000, с. 112–117), будучи сторонниками экземплярного подхода, продемонстрировали, что конкретные примеры больных с определенными заболеваниями, хранящиеся в памяти врачей, могут например, выступать как фактор, влияющий на образование новых медицинских понятий – нозологических форм. Диагностические оценки испытуемых-врачей сильно зависели от визуального сходства нового диагностического случая с увиденными ими ранее, в процессе своего обучения, случаями больных с аналогичным диагнозом.
Мне представляется, что обсуждаемый экземплярный подход действительно играет существенную роль в механизме усвоения понятий… Дело в том, что многие общие понятия: рыба, река, игрушка и т. д. – не возникают на основе собирательной модели-репрезентации, включающей в себя сразу многие модели-репрезентации разных, но сходных сущностей, обозначаемых общими понятиями, а формируются первоначально на основе конкретной модели-репрезентации одной такой сущности – рыба карп, река Волга и т. д. По собственному опыту знаю, что особенно наглядно это действительно проявляется в медицине, когда взрослые уже люди, студенты-медики, усваивают специальные понятия на основе клинической демонстрации больного с соответствующим симптомом, синдромом или заболеванием. Например, конкретного больного с коревой сыпью, рожистым воспалением или проказой.
Во многих случаях студентам удается вообще увидеть лишь одного больного с какими-то симптомами или заболеванием, так как оно, например, теперь редко встречается или его симптомы у больных быстро купируются медикаментозно. И соответствующие общие понятия, обозначающие вид патологии или нозологическую форму, формируются у будущих врачей, по крайней мере поначалу, на основе модели-репрезентации данного экземпляра, а не множества сходных больных. Лишь со временем все больше моделей-репрезентаций конкретных экземпляров включаются в формирующуюся у опытного врача собирательную модель-репрезентацию, являющуюся значением данного понятия, и у него появляется то, что называют клиническим врачебным опытом.
Следовательно, усваивая новые категории, люди могут использовать не некие умозрительные прототипы, а обозначаемые общими понятиями конкретные образцы или экземпляры объектов, явлений и их свойств. И лишь впоследствии постепенно образуются расширяющиеся множества, репрезентируемые этими новыми категориями, а вокруг образцов формируются собирательные модели-репрезентации сходных сущностей, то есть можно уже говорить о неких прототипах.
Хочу сразу уточнить, что понятие прототип может иметь отношение только к частным и общим понятиям, которые обозначают меньшие или большие множества сходных сущностей. Оно неприменимо к большому числу понятий, не укладывающихся в категорию общие понятия, то есть к понятиям отвлеченным, или умозрительным. Таким, например, как вор, истина или справедливость. Не бывает воров более или менее прототипичных, так же как и более или менее прототипичной истины или справедливости. О прототипах можно говорить лишь применительно к общим понятиям, концептами которых являются собирательные модели-репрезентации множеств сходных сущностей. По той же причине нельзя говорить о прототипах применительно к понятиям, концепты которых представляют собой вербальные конструкции.
Игнорирование данного факта приводит к ошибкам. М. Айзенк (2002, с. 218), например, утверждает, что такие категории, как наука или произведение искусства, обладают прототипами. Дж. Росс (1972, цит. по: Дж… Лакофф, 2004, с. 32) тоже сообщает, что такие категории, как существительное, глагол и прилагательное, демонстрируют в английском языке прототипические эффекты. Л. Коулмен и П. Кей (L. Coleman, P. Kay, 1981, цит. по: Дж. Лакофф, 2004, с. 32) «обнаружили» прототипические эффекты для категории ложь, «так как в их экспериментах испытуемые распределяли высказывания по различным группам в зависимости от того, насколько хорошим примером лжи является данное высказывание» (2004, с. 32).
В этой связи хочу еще раз повторить, что нечто применимое к одним видам понятий неприменимо к другим их видам. Так, конструкт, обозначаемый понятием прототип, применим лишь к понятиям, формирующимся на базе собирательной модели-репрезентации множества доступных восприятию сходных сущностей. Он неприменим не только к отвлеченным, но даже к общим понятиям, формирующимся на основе вербальных концептов. Прототип – это всегда и только собирательный образ представления и воспоминания главных отличительных особенностей множества сходных сущностей и ничего больше, поэтому не может быть более или менее прототипичной лжи или прототипичного холостяка. Хотя их «прототипичность» широко обсуждают в литературе.
Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. (Введение в психологию, 2003, с. 375), например, полагают, что прототип понятия холостяк может иметь такие признаки, как «мужчина старше 30», «живет один» и «ведет активную социальную жизнь». Возникают, однако, естественные вопросы: кто и почему установил, что именно эти три признака, а не какие-то иные должны определять понятие холостяк? А мужчина 29 лет, который живет один, не холостяк? А гомосексуалист 35 лет, который тоже живет один, холостяк? Сами авторы (с. 377), обсуждая зависимость прототипов от особенностей культуры, замечают, что влияние культуры на некоторые понятия, например холостяк, очевидно, тогда как прототипы других, более «естественных категорий» отличаются поразительной универсальностью.
Очевидно, что этническая специфика прототипов зависит от этнической специфики концептов и определяется ею. Анна Вежбицкая (1996, с. 233–234) обращает внимание на то, что не все люди знают, что такое море или снег. Даже пейзаж в разных частях мира выглядит по-разному… В одних регионах земля коричневая, в других – красная, желтая или черная. И даже зеленый цвет травы зависит от количества воды и солнца; например, в Австралии местность, покрытая травой, скорее желтая или коричневая, чем зеленая.
Неудивительно поэтому, что возникновение в разных культурах сильно различающихся концептов даже чувственно воспринимаемых сущностей сопровождается появлением разных прототипов одних и тех же категорий.
